Исповедь Вальдемара Калганова

Лично в руки С.А.Лебедеву Дорогой мой Серж! Ты единственный, кто видел во мне больше, чем я из себя представляю. Мое вечное спасибо тебе на этом, дорогой друг. Уйти просто так я не могу. Это будет в высшей степени несправедливо по отношению к тебе. И так как я все же не такой ужасный эгоист, вот тебе моя исповедь. Весь последний месяц ты ломал голову над тем, что сделалось со мною. От чего я перестал кутить, восхищаться женщинами, предаваться всем радостям, которыми так богата жизнь молодых и приятных на лицо людей. Я очень любил тебя (пишу в прошедшем времени, потому как уже считаю себя покойником), дорогой мой Серж. Ты был мне отличным другом. Но при всем при этом, ты, mon ami, не знал того, что сломило меня. Я и сам сперва не понял, с какой стороны обрушился на меня этот страшный удар. Я никогда не говорил тебе о своей сестре. Мы вышли из утробы нашей матери в один день, она сделала это первой и с той поры всегда и везде указывала мне дорогу. Первое слово, первые шаги — все принадлежало ей, а я был где-то следом. Игры наши всегда сводились к тому, что я подчинялся ей. Я был то кучером её кареты, то собачкой, то подружкой. Но не думай, что этот детский деспотизм происходил от её нелюбви ко мне. Соня очень любила своего брата, как и он её. Я сам виновен в том, что Соня управляла мною, потому что позволял это. А ей, избалованной всеми, не оставалось ничего иного, кроме как принять мое безволие, которое с годами приобретало все более губительные для нас обоих последствия. Я никогда не пытался противиться Соне, в моей голове никогда даже не зарождались мысли о возможном бунте. Мне нравилось моё слепое подчинение. Но я все же сохранил остаток своей собственной воли. С рождения мы были почти неразлучны, и я не терпел, когда Соня уделяла чему-либо больше внимания, чем мне. В этом одном я мог её упрекать, но и то одним взглядом или сердитым сопением. Когда нам было по семь лет, на Рождество приехал наш дядя. Он служил при посольстве в Голландии, и осыпал нас, любимых племянников, прекрасными подарками. Целый сундук игрушек — представь себе. И среди всего этого богатства была она. Большая фарфоровая кукла, в пестром национальном платьице голландки и больших деревянных башмаках с острыми, задранными вверх носками. Восторг, которым воспламенилась Соня при виде этой Гретты, отозвался в моем мозгу страшной ревностью. Я чувствовал себя как собачонка, которую закрыли в комнате и не берут с собой играть. Все старые куклы были задвинуты в угол, а самое почетное место среди всех игрушек теперь стала занимать Гретта. Ни одна игра не обходилась без этого фарфорового истукана, все внимание так же уходило ей. Теперь в положение прислуги и шута, которое всегда было за мной, перешла сама Соня, строя из себя горничную голландской госпожи. Надобность в моём присутствии умалялась с каждым днём. И каждый день я ложился спать все более переполненный ненавистью к этой дурацкой игрушке. Однажды maman позвала Соню учиться играть на пианино. Та, как всегда, взяла с собой свою Гретту, но, часто отвлекаясь на её новое платье, стала жертвой маменькиной мигрени. Соне приказали снести куклу обратно в спальню и не трогать до конца урока. Слёзы полились ручьем, но мигрень оказалась сильнее. Слыша все это, я пошел к Соне. Ты не представляешь, Серж, как я ликовал и боялся, когда, зайдя в спальню, увидел эту проклятую куклу один на один с собой. Я снял её с полки и бросил об пол. Белые черепки разлетелись по полу, и один из них, сохранивший в целости изображение голубого глаза, упал к моим ногам. Я ужаснулся той холодной усмешке, которой смотрел на меня этот глаз с куска фарфора, и поспешил убежать от него подальше. Увидев свою погубленную подругу, Соня устроила бурную истерику. Стали искать виновного, хотя родители были почти уверены, что кукла упала сама. Мой учитель, месье Гурвиль, спросил, не видел ли я чего, когда во время урока выходил в свою спальню за книгой. Я почувствовал холодок, пробежавший по спине и затылку, и соврал. Не краснея, я заявил, что видел, как Фрося — дочка нашей кормилицы — выбежала из Сониной спальни. Фрося была высечена розгами, Соня лишилась двух наперсниц, а я ликовал и ни капли не смущался за своё поведение. Я напротив был доволен тем, что вновь стал единственной Сониной игрушкой. Потом меня отдали в училище. Та слабость, которую я себе позволял при Соне, ни разу не посетила меня перед лицом других мальчиков. Там я был совершенно другим: бойким, гордым, задиристым, компанейским. А по прибытии домой опять становился безвольной овцой. Влияние подрастающей Сони, оказываемое на меня, все возрастало и приобретало какие-то деспотические черты. Чем дольше это происходило, тем ближе становился тот страшный для нас с ней момент. Нам должно было исполнится по семнадцать. На четыре дня меня отпустили домой из училища. Я ждал и страшился дня своего приезда, потому что письма от Сони, которыми она меня и так баловала довольно редко, перестали приходить вообще. Я знал: у неё появилась новая забава, много интереснее меня. Дома, из всей толпы семейства и челяди, мои глаза первым делом выхватили новое для этого круга лицо. Среди встречающих меня был молодой коллежский секретарь, отличающийся красивой, несколько слащавой внешностью. — Он посватал нашу Сонечку, — шепнула maman, когда мне представили господина Грувина. Сюрприз, который мне готовили, и который должен был порадовать меня, вонзился в меня, подобно сарматскому копью. Я прекрасно знал о том, что когда-нибудь Соня выйдет замуж. Но я никогда не думал, что это произойдёт в самом деле. Я не был готов отдать её кому-то другому. Образ воскресшей Гретты стал преследовать меня каждый раз, как я видел Грувина, а настоящей агонией было смотреть в его голубые глаза. Соня была влюблена в своего жениха. Все разговоры и помыслы её были если не о нем, то о их скорой свадьбе и о их будущем доме. Но и эти темы беспрестанно возвращали её к возлюбленному. Я во второй раз оказался брошенной игрушкой, только теперь моего соперника нельзя было сбросить с пьедестала, на который водрузила его моя сестра. Я мучился, страдал, не спал ночами, хотел было броситься с крыши, чтобы утром Соня увидела мой труп из своего окна и наконец вспомнила… Но на последнюю ночь своего пребывания дома я нашёл то единственное решение, которое возвратило бы мою власть над Соней. Да, я не ошибся, написав это, и ты не ошибся, прочитав. Я понял, что не Соня имела настоящую власть надо мной, а я над ней. Я заставлял её принимать свою податливость, я влиял на её желание властвовать, я приказывал ей повиновать и повиновался. Я сделал из неё маленького деспота, я сделал её такой, потому что мне так хотелось. А теперь моё лелеемое творение забирал у меня какой-то посторонний человек. Грувин переделывал мой шедевр в свой идеал любящей жены и матери семейства. Такого кощунства над своим трудом я терпеть не мог и решил, что чтобы добиться идеала своей скульптуры, нужно убрать второго скульптора. До свадьбы оставалось совсем немного. Я был в Петербурге и знал, что мой будущий зять тоже пребывает там по делам службы. Порицай меня, мой друг! Проклинай, как проклинала бы меня Соня, зная, что я сотворил! Сказав друзьям по училищу, что отправился проводить время с девицей, я пробрался в квартиру Грувина и стал ждать, когда он вернётся из канцелярии. Спрятавшись за тяжёлой портьерой, я слышал, как он зашёл, поужинал, выпил чаю, написал письмо моей сестре, разделся и отправил денщика. Терпеливо дождавшись, пока Грувин перестанет вздыхать и ворочаться, пока мечтания сменит сон, я тихо покинул своё убежище и…задушил его подушкой. Ярость дала мне небывалую силу и превосходство над спящим. Я остался единственным скульптором. Удрав через окно, как вор, я пустился подальше от дома Грувина и остановился только в кабаке на окраине, как когда-то бежал прочь от осколков фарфоровой Гретты. Только теперь меня спугнул взгляд настоящих остекленевших глаз. Всю ночь я предавался разгулу, стараясь выгнать из памяти этот взгляд, но это удавалось мне только на те несколько часов, в которые я был мертвецки пьян. Соня была больна, когда её застало известие о смерти жениха. Maman неосмотрительно говорила об этом нашей нянюшке за дверьми спальни, оплакивая счастье своей дочери и думая, что та спит. Но у капризных больных часто обостряется слух. Той же ночью, после целого дня рыданий, Соня впала в небытие. Поднялся жар; ослабленное болезнью тело не выдерживало ударившего обухом потрясения. Два дня спустя, не приходя в сознание, она скончалась. Ты скажешь: «Поделом тебе, убийца! Как ты не умер сам, и как я мог удостоить тебя даже своего взгляда?!» Ты будешь прав и даже не оскорбишь мою память. После смерти Сони я недоумевал, как меня не поразила молния, как подо мной не разверзлась земля. Я желал себе смерти, но боялся убить себя сам, или же не так глубоко было моё горе. Во всяком случае я ждал, чтобы Провидение избавило меня от угрызений совести, которые тогда сводили меня сума. В страстном порыве я расколол свою обожаемую статую и молил, чтобы Бог, скульптор всея человечества, так же расколол и меня. Но сверхъестественные силы даже не пытались меня убить. Я призывал их, не зная, что они уготовили мне совсем другую Геенну, и она поглотит меня тогда, когда я не буду ожидать этого. Прошло двенадцать лет. Острота тех ужасных событий, творителем которых я был, постепенно сгладилась. Жизнь стала меняться в лучшую сторону, я попал в общество прекрасных людей, близких мне по идейным убеждениям и взгляду на вещи. К этой прекрасной и короткой эпохе моего существования я прибавляю тебя, mon ami, Муравьевых, Шольца, Коренного, Глинку и других. Я никогда не бывал угрюм, был полон азарта и идей, желаний сделать жизнь других людей такой же хорошей, как моя. Но рок не забыл моих горячих просьб прошлого и нагрянул с их исполнением тогда, когда я позабыл о них. Ты помнишь тот вечер у Долгоруких? Там была Lise Ферзинская, и ты решил, что я сделался в неё влюблен. Увы, я только увидел в ней отражение своих утихших мук. Она была само воплощение моей Сони! Той Сони, которую я так любил и по этому погубил. Я до сих пор не верю, что такое визуальное сходство между совершенно разными людьми возможно. Я убеждён, что моим зрением беспощадно играло Провидение. Тем не менее, я смотрел на неё и видел (или хотел видеть) мою Соню. Но и на этом все не задержалось. Я общался с Лизой и замечал в ней Сонины замашки и манеры. Она так же складывала руки, улыбалась, показывая зубы, касалась мочки ушка, выгибала бровь. В каждом её жесте была Соня, Соня, Соня, и однажды, посреди ночи, я проснулся с осознанием того, что хочу стать частью Лизиных привычек. Я желал не той привычки, которая обычно возникает у молодых девушек к их обожателям. Я хотел сделаться её необходимым предметом, каким был у моей покойной сёстры. Эта мысль поразила меня, как болезнь. Весь мой сложившийся уклад жизни полетел в Тартарары. Вы, мои друзья, считали меня влюбленным. А я был безумным. Lise охотно пошла на встречу моей цели, приняв все моё внимание за флирт. Она, как и все, обманулась, упрямо видя в моих хлопотах одну глубокую любовь, которую все женщины ждут от своих поклонников. Но я не был её очередным воспевателем. Я был её неизвестным братом и видимым рабом. Мешаясь первое время, Лиза быстро свыклась с присутствием её персонального слуги. Она даже вошла во вкус, распоряжаясь мной, как когда-то это случилось с Соней. Я обмахивал её веером, подавал фрукты, бегал к лавочникам за ленточками, читал в слух вечера на пролёт. Я вновь стал братом своей Сони, я как будто воскресил ее и теперь исправлялся перед ней, выказывая прежнюю покорность, которой она так любила пользоваться. К которой её приучил я. Лиза не принимала моей жертвы так, как принимала её Соня. В моей исключительной услужливости она читала только мою безумную влюбленность, а не братскую тоску по прошлому. Она гордилась своей властью надо мной и выставляла её напоказ, а не вносила в неё деспотическое единоличие. В этом отношении с Соней её роднило только то, что обе они не понимали: не они управляли мной, а я управлял ими. Не нами открыта печальная истина о том, что и сладкий мёд становится под час горек. Так случилось и с Lise. Преклонение, которого жаждут все женщины, тем более хоть чуточку красивые; преклонение, которому все завидуют, когда оно имеет место быть, перестало тешить её самолюбие и стало казаться ненужной обузой. Я понимал это, но не мог остановиться, пытался вернуть её интерес к себе, даже выступал на вечерах шутом в угоду ей, лишь бы не потерять опять мою Соню. Но потерял. Следом за воскресшей Соней явился воскресший Грувин. Ты, конечно, догадался, кого я имею ввиду. Старший Виницын, конечно, не имел того фантастического сходства с моим несостоявшимся зятем, но зато он полностью перенял его роль. Ему легко досталось скучающее внимание Ферзинской. Острые эпиграммы, которыми он щедро сыпал, милые шутки и разнообразие забав отвлекли легкомысленную Лизу от моих скрытых терзаний. Он стал ей интереснее и нужнее меня. Ты помнишь, как шутил над моими страданиями покинутого любовника? Так знай теперь, что ни один влюбленный не переживает тех мук, которые пережил я. Днём, в толпе, в окнах, за витринами — везде мне мерещилась Соня. Ночью она стояла у моего изголовья, и я видел её даже тогда, когда закрывал глаза. Я был на грани безумства, если ещё ранее не перешёл её. Я опять стал думать о фарфоровой кукле, о Грувине, о своём мерзком убийстве. Казалось, что я готов был пойти на преступление опять, но от этой мысли меня словно ошпарило кипятком. Я перестал появляться в свете, заставлял себя не думать о Соне, Лизе и Виницыне, всеми силами отвлекаясь от них. По этому я ограждался даже от тебя, мой друг: ты мог принести мне светские новости о моих последних двух мучителях. Так, в своём отшельничестве, я провёл месяц, а потом ты все же уговорил меня показаться на вечере у Березовых. К тому времени я уже немного успокоился в своих душевных волнениях и даже заскучал по военному оркестру. Я думал, что прежде любимое времяпровождение окажет на меня благотворительное действие, и даже Лиза с Виницыным не станут тому помехой. Сперва вечер и впрямь обещал быть приятным. Почти все наши друзья были там, женское общество собралось тоже прекрасное. Что мне расписывать? Ты все видел сам. И видел, как я на мгновение расцвёл. И видел, что я почти не поменялся в лице при виде Виницына. Я был готов простить ему мои повторные страдания, мою отнятую Соню. Но ему этого было мало. Мерзкий балагур, он не пропустил случая уколоть меня! «Месье Калганов, в связи с Вашей новой должностью угодника, соблаговолите носить следом за мной мою любимую зубочистку!» Эти слова для меня провизжали, словно скрип гвоздя по стеклу. Вот было лучшее средство, чтобы забыть и Соню, и Лизу, и Грувина! О том, что Виницын причинил мне столько страданий, я даже не вспомнил. Оскорбленная честь дворянина зажгла во мне кровь, и ты сам был моим секундантом. Ты спросил — зачем в голову? Пусть нашу размолвку с Виницыным слышали не так много людей — слухи все равно разнеслись со скоростью кометы. Меня все равно бы арестовали, по этому я не хотел и не считал нужным скрываться. Я хотел показать, что значит — оскорбить Владимира Калганова. Чтобы мой ответ ему не скрыли рубашкой и мундиром, не закрыли повязкой. Чтобы все видели этот заклейменный лоб. Фортуна была на моей стороне, и я выжил. Но в тот момент, когда над Виницыным склонился его брат, я ясно увидел вместо них Грувина и семнадцатилетнего себя. Я словно со стороны видел, как яростно прижимал к лицу соперника подушку, как тот бессильно откинул руку… Я хотел, но не мог отвести взгляд от этой ужасной картины. Я не верил, что был способен на такое безумство! Я противился этому трансу, и думал, что Провидение пощадило меня, но, опустив взгляд, я увидел свой второй кошмар. Подле моих ног скакали и кружились фарфоровые черепки! Один из них толкнулся о мою ногу, и я увидел холодную насмешку голубого глаза. Скажу честно: придя домой, я долго изучал в зеркале свои волосы. Я был уверен, что найду там седину, но её не оказалось. Что способно было выносить моё тело до этого момента! Но и ему пришла пора сдаваться! Призраки прошлого снова захватили меня. Соня, Лиза, Грувин, я — малолетний душегубец, Гретта, и теперь еще лежащий с окровавленной головой Виницын. Выносить это больше не представлялось возможным, и я, как после своего второго убийства, решил утопить все в вине. Я сказал после второго — это верно. Первым моим убийством был не Грувин. Первым я убил самого себя, в тот момент, когда разлетелись по полу фарфоровые черепки. Я — пропащий человек, Серж, и родился таким. Все остальное было вопросом времени. Я пил и не пьянел. Даже легкий хмель не мог притупить мой разум или то, что от него осталось. Я решил, что существовать так дальше (не жить, именно существовать) — это значит ждать очередного искушения, новой встречи с воплощением моих выкипевших страстей. И тогда остаётся одно решение — пустить себе пулю в висок, что я и попытался сделать. Ведь прекрасное изобретение — пистолет. Это все равно, что посадить смерть на поводок и спускать её тогда, когда тебе это надобно. Выстрел был холостой. Находясь в сильном нервном расстройстве, я не проверил заряд, но потом усмотрел в этом волю моего злого Рока. Я должен был сделать самое мучительное — сознаться в своем безумстве. Так родилась моя длинная исповедь, которую я предоставляю на твой суд, мой дорогой Серж. Делай с ней, что посчитаешь нужным: брось в огонь, издай в газете. Мне теперь решительно все равно. Сейчас я лягу на кровать, положу свою исповедь на грудь, чтобы ты сразу заметил её, потому что, надеюсь, придёшь ко мне первым, приму дозу опиума много большую, чем прописал мне мэтр Фатшток*, и избавлю мир от еще одного безумца. С моим завещанием все в порядке, я никого не забыл. Единственно прошу тебя об одолжении: прости меня, мой дорогой Серж, не поминай дурным словом и, если сможешь, возьми к себе Лаврушу. Он очень преданный и добрый слуга. Бедный старик! Один он будет по-родственному оплакивать мою грешную, пропащую душу. А теперь — прощай на веки. Вальдемар Калганов.