* * *
Всё болит. Кажется, будто в теле нет ни единой клетки, которая бы не пульсировала от этой удушающей, будто бы выворачивающей наизнанку боли. Снаружи, изнутри… она скручивает, выворачивает, накрывает волнами и выбивает из лёгких воздух. Фред задыхается, бьётся как выброшенная на берег рыба. Может ли быть так, что лёгкие человека будут нуждаться хотя бы в глотке кислорода и в то же самое время разрываться, как переполненный водой воздушный шар? Он может закричать. Он хочет закричать, но в лёгких нет воздуха. Фред открывает и закрывает рот, пересохшие губы едва заметно шевелятся, но на этом всё. Больно умирать. Больно жить. Больно существовать. Всё вокруг лишь боль. И ты — её сосредоточение и воплощение. Словно комок оголённых точно провода нервов. Шмат мяса с двумя шариками глаз и бесконечным разветвлением нервов, проводящих боль, как ток. А ещё говорят, что осьминоги страшные существа. Не страшнее человека, с которого сняли кожу, миллиметр за миллиметром срезали мышцы и избавили от скелета, оставив лишь одни обнажённые нервы. Перед глазами непроглядная тьма, озаряемая всполохами красного, синего и зелёного. Как фейерверк на День независимости. Всё такое знакомое, привычное, понятное и вместе с тем бесконечно далёкое и чужое. Чужеродное. Сердце взрывается, окрашивая всё вокруг в алый цвет. Грудная клетка трещит по швам под напором крови. Потоки красной жидкости сочатся сквозь размокшие швы, по горлу подбираются ко рту и стекают по губам. Всё так просто и, вероятно, даже эстетично, если взглянуть со стороны. Мало ли в мире странных художников, запечатлевающих на своих полотнах всякое… такое? Фред проводит языком по губам, слизывая кровь. Перед глазами немного светлеет, но этот свет не приносит облегчения. Он режет глаза. Жжёт, кажется, даже дно глаз, заставляя кричать от боли. Только изо рта ни звука не доносится, потому что воздуха нет. Ничего нет. В руках, в едва сгибающихся пальцах, подрагивают очки. Самые обычные солнечные очки, купленные в первом попавшемся магазине. Почему-то это кажется Фреду очень важным. Куда более важным, чем разбивающееся на тысячи осколков от боли тело. Вдох. Слабый вдох, выстужающий, кажется, всё нутро. Глаза слезятся, грудная клетка подымается и опускается всё заметнее с каждым разом. Вдохи всё глубже, выдохи всё дольше. Фред буквально чувствует, как вся кровь стремится вернуться в вены. Как она, капля за каплей, ползёт внутрь разбитых сосудов. Фред лежит на спине, дышит и смотрит в пепельно-серое небо, на котором тонкой кистью прорисованы границы набухающих туч. Тёмные узловатые ветки только дополняют картину замершего, будто бы застывшего за секунду до взрыва мира. И взрыв настигает его. Разрывает барабанные перепонки, выдавливает воздух и кровь из переломанного тела. Даже глаза будто вот-вот лопнут и вытекут всё теми же склизкими строчками по щекам. Грязно-серыми пятнами останутся на бледной коже, разделённой, словно холст с цифрами для росписи, ссадинами и кровоподтёками. Металлический привкус на губах перерастает в горечь. Едкую, с примесью соли, горечь. В глотке, где-то около корня языка, ком пыли, постепенно превращающийся в морского ежа. Мерзкую склизкую субстанцию с острыми иглами, сочащимися ядом. И эти иглы становятся только больше. Рассекают нежную переполненную кровью плоть, разрывают изнутри кожу. Словно ошейник с шипами наружу, который надевают на псов как символ силы. Только покрасневшая кожа, чёрные шипы и алеющие капли крови. Фред сжимает кулак. Синевато-чёрные осколки впиваются в ладонь. Жалко очки, которые могли бы служить ему ещё очень долго. Только зачем, Фред вряд ли может сказать. Зачем нужны солнечные очки, если небо пепельно-серое и солнца не существует?.. Оно такое же чужеродное, как и он. Он лишь песчинка на жерновах времени. Тонкие переломанные пальцы судорожно дёргаются, пытаясь нащупать под собой хоть что-то, кроме белесой крошки. Что-то, кроме тонкой металлической оправы бесполезных теперь очков. Что-то, кроме собственных вспоротых вен и багряных пятен крови. Кривая узловатая ветвь попадается под руку совершенно случайно. Не ветвь, нет, скорее корень. Тонкий, узловатый корень, за который пальцы всё также судорожно цепляются. Короткие и крепкие шипы вонзаются в ладони. Под руками всё-таки ветви. Терновые ветви, на чьих многострадальных шипах остаются яркие капли крови. Раздробленные кости собираются из пыли, оставшейся после взрыва. Боль пронзает тело, сшивая его по-новому, соединяя между собой сосуды, наращивая клетка за клеткой мышцы и кожу. А та лишь послушно натягивается, удерживая в узде горящие, напряжённые мышцы. Не обращая внимания на боль в рассаженных ладонях, Фред поднимает тело. В висках кровь отбивает ритм сердца. В ушах — шум, грохот дыхания. Собственного дыхания, того самого, которое заставляет лёгкие качать воздух, втягивать его в организм и выталкивать обратно. Он дышит. Он жив. Тело, слишком сложное для контроля, кренится вбок. Фред падает на согнутые в локтях руки. Чуть солоноватая горечь вновь захватывает глотку. Жёлтовато-красная водянистая масса исторгается телом наружу. Язык и губы жжёт. Оно не нужно. Всё это не нужно. Организму лучше знать, только вот по ощущениям вслед за рвотной массой спешит разорваться на тысячи кусочков и желудок с печенью, чтобы точно также быть исторгнутыми на белесый песчаник.* * *
— Что думаешь про оживших мертвецов? «А что может думать один из них?» — едва не срываются с губ слова, которые можно толковать двояко. В каком-то смысле все люди живые мертвецы, особенно те, кто по какой-то причине лишился цели в жизни. Всё просто, в общем-то, если так подумать. — Ты о летаргическом сне как о медицинском явлении, об оживших мертвецах как культурном феномене, или про последний ремейк с зомбарями, выглядящими куда более вдохновляюще, чем девушки на фотографиях Йорка? — Фред смотрит на жующего лапшу Юна. — Я лишь хотел спросить, будет ли в твоей работе что-то, посвящённое зомби. С ними же, типа, тоже связано много городских легенд? Всякие там покойники-охранники, как у древних фараонов, мёртвые матери, кормящие брошенных детей и так далее… — Юн подталкивает в сторону Фреда тарелку с горячими сырными булочками. — Колись давай. Воспользовавшись молчаливым предложением, Фред жуёт булочку, чувствуя, как зубы вязнут в солёном сыре. В его работе был отдельный параграф, рассматривающий оживших мертвецов, правда, в чёрных буквах текста на белом листе всё выглядело куда прозаичнее, чем в ярких голливудских ужастиках. Явление кататонии и коматоза. Снижены жизненные функции, реакции на внешние раздражители либо снижены, либо отсутствуют вовсе. Чем для необразованных людей прошлого не смерть? Фред рассматривал в своей работе случаи пробуждения мертвецов именно как примеры пробуждения людей от кататонии или комы. И чисто спортивного интереса ради, на языке оригинала (не без помощи словаря, разумеется) ознакомился с некоторыми произведениями известного русского писателя, который, как считают многие, был похоронен ещё живым. — Ты пойдёшь на вечеринку в честь Хэллоуина? — Юн никогда не давил на Фреда, если тот не хотел о чём-либо говорить. Он был действительно хорошим другом. — Чарли и Фрэнк хотят собрать в этом году столько народа, чтобы побить рекорд прошлого выпуска. — Предлагаешь мне исследовать те городские легенды, которые связаны с гибелью людей на вечеринках, происходящих в дни и ночи праздников, имеющих языческие корни? — Я предлагаю тебе немного отдохнуть от твоих исследований, пока ты сам не стал на труп походить. К тому же, — Юн усмехается и едва заметно кивает в сторону барной стойки, — вон та девчонка всё утро глаз с тебя не сводит. Если бы можно было демонстративно закатить глаза, то Фред бы это сделал. Правда, этот фокус прокатывал лишь первый месяц знакомства с Юном. С тех пор много воды утекло, Фред привык к бесконечным подколам друга и не обращал на них внимания. — Зря смеёшься, Фред, — Юн замечает усмешку, которую Фред спешит спрятать в глотке чая. — Девчонка правильно мыслит. Хочешь красивых детей — ищи себе белого парня, которого потом при желании можно выкинуть ко всем хуям в одних трусах. Для вас она, может быть, и не шибко красавица, но, поверь мне, многие азиатки годами режут себя на столах хирургов, чтобы выглядеть, как эта. Хоть сейчас в айдолы пропихивай. — Что ж ты так жестоко о своих?.. — Фред не мог упустить случая кинуть ответную подколку Юну. Просто чтобы показать, что он тут и всё слышит. Не находится в прострации, уткнувшись взглядом в стену и прислушиваясь к едва различимому стуку сердца. — Свои не свои, а всё-таки подумай. Такие девчонки не мы с тобой, на дороге не валяются, — Юн легко и просто закрывает тему, которая могла перерасти для обоих в крайне неприятное обсуждение. — Огами Рёма, насколько я знаю, она в рамках международного обмена у нас учится. — Боюсь, что ещё одну азиатскую жёнушку я не потяну… — Фред не успевает договорить, как приходится уворачиваться от скомканной салфетки, запущенной в него Юном. — Ладно-ладно, подумаю о том, чтобы освободить время ближе к вечеринке. Фред не уверен, что выполнит данное обещание, особенно если вдруг подвернётся какой-нибудь интересный случай, но так проще. Юн предлагает — Фред обещает. Все довольны. Фред складывает ноутбук и убирает его в сумку. Всё равно время плавно подходит. Если он пойдёт сейчас, то успеет перед встречей заскочить минут на десять в больницу, отметиться у Маргариты и доктора Голдберга. Кивнув на прощание, Фред сдёргивает со спинки стула куртку и поворачивается в тот самый момент, чтобы успеть одной рукой подхватить поднос с едой, а другой – ту самую девушку-японку, про которую говорил Юн. Две короткие растрёпанные сине-зелёные косицы, украшенные резинками с тканевыми цветами. Тёмные глаза и неяркая помада. Вполне себе симпатичное лицо, залитое краской смущения. Фред вполне дружелюбно улыбается, ставя поднос девушки на стол. — Тут очень скользкие полы, — во взгляде Юна легко читается продолжение про «слишком скользких ублюдков». — Не ушиблись? Девушка молча то ли кивает, то ли качает головой. Кажется, что ещё немного, и она провалится сквозь пол от стыда. Хотя, конечно, может, так только кажется. — Вечером не жди, — кидает Фред на прощание Юну и выскакивает из кафе прежде, чем тот успевает что-либо ответить. Сердце едва заметно меняет ритм. Он проснулся.* * *
Фред, покачиваясь, бредёт под пепельно-серым небом, которое всё никак не может решить — разродиться ли дождём или нет. С тех пор, как вернулись зрение и слух, ничего существенно не поменялось. В руке сжаты сломанные очки, которые, тем не менее, почему-то было жалко выбросить. До ужаса жалко. Под ногами зелёная, но будто присыпанная пылью трава. Фред останавливается, когда перед ним вырастает фигура. Светлая кожа, светлая одежда… холодный белый мрамор, частично украшенный всё тем же будто припорошенным пылью вьюнком. В голове немного мутно от ноющей боли. Фред оглядывается вокруг и видит ещё статуи. Десяток? Сотня? Тысяча? Он будто попал в сад усопших, разве что статуи казались совершенно живыми. Казалось, что протяни руку — и коснёшься человеческой кожи. Моргни — и каменная девушка с лицом, скрытым вуалью, встанет со скамьи и пройдёт по саду невесомым шагом. Фред идёт, сам не зная, куда он направляется. Мимо статуй, поваленных деревьев или кустов терновника, росшего тут в изобилии. Где?.. А чёрт его знает. Фред не помнил, что предшествовало его пробуждению на белесом песчанике. Точнее, смутно помнил какие-то обрывки. Он покупал в магазине очки, говорил кому-то что-то, кто-то смеялся, но когда это было, где и с кем? Впереди маячат руины. Всё тот же мрамор, хотя Фред никогда особо не разбирался в камнях и не может быть уверен, всё тот же сероватый песок, всё те же отголоски Рима. В последнем Фред точно не сомневается, хоть и не знает, почему. Добраться до руин становится идеей-фикс. Фред перебирает ногами быстрее, хотя это и отзывается во всём теле тупой болью. Ноги как будто налиты свинцом, да и то самое ощущение рассыпающихся в труху костей всё ещё не ушло. Может, он что-то себе сломал, может, даже в нескольких местах, просто пока ещё, на адреналине, как безмозглый, пошатываясь, идёт вперёд, не зная, что с его травмами передвижение в принципе невозможно. Вокруг темнеет. Фред кожей чувствует, как воздух становится тяжелее. «Будет гроза…» — возникает в голове более-менее чёткая за долгое время мысль. Первые тяжёлые капли опускаются на холодную поверхность камня, смазывая пыль, в тот самый момент, когда израненный парень без сил падает среди полуразрушенных колонн древнего пантеона.* * *
На старых, прогнивших насквозь досках, покрытых сверху слоем облупившейся краски, висит посветлевший, выгоревший на солнце листок. Выцветшие чернила ещё позволяют различить напечатанную фотографию мальчика. Адам Дерье, девять лет. Белая футболка, зелёные шорты, коричневые сандалии. Светлые волосы, зелёные глаза. Когда Он начинает вдыхать, в груди это отдаётся мучительной, тянущей болью. Как будто многострадальные лёгкие чья-то невидимая рука пытается, точно резинку, натянуть на рёбра. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Фред тоже делает вдох, втягивает воздух сквозь сжатые зубы, чтобы сосредоточиться на себе, а не на стуке сердца. «В романе «Оно» тела детей находились под городом, а в другой книге, про маленькую мёртвую девочку, отец героини рассуждал о том, что соседские цветы слишком хорошо растут, будто дело с клумбами совершенно не чисто… — Фред не обращается к Нему напрямую, подозревая, что шедевры литературы мало интересуют того, кто с куда большим удовольствием бы сейчас погулял на кладбище. — Как думаешь, если бы в случае зомби-апокалипсиса поднялись бы все, абсолютно все трупы, как много людей оказалось бы закопано прямо под дорожками, которыми мы ходим ежедневно?» Зеленовато-чёрные ладони проступают на ткани рубашки сами собой, как будто всегда там были. Тонкие, костлявые конечности вытягиваются из тела, приобретая неестественную длину. Шесть пальцев — полидактилия — касаются асфальта, лениво скребут по нему, будто пробуя на прочность. Фред подходит к забору, касается ладонью листовки с данными пропавшего Адама. Мальчик-потеряшка. Один из десятков тысяч (или счёт уже на сотни?) ежегодно пропадающих без вести людей. Не мёртвый, потому что семье хочется верить в лучший мир, и не живой, потому чем больше проходит времени, тем меньше шансы на счастливый исход. Статистика всё ещё бессердечная сука. Его руки скользят поверх рук Фреда, почти невесомо, оставляя после себя лишь лёгкое покалывание и едва ощутимую прохладу. Примерно те же ощущения вызывает прикосновение к мрамору надгробной плиты. Чёрные пальцы касаются бумажного листка поверх — сквозь — ладонь Фреда. Вторая ладонь на костлявой, точно из тумана сотканной руке, третья, четвёртая, пятая… как собака, которая судорожно дёргая мордой, обнюхивает землю, тыкаясь влажным носом в каждую ветку. Ищет след или это лишь пустой интерес, вызванный слишком долгой тишиной? К горлу подступает ком. Лёгкие всё ещё ощущаются как наполовину сдутые воздушные шары, которые так легко натянуть на кости — было бы лишь желание. Вдох-выдох. Вдох… — Эй, парень, — голос раздаётся прямо за плечом, возвращая, буквально вырывая из комка путающихся, затягивающихся неимоверными узлами мыслей. — Ты чего в забор уткнулся? — Наверное, просто дурно стало, — Фред улыбается, хотя вряд ли это можно назвать улыбкой. Зеленовато-чёрный дым стелется по груди, то взметаясь тонкими щупальцами, то вновь растекаясь. — Тут любому дурно станет, — светловолосый мужчина в старом комбинезоне от души шлёпает кистью поверх облезшей краски клея, накладывая новый, ярко-белый лист бумаги. С него улыбается миру девочка лет пятнадцати. Анна Эйвори, чьи соломенного цвета волосы заплетены в растрёпанную косу. Рядом на облезлую краску добавляется и второй листок. Лана Грей с розовыми и фиолетовыми прядями в тёмных, криво обрезанных волосах. — Хочется верить, что они живы, — с некой грустью, порождённой сочувствием, произносит мужчина, а Фред лишь кивает, соглашаясь. — Дети ведь ещё, совсем дети. А малышка Грей с моей Занной в одном классе учится, такая славная девочка, да и семья у неё хорошая. Фред лишь кивает, пока дымчатые ладони самыми кончиками пальцев ощупывают новые листовки. Первая — вторая. Вторая — первая. Ещё немного и мельтешение пальцев будет напоминать игру в пятнашки, когда мозг в процессе перестаёт воспринимать детали и видит лишь цель — фишки, выстраивающиеся в смысловую цепочку. — Они все живые мертвецы, — уже вслух произносит Фред, когда отходит от злополучного забора на достаточное расстояние. Тёмные линзы солнечных очков сглаживают окружающий пейзаж и в каком-то смысле растворяют зеленовато-чёрную дымку, всё меньше и меньше напоминающую собой чётко очерченные руки. «Пропавшие без вести, они схожи с находящимися в коме в том, что шанс на возвращение есть до тех пор, пока комья земли не застучат о крышку гроба… — Фред думает об этом, раз за разом возвращаясь к свежим листовкам с яркими фотографиями улыбающихся детей. — А до тех пор они все лишь живые мертвецы, мечущиеся по тонко натянутой струне над пропастью». На душе скребут шестипалые кошки, отчаянно требующие свернуть на две улицы раньше и, шагнув за поворот, перейти с прогулочного шага сначала на быстрый, а потом и вовсе на бег. Он голоден. Он безумно голоден и мысли о пропавших детях лишь разжигают в нём аппетит.