Coffee

       Гейб вылетел из машины Винчестера, чувствуя себя крайне неловко, как будто оголился в храме. Они вошли в концертный зал, где каждый маэстро поздоровался с Гавриилом, и, кажется, Дин всё понял, но выискивал глазами пока что безымянного соперника.        Вот только даже сам архангел никак не мог отыскать Бальтазара, вплоть до того момента, как разъехались кулисы. Все музыканты до этого прогуливались или репетировали, да даже перед началом поприветствовали зал, один лишь Бальт уже сидел за инструментом немного боком к зрителям, держа руки прямо над чёрно-белыми клавишами.        Француз низко наклонил голову, не давая возможности разглядеть хоть тень присущих эмоций, так что всё, что оставалось глашатаю — это навострив уши, вслушиваться в мелодию.        Пускай та лилась непривычно, как-то не так, ни как обычно, но Гейб тут же зажмурился, погружаясь в мир музыки, созданной его ангелом. Ему было так холодно отчего-то, несмотря на всю духоту, словно пробирал тот промозглый майский ветер прошлого года, когда Гавриил впервые познакомил Бальта с единственным старшим братом, который знал о нём с французом — Рафаилом.        Он тогда собирался впервые зайти в свой институт, и очень долго собирался, подбирая тысячи и тысячи вариантов своей одежды: начиная с цветов галстука, и заканчивая ценой запонок. Конечно, наряжался он и для Бальтазара, не каждый день удаётся вот так подобрать крутую одежду без подозрений, особенно хорошо сюда подходил подарок самого француза — кофейный пиджак, так невероятно подчёркивающий глаза цвета плавленного золота.        Даже для архангела, старой тысячелетней задницы, образ был невероятен, что уж там говорить. Он величественно спускался по ступенькам к Бальтазару, который всё то время провёл в компании Рафаила, мило о чём-то беседуя. Глашатай взглянул на себя в зеркало, и из мутноватого стекла на него взглянул благовоспитанный молодой юноша, спешащий спуститься в гостиную на встречу с достойным кавалером.        Он чинно направился… правда не в гостиную, а на кухню, и пускай! — зато кавалер-то достойный! Гейб остановился на пороге, зная, что падающие из окна лучи утреннего солнца сейчас окутают его золотистым ореолом, высветит кофейные рукава пиджака и завиток пушистых пшеничных волос…        Бальтазар хохотал. Заливисто, откидывая голову назад, хохотал, едва не стукаясь лбом о столешницу. А напротив сидел ухмыляющийся Рафаил и энергично тыкал в кусочек пирога, испечённого для француза. «Ну может ты, наконец, обернёшься — для кого я тут наряжался?» — Гейб негромко стукнул кухонной дверью о косяк. Бальт обернулся, смаргивая с ресниц проступившие от смеха слёзы. Солнце благополучно скрылось за тучами, и падающий на глашатая луч померк. — Что такого смешного? — поинтересовался он. — Да вот, — хищно оскалился Раф, — рассказываю парню, как ты в детстве сладостей объелся и не смог даже двигаться! — сообщил довольный архангел.        Ага. В детстве. Объелся сладостей. И двигаться не смог. Наворовал пол тонны шоколадок и сам захомячил, даже не думая, что его детский организм не сможет всё это утрамбовать. Наверняка рассказал и как его тошнило, и как ремень лопнул, и как отчитывался Отцу, одной рукой вытирая с лица шоколад, а другой поддерживая сползающие штаны.        И пока он создавал имидж благовоспитанного юноши, Рафаил рассказывал Бальту вот это? Неужели не умолчал и том, как после задушевной лекции тот вцепился Отцу зубами в нос? И что спас его только Люцифер, ненадолго превративший его в розовую свинку, якобы в наказание, но на самом деле, во имя избежания праведного Отцовского гнева?        По лицу Рафаила было видно, что — да. И про это тоже.        Шурша краями никем так и незамеченного пиджака, Гейб занял стул, наливая себе чай. — Надеюсь, ему понравилось. — Ты бы ещё дольше марафетился, я бы ему ещё что-то рассказать успел, — зловеще пообещал тот. — А теперь марш в институт, иначе я как растрепаю Михаилу о вас двоих, мало не покажется!        Стоило им тогда показать нос на улицу, как прохладный ветер немедленно пробрался под расстёгнутый пиджак и тёмный шелк тонкой блузки приклеился к телу. И нет бы пшеничным волосом красиво колыхаться на ветру, так они просто носились в разные стороны, неумолимо выставляя Гейба в ещё худшем свете.        Но Бальтазар присел рядом, застёгивая пуговки верхней одежды: — Вот теперь вновь убеждаюсь, как он тебе пригодился — мой подарок.        В ответ Гавриил лишь покраснел, вспоминая как далеко ему до чувства толерантности француза. И ни при чём тут то, что архангел выше по статусу, он неумолимо уступал Бальту во всём.        И вот так, с ангелом под руку он выплыл во двор их дома, где всегда существовала громадная лужа. Зимой она превращалась в каток, зато весной и осенью господствовала и властвовала, разливаясь от одного забора до другого.        Бальтазар взглянул на белые туфли глашатая и легко подхватил его на руки. Наконец, всё сбылось как архангел и хотел! Теперь бы только… француз нёс его вечно…        А когда лужа был форсирована, ангел опустил Гейба на землю. Мгновение они постояли, не расцепляя рук, потом пошли дальше — Гавриил прижимался к плечу Бальта, вдруг вновь узрев ещё большую лужу. Француз снова подхватил архангела на руки — с деловитостью грузчика, перетаскивающего мешок картошки. — Проще было бы полететь! — пробурчал Гейб. — А соседи? — ответил Бальтазар. — Соседи и так уже впечатлились! — немного скованно пробормотал глашатай, всегда переживающий, что кто-то их увидит и осудит.        Архангел оторвал голову от плеча француза… Заметив среди простых человеческих соседей увлечённо их разглядывавшего Кроули: — А Папочка ваш знает, чем вы тут занимаетесь? — Просто не обращай внимания, — прошептал тогда Бальтазар. — Думаешь, он тебе пара? С такими-то переменчивыми глазами? — кричал король Ада в след. — Это они только попервоначалу на руках носят!        То, что навсегда запомнил Гавриил в поведении ангела, нравилось ему больше всего. Вот такая вот педантичность, умеренность, некая даже равнодушность, могла неожиданно исчезнуть, стоило только задеть что-то нужное. Совершенно отречённый Бальт мог тут же начать рвать всё на куски, стоило только кому-то тронуть их отношения.        Вот так выглядела для Гавриила любовь: не бабочками в животе, а оголённым лезвием, с которым твоя половинка на всех бросается во имя тебя.        Вдруг странный шёпот выдернул Гейба из музыкальной паузы. Все увлечённого говорили о пианисте, между прочем, о его пианисте.        Он рывком распахнул глаза, понимая, нет — не понимая, что происходит. Гейб вскочил, один из всего зала, просто медленно спускаясь по рядам, недоуменно глядя на кровавое фортепиано. И все музыканты уже смолкли: не тянулась жалобно скрипка, не фырчала виолончель, не вздыхала флейта.        Одно лишь фортепиано продолжало петь, и израненные пальцы ангела неумолимо соскальзывали с клавиш — раз за разом, но тот не останавливался ни на секунду, не замечая уже ничего вокруг: ни кромешного молчания, ни гулких шагов приближающегося архангела, который рывком отнял длинные тонкие пальцы Бальтазара от клавиш, неприятным звучанием сбитых нот пронзая плетёную мелодию.        И ангел поднял глаза… Поднял, но всё равно не мог ничего разглядеть за пеленой, отчаянно сжимая покалывающими пальцами ледяные руки глашатая, оставляя на его белоснежной рубашке алые разводы.        Архангел просто вздохнул, чувствуя, как его раздирает изнутри чувство вины и вместе с его этим вздохом тысячи ярких лампочек, освещавших весь концертный зал взорвались: хором, с жутким визгом, орошая всё вокруг россыпью осколков и всё замерло, острые кусочки зеркал и стёкол переливались слегка покачиваясь и Гавриил провёл по ним рукой, создавая лёгкий перезвон.        Теперь очередь архангела была видеть слёзы, и в отличии от Бальтазара, он не знал, что с ними делать. Гейб притронулся к его влажным ресницам, а потом просто прижал француза к себе. Прижал — и не хотел больше никогда отпускать, никогда — и ни за что.        Он поцеловал Бальта в лоб, залечивая все те кровоточащие ранки и прошёлся ладонью по сладко пахнущим волосам ангела: — Я буду ждать тебя дома, — Гейб слегка прокрутил пальцем время назад, вытирая собственным рукавом кровь с клавиш, — как всегда. Буду ждать…        Гавриил растворился с тихим шуршанием крыльев, оставляя ангела смотреть как стёкла собираются из миллионов точёных осколочков, перламутром переливаясь на ярком янтарном свету, льющемся, словно отовсюду. Они кружились, плавали в воздухе, словно крошечные мотыльки, не на секунду не сталкиваясь друг с другом.        Вот только стоило этой красоте собрать в одно целое, как слишком ярко разгорелся свет и Бальт сидел за задвинутыми кулисами, со странным тяжёлым чувством в груди. Оно так тяготило его вниз, что этому не было оправдания, и появление Гавриила не принесло ожидаемой лёгкости. Даже скорее наоборот: громоздкий горный массив по наклонной съехал на ссутулившиеся плечи ангела.        Да, больше его пальцы не оставляли кровавых отпечатков. Единственное, что сейчас так отчаянно кровоточило, так это его рвущаяся душа.        И пальцы прошлись по клавишам, концерт начался сначала. Если можно переиграть мелодию, почему нельзя переиграть жизнь? Или ему придётся вот так всегда — ошибаться, соскальзывая с белых клавиш и слишком налегать на чёрные?

***

       Бальтазар ввалился в их дом, когда было уже далеко за полночь, его сильно шатало и мир в глазах неутешительно плыл. В руке он сжимал полупустую бутылку виски, он не стал снимать ботинки и неустойчивой походкой прошёлся на кухню, откуда доносился приятный аромат жаренных блинчиков, отчего слюна вырабатывалась гораздо активнее особенно если вспомнить, что это те самые фирменные вкусности, которые Гейб так любил поливать клиновым сиропом или сгущёнкой.        Так и есть, вот его хозяюшка — готовит, старается, даже фартук надел. Бальт пьяно улыбнулся расплываясь внутри приятным теплом, которое всё время норовило куда-то ускользнуть. Он помассировал виски, пытаясь отбросить не отступающие негативные мысли, подождав, пока Гаврюша отойдёт от плиты, и обнял его со спины, сразу прижимаясь щекой между лопаток и чуть потераясь о ткань футболки. Вдвойне приятным было то, что эта футболка была его. — Ты так приятно пахнешь, — прошептал Бальт на ухо Гавриилу. — А вот от тебя несёт, — Гейб развернулся, встречаясь с затуманенным алкоголем взглядом голубых глаз ангела. — Сладкий, не начинай, — Бальт отошёл от своего парня и поставил на стол бутылку с золотой жидкость, заранее отпив из горла большую часть алкоголя. На пластиковом подоконнике стояло их любимое старенькое радио и ангел включил его, сразу же делая громкость на максимум. Комнату заполнил тяжёлый звук рока и ужасные вопли солиста, которые Гавриил не мог долго выносить.        Они оба были такими — вспыльчивыми, нервными, уставшими и задолбанными жизнью и работой. Только вот Бальт горел внутри, редко срываясь, он был печкой, которая раскалялась докрасна, но обжечься можно было только в том случае, если засунуть руку в самое пекло. А вот Гавриил был вулканом, если он вспыхивал, то это видели и чувствовали все, настоящее шоу с фейерверками и барбекю из ваших собственных нервных систем. Что может быть лучше, не правда ли? — Снова слушать этот кошмар? Ну уж нет.        Гейб включил нужную волну, впрочем, он, кажется, готов был слушать что угодно, кроме того, что слушал его мужчина. От его музыки у архангела действительно начинали немного кровоточить уши, по крайней мере, ему так казалось. Но Бальт просто склонял голову на бок и из-под пушистых ресниц старался сфокусировать взгляд где-нибудь, кроме бёдер глашатая. Всё, что французу сейчас хотелось, это забыть тот разлом между ними, и он снова прильнул к бутылке. Под одну из песен Гавриил даже начал чуть пританцовывать: он щёлкал пальцами и плавно двигал плечами, чем заставил Бальтазара подавиться своей собственной выпивкой.        Бальт не мог совладать с собственным разумом, который достраивал реальность так, как ему хотелось. Расстёгнутые пуговицы, плавные движения, чуть растрепавшиеся к вечеру волосы… В комнате уже было слишком душно, и мужчина открыл окно, чтобы вдохнуть ночного воздуха. Бальт надеялся, что ему полегчает, но нет — он всё не мог отогнать от себя воспоминание о том, как Гавриил смотрел на него на вечере, один короткий взгляд, одно движение его пальцев по плечу мужчины — и Бальтазар потерял голову. Это было ненормально. Это было слишком. Это продолжалось до сих пор.        Бальт зарычал и резко скинул со стола бутылку, которая с громким звоном разлетелась вдребезги, орошая своими осколками пол их такой домашней кухни, заставляя Гавриила рядом вцепиться в ручку двери. — Что случилось?        Бальтазар молчал. Архангел не отрывал взгляда от лица мужчины, чувствуя, как волосы на затылке начинают шевелиться от ужаса, потому что на ангела как будто надели маску: ни одной эмоции, ни одного движения мышц. Замок на двери щёлкнул — и Гейб не успел даже дёрнуться, как на него буквально набросились.        Бальтазар целовал его глубоко и долго, игнорируя и мычание, и попытки сопротивления, всё сильнее вгрызаясь в податливые губы. — Не трогай меня! — получилось громче, чем следовало, но Гавриилу было всё равно. — Бальтазар!        Почти с надрывом, кажется, Гавриил готов был сорваться прямо здесь и сейчас, а Бальтазару этого совсем не хотелось. Ангел был настроен на долгое и продуктивное общение с танцами и постелью, а не на слёзы и выяснение отношений.        Бальт рычал, жадно прихватывая кожу на шее архангела губами, оставляя яркие следы. — Прекрати! — Гавриил морщился от боли, в то же время чувствуя странный жар от страсти, которой было наполнено каждое движение и действие мужчины, этого просто нельзя было не ощутить, это прорывалось сквозь всё, даже сквозь нарочитую грубость и резкость Бальтазара. Он мог отбросить его в любой момент одной лишь силой мысли, но он не хотел делать больно ангелу, которого любил. Он продолжал верить, что Бальт остановится, придёт в себя, но тот даже не думал прекращать.        Запах его кожи, ощущение тонких пальцев на плечах, шумное дыхание сквозь стиснутые зубы — мир плавился и расплывался от всего этого, и Бальт готов был выть от того, как хотел обладать всем этим всегда.        Нет… От того, как он хотел, чтобы это принадлежало только ему. Весь Гавриил, целиком, от кончиков пальцев ног до каштановой макушки, волосы на которой сейчас были взъерошены. Бальтазар на секунду представил архангела в чужих руках, и… — Даже не думай от меня сбежать.        Бальтазар был как будто пьян не только алкоголем, он силой мысли выкрутил громкость на максимум, и комната заполнилась музыкой, Гейб знал эту песню, но сейчас мало что осознавал, утонув в ощущениях. Он даже не сразу понял, что перед ним уже холодная стена, в которую он сразу вцепился руками, неприятно ударяясь о выступающий крючок для полотенец.        Песня была быстрой, и Бальт тоже постепенно начал ускоряться, он крепко обхватил одной рукой Гейба поперёк пояса, стаскивая футболку с его плеч, покрывая их поцелуями без разбору, прикусывая шею и прокусывая кожу до крови, не взирая на то, что Гавриилу было больно. А было больно, ангел знал это, воспринимая данный факт как своеобразное наказание за все взгляды, которые собрал на себе сегодня архангел.        Слишком редкая, слишком красивая, слишком непокорная пташка.        Он не хотел этого, нет, не сейчас… Бальтазар больше напоминал животное, он рычал, пытаясь содрать с Гейба футболку, кажется, если бы она приросла к коже юноши, он бы сорвал ткань вместе с ней. Но он не был готов, он хотел совсем другого, он и пытался рассказать о другом — не о сексе. Он сделал всё, чтобы выразить то смятение, в котором жил последние дни, чтобы признаться в том, что не мог осознать даже сам, а в итоге…  — Пожалуйста, нет! — Гейб взвыл, впиваясь короткими ногтями в плечи ангела, он извивался в его руках, уворачиваясь от поцелуев, и, кажется, в этот момент терпение Бальта лопнуло. — Прошу тебя, Бальтазар, не надо!        Звук его имени словно послужил для француза красной тряпкой, и он окончательно потерял рассудок. В мозгу пульсировал лишь жар, всё плыло перед глазами, невозможно изворачиваясь жутким калейдоскопом, и всё, что мог видеть в этот момент Бальт — это тот холод от Гавриила, тот самый холод, который он так ненавидел.        Раньше, когда-то раньше, всё между ними искрилось и пылало так ярко, что невольно начинаешь сомневаться, существует ли в этот проклятом мире ещё хоть что-нибудь помимо тех вспышек, сейчас же — и речи не шло о былом огне, был только холод, холод, холод, холод! Гавриил просачивался сквозь пальцы, таял, исчезал, а Бальт хотел лишь сильнее стискивать его, чувствовать — чувствовать! — Заткнись, — не удержался ангел и крепко схватил его за горло, впечатывая в пол так, что Гавриил приложился затылком. — Думаешь, меня так легко обмануть? Думаешь, я совсем кретин? — Что?.. — хрипя, Гейб вцепился в руку мужчина пальцами, пытаясь ослабить хватку. — А то, что ты ведёшь себя как чёртов суккуб, а не архангел, — Бальтазар оскалился, — я не знаю, как ты влез в мою голову, но с этим покончено. Будешь делать то, что я тебе скажу. Скажу ноги раздвинуть — раздвинешь. Скажу отсосать — отсосёшь, — увидев ужас в глазах Гейба, он рассмеялся. — Что такое? Думал, я в тебя влюблён? Да тебя же невозможно любить, ты шлюха, не больше, чем продажная мразь, а ведь я почти поверил тебе…  — Но я… — Гавриил сделал попытку его перебить, чувствуя, как внутри всё сжимается от боли и страха. — Заткнись!        Короткий размах, короткий удар, кажется, это была оплеуха — и Гавриил ощутил во рту металлический привкус. Это отрезвило его за мгновение, и, собрав все свои силы, добавляя к ним вскипевшую от несправедливости ярость, Гавриил резко сбросил Бальтазар с себя, расправляя за своей спиной шесть золотых крыльев, которые не помещались в комнате. Приложившись головой о край стола, Бальт резко протрезвел от боли. Он смотрел, как горят изнутри глаза архангела и в одно мгновение Гейб превратился в шар из перьев и пуха, укрывшись собственными крыльями. Бальтазар поспешил заключить шар в объятиях.        Ангел слышал шмыганье, он осторожно раздвинул перья, встречаясь взглядом с сияющими золотыми глазами и в этот момент, крылья вновь распахиваются и Гавриил исчезает из комнаты, оставляя Бальтазара одного с чувством, что что-то безвозвратно потеряно, причём виноват в этом он был исключительно сам.