Реальность шире, чем ты думаешь.
По окнам барабанил дождь — голос лектора терялся между стуком и гулом с задних рядов лекционного зала. Канеки вертел в руках ручку, изредка выписывая самые «интересные тезисы» — те, что успевал понять и запомнить. Винить в своей несобранности осеннюю хандру он устал, решив, что рассеянность не самое плохое человеческое качество. Лучше ебнутых мыслей [сумасшедшие никогда не признают себя таковыми, так что всё не так плохо, да?] [оправдания – это пустые оправдания, мой шизофазный дружок] Чужие слова доносились с опозданием, словно проходя через невидимый барьер, а собственные отбивающиеся от стенок черепа, как шарик в старых пинбольных автоматах, заглушали и дождь, и голоса других студентов, и собственное благоразумие. Если последнее у него ещё осталось. «Сновидение — это всего лишь субъективное восприятие образов, возникающих в сознании спящего человека», — Кен пытался себя успокоить. Пытался перестать беспокойно смотреть на собственную руку, на то место, где три часа назад так реально чесался, ныл и гнил отвратный порез, вылизываемый незнакомцем. Фантомное мокрое и противное ощущение всплыло в памяти — раскрывая, смакуя и смотря вшивой преданной собакой, незнакомец наслаждался странным действом, не отворачивая взгляда бешеных карих глаз, под которыми залегли ужасные синяки. Черные губы растягивались в улыбке. Канеки ущипнул себя. Наваждение на минуту пропало, вернув его в реальность, звучащую нудным голосом лектора, шепотами где-то справа, настороженными и обеспокоенными, каплями дождя, от которого устали уже все. « Всё дело в дожде», — без тени надежды попытался объясниться Кен. Но к спине прилип чужой въедливый взгляд — такой же нереальный как порез, бешеные карие глаза и язык. Чужая сталь вливалась меж позвонков прутом — это поддержка? — и захлестывала нутро синеватым интересом. Мир плясал вокруг, расходясь багрово-черными пятнами и ублюдской серостью с желтой гнилью; незнакомец уже шептал в уши, так трепетно и отстраненно: «есть, я хочу есть, есть, есть, есть»; внимательный взор второго ощущался ещё более явственно — от него жгло, бросала в жар и трепетное, неприятное благоговение. На плечо легла рука — большая, горячая и мозолистая. Сталь вливалась в уши возбужденным, прерывистым дыханием; ручка упала на парту, часть сокурсников оглянулась, снова выпав из сонного марева и лениво посмотрев на Кена; он с натяжкой улыбнулся, чувствуя двух фантомов, расходящихся в усмешках. Безумие нарастало [это похоже на марш] [твой ритм — это барабанный бой дождя за окном] Канеки выдохнул, закрыл лицо руками, слыша, как все собирались и переспрашивали друг у друга, где будет следующее занятие. Он надеялся, что «они» исчезнут, вернутся туда — в мир его дурацких ебнутых снов. Но «они» выжидали и дышали в унисон — их больное возбуждение передавалось воздушно-капельным путем, иначе Кен не мог никак объяснить своё состояние. Правая рука выше локтя не чувствовалась. Её теперь не было — все, что осталось — неприятный, уродливый обрубок. Мужчина со сталью вместо глаз поцеловал его — нежно и совершенно абсурдно заглядывая в глаза, ожидая чего-то, а после только прошептал «пора вставать».***
Канеки смотрел в темноту. На часах было четыре часа утра. Хотелось курить — но Кен не курил. Не потому что вредно и опасно. А потому что не нравилось. И сны эти дурацкие, чересчур пошлые и странные тоже не нравились. Но их выкинуть он не мог. Они возвращались снова и снова, будоражили всё нутро и уходили на «самом интересном». Кен поморщился. Он никогда не считал себя святым — по крайне мере, вслух точно такое не говорил — но то, что творилась там, во снах, явно попахивало чем-то нездоровым. Он встал, потянулся, отпил из кружки остывший кофе — противно, но самое то, чтобы переключиться хотя бы на секунду– и шумно выдохнул. Потом посмотрел на руки. Целые, бледные и тонкие. Лениво перевел взгляд на зеркало — там ничего не видно, слишком темно, но Канеки то знал, как его щуплое, скрюченное и никому ненужное тельце выглядит. Отвратно. Кен зажмурился. По позвонкам прошлась эфемерная чужая рука, черными ногтями считавшая их. Вслед ей пробежали мурашки. По губам мазнули поцелуем — он пах железом, кровью и чем-то сладковато противным. Канеки облизнулся. Зубы незнакомца сомкнулись на загривке, впились в кожу, плоть — Кен только шумно со свистом выдохнул. Его хотели. Его метили и присваивали. Его смешивали с отвратной гнильцой, принижая, но лелея. Его царапали черными ногтями, и ласкали сильной рукой. « Они ненастоящие» — устало, как чётки перебирал мысли Канеки. Чей-то язык забрался в ухо, оставляя мокрый след — он поморщился, попытался отвернуться. Но его повернули обратно, властно и четко давая понять — лучше не сопротивляться. Мираж казался пугающей действительностью. Черные ногти вырисовали непонятные узоры и слова — Кен понял только «джем» и «есть». А потом два пальца забрались ему в рот, погладили язык, прошлись по небу, царапнув и оставляя горечь и соль. Слева в ухо дунули, и Канеки инстинктивно повернулся в ту сторону, напоролся на чужие губы — пальцы чужака исчезли, словно их никогда не было. Черное мазалось, подавляло и оставалось на нем кровавыми пятнами и кровоподтеками. Кен открыл глаза. Пустота и темнота комнаты почему-то обидели больше, чем ясное понимание того, что с ним не всё в порядке.***
В кофейне играла приятная музыка. Конспект, занятый у друга, лежал поверх собственной тетради. Ручка чересчур увесистая по ощущениям крутилась меж пальцев. Канеки закусил губу, шипя и устало выдыхая. В последние дни учеба казалась серым фоном для предстоящей бури. Затянувшейся паузой между двумя главными сценами. Но день ото дня ничего не менялось — кроме ручек, которые Кен терял, ломал и одалживал, потом окончательно о них забывая. Прочитанное в голове не задерживалось. Приятная мелодия с каждой секундой превращалась в какофонию. А потом прозвенел колокольчик, и Канеки бездумно повернулся в сторону двери. Увиденное заставило потереть глаза, ущипнуть себя, проверить не спит ли он. Но знакомые незнакомцы не исчезали, сели за дальний столик, переговариваясь и отшучиваясь. Непривычно веселого и доброго «безумца» звали Сейдо Такизава — это Кен успел услышать, воспринял и даже написал на полях тетради. Кен честно пытался не пялиться, даже не смотреть в ту сторону. Но две его реальности сошлись воедино, став чем-то понятным, утратив сакральный смысл — всё оказалось до омерзения банально. Канеки сублимировал своим странным, припизднутым способом, взяв за основу образы случайно встреченных ребят. Возможно, увидел их прям в этом кафе. Запомнил и… Превратил в ебнутую эротическую фантазию. Такую яркую и въедливую — оставалась на сетчатке глаза, сумасшедшая и пугающая, нереальная и острая. Ручка упала, скатилась со столика — он лишь проводил её взглядом, смотря, как она остановилась рядом с вычищенными ботинками — и заметил свисающий бейджик «Котаро Амон». — Вы обронили, — голос был не таким, как представлялось Канеки — более бархатный, спокойный и уверенный. Кен улыбнулся, промямлил спасибо и забрал ручку из чужих рук, зацепившись взглядом за спину «Котаро Амона», как за маяк во время шторма.***
Он выгибался, чувствовал, как расходились швы, как текла вниз кровь — её тут же слизывали — и как вздымалась грудь и поджимался живот от чужих прикосновений. Все его походы на курсы осознанных сновидений, практики и прочее пошли к черту — у него не было времени придумывать образ [чужие руки так реальны, ты выгибаешься и стонешь] [тебе противно от того, как хорошо, и хорошо от того, как противно] Реальность шла кругами — ногти вонзились прямо в шею — и распадалась на красно-черный [цвет такой насыщенный, бьющий по глазам] [воздуха почти нет, ты чувствуешь как кряхтишь, пока кто-то тебе надрачивает] [ты даже не уверен кто это]. Чужое дыхание опалило ухо — слова лились внутрь чем-то бархатным и стальным одновременно. — Канеки. Кен попытался дотронуться — руку тут же перехватили: острое вычерчивало слова «вкусно», «ещё добавки» и «ты ебнутый извращенец, Канеки Кен». А потом нож вонзился под кожу, пошел выше, и весь мир сосредоточился на боли и крике [тебя бросило в жар, не так ли?] [что-то хрустело, рвалось и трещало — то ли сознание, то ли кости]. Выгибаясь сильнее и слепнув от цветных пятен и боли, Кен натыкался на чужие плечи, руки, губы — мир вращался в странном вальсе: один-два-три, один-два-три. — Канеки. Тело плавилось; черный ноготь проткнул глазницу — на крик сил уже не хватало — а чужие сильные руки погладили по спине [хороший мальчик, хороший] [боль перешла на новый уровень — хочешь потратить очки на какой-нибудь навык?] [например, стереть это всё нахуй из своей больной головы?] — Канеки, пора вставать.***
Будильник противно прозвенел. Яркий свет дисплея мобильного телефона ударил в глаза — пять сообщений, один пропущенный. Канеки отбросил мобильник в стену — крышка отвалилась, батарея прокатилась добрый метр. Усталость легла на плечи — Кен потер глаза, стараясь отогнать сон — и прилипла к телу второй кожей. Парень вытянул руку, абсолютно целую. Он поморщил нос, крепко зажал губы и опустил ноготь к коже. Раз — полоска совсем незаметная, слабо красная, а боль жалкий отголосок сна. Два — красное ярче, начало ныть. Три — первые капли крови [ты зачарован ими, но боли нет, как и той странной похоти]. Четыре — на пол капало и капало, а в голове только пустота и чужая сталь с черными ногтями [ты так жалок]. Пять — в дверь кто-то постучал, Канеки отвлекся, растирая кровь по белоснежной коже, поднял голову и уставился в коридор, будто кто-то ещё мог открыть дверь. Хиде улыбался во все тридцать два и сиял, кажется, ярче солнца. Кен закрыл перед ним дверь. А потом снова открыл. Хотел что-то сказать, а потом решил, что спорить с убежденным в чем-то Хиде — это как к голодной акуле в рот засовывать окровавленную руку. Исход очевиден. Блондин лишь светился как лампочка, ничего не говоря. — И? — Как-то отчаянно и устало спросил Кен. Рука чесалась, напоминая о свежей царапине. — Курсы, — спокойно ответил парень. — Ты сам попросил с тобой на них пойти. Канеки попытался вспомнить — в голове мелькали образы, нечеткие и неясные, смутно определяемые. Хиде, решив, что это надолго, прошел внутрь квартиры, уверенно направился на кухню, достал кружку и включил чайник. Кен закрыл дверь, проследовал за другом. — Я попросил тебя пойти со мной на курсы по… — Осознанным снам, — Блондин уже жевал бутерброд. — Да, точно. Канеки кивнул, направившись в комнату, чтобы переодеться и уже окончательно отойти от странного сна.***
Во рту горчило от кофе. Очередное «найдите себе маяк, что-то дающее вам понять, что вы во сне» застревало костью в горле — из курса в курс одно и тоже; на форумах глупые советы и шутки о собственном порно; в книжках много воды и такие же инструкции. Кен прокрутил ручку. « Котаро Амон и Сейдо Такизава» — Канеки вывел чужие имена на листочке. Обвел пару раз. Вздохнул.[чужое дыхание чувствуется на коже — это хищник затаился перед прыжком] Сталь лилась по спине, застывая — Кен попытался незаметно ущипнуть себя, чтобы отойти от наваждения — и холодной броней заменяя кожу. Укус в загривок; Канеки прикусил губу. Перед глазами мерцало, словно новогодняя гирлянда. «Сейдо» хихикал над ухом. «Амон» что-то шептал на другое.[тебя затягивает отвратная трясина — там нет дна, только тина и отвратный запах] [бежать некуда, дружок, это уже ненормально] « Норма — это усредненная величина некой характеристики», — мелькнуло туманное определение между очередным укусом — уже в губы — и заботливым поглаживанием по рукам — «или состояние динамического равновесия».[или функционал] [ты не вписываешься не в одно определение] [ты уже не срединное значение — крайняя точка, высота на графике, после которой только обрыв и бездна] Пальцы ковырялись в открытых ранах, залезали в рот и так по кругу. По вечному обороту Сансары — мир закрутился в восьмерку. Кен позволил быть себе безвольной куклой — его таскали, истязали, целовали, калечили, трогали, ломали, доводили до трясучки.[действий было так много, что хотелось кричать и плакать, лишь бы они перестали быть ужасной какофонией и серией сменяющихся слайдов] [смех клокотал внутри — мир выбелился в отвратно белый, остались лишь черные ногти, блестящая сталь и багряная кровь]***
…белоснежная палата пахла неприятно — таблетками и смертью. Кен попытался вспомнить, как оказался в ней. Если воспоминания и правда единственный рай, из которого мы не можем быть изгнаны — то Канеки проебался: беспамятство пугало [твои мысли привели к грехопадению] [папочка, великий господь наш бог, будет не рад тобой, глупый агнец] Записка на столе, оставленная Хиде, говорила о том, что Канеки упал на курсе — истощенный организм не выдержал. Кен пожал плечами. Встал. Удивился запоздало, что его никто не остановил и пошел дальше, по коридору, туда, где, как он помнил, находилась курилка. В этом случае воспоминания не подвели. Там почти никого не было. Пахло никотином — Канеки вдохнул полной грудью. И поймал взглядом знакомое лицо. — А, вы тот парень из кафе, — Котаро держал сигарету так уверенно и чертовски-абсурдно красиво, что Кен на секунду забыл, как дышать. По шее и лицу ползли красные пятна — смущение кривоватой улыбкой застыло на лице. — Да, — мысли скакали от «уйди отсюда скорее» до «постой подольше». Собственное помешательство входило в привычку, как вставать по будильнику или пить горький кофе. — Вы… — Мой напарник погиб, — Канеки прочел последующее за этим «ещё один» по жестам. Амон кивнул, словно подтверждая. — А вы? — Ещё жив, — Кен прикусил язык. Разговоры о смерти, словно о погоде, казались чем-то неправильным. Чем-то слишком смелым. Но Котаро усмехнулся, туша сигарету, и попрощался, пожелав счастливого дня. Амона чужой псевдоцинизм не обидел.[ты слаб — тебе не прокусить чужую стальную броню] [, а ты из алюминия — чуть надави, и изменишь форму или сломаешься, истончившись]***
Вина разлилась красными пятнами по телу. «Сейдо» такой реальный со своими черными ногтями и синяками под глазами, белоснежными волосами и безумием. Кен смеялся — даже смерть их не разлучит, да? Нож вспорол горло. Канеки засмеялся сильнее — боль, боль, боль, боль — и ничего другого.[ты требуешь наказания] [плохой мальчик должен быть наказан, не так ли?] [помешательство выходит на новый виток, оставаясь чужими губами на твоём члене] «Амон» смотрел, не трогал и словно вообще был не там. Канеки зажмурил глаза. «ЭтонереальноэтонереальноэтонереальноэтонереальноэтонереальноЭТОНЕРЕАЛЬНО» — он попытался опомниться, ухватиться за что-нибудь — но чужая усмешка с горьковатым «сегодня это и есть твоя реальность» остановили его. [ты стал жертвой собственных желаний] [тебя поймали в твоей же ловушке] [опытный охотник знает, что лучше ловить на живца]***
Ощущения накладывались друг на друга — красное отзывалось болью, а соленое резало острием по коже. Чужие-знакомые губы будто пытались сожрать лицо. Канеки положил руки на щеки «Амона» — его глаза голодной собаки напоминали о чем-то. О ком-то. Кен отпустил, подставляясь под клыки. Боль расходилась в глазах геометрическими фигурами и ломаными линиями [ты поломан и сам] [у алюминия низкая температура плавления — растечешься по его пальцам, отрываясь от этой и той реальностей] Руки, ноги, тело — его как будто уже и не было. Только пресловутый вечный дух [тебя отправят на девять кругов ада] [первый уже пошел]. Выгибаясь и царапая спину, Кен не осознавал ничего — ни свои действия, ни проходящую по всему телу дрожь: она фон для боли и взгляда; для хриплого стона и бархатного голоса куда-то в висок; для очередного захода и животного и дикого траха[грубые слова обесценивают текст] [грубость заменяет тебе библию] [бежать от реальности, что от этой, что от той, старой — привычка] [помешательство — это твой стиль жизни, как изрезанные руки и романтизация насилия] [как оставленный роман на столе и остывший кофе] [как каждый новый день — это маленькая смерть] [ты убит, Канеки Кен] [а это твой ад]