В синем море, в белой пене

      У Пьеро бак с ворванью на токарном станке протек и очки в паутине царапин. Он заменял дужки, заменял линзы, ободки — корабли без единой прежней доски на кривом носу. Над его кроватью тоже корабли. Ледоколы-сны таранят беспокойный мозг, Бездна барабанит по потолку, стекает по стенам ручьем, горящими синими каплями топит глаза, стоит ему закрыть их, откинувшись на подушку и провалиться сквозь нее в пододеяльную первозданную черноту.       Спать хочется, но не хочется. А выпил слишком много, чтобы не спать.       Внутри горько тянет и тошнит, в ушах корабельные гудки и китовьи стоны, Пьеро встряхивает головой, игнорируя размахивающего руками, что мельница, Соколова и смесь матерного и тивианского. Он барабанит дорогими сапогами по полу и по больной голове, вырывает из рук настойку, которой Пьеро заливает ее же послевкусие. “Не умеешь — так не пей!” и вслед ему, уходящему, не смотрят. Когда они ссорятся, Антон уходит обратно к сырому полу и худому матрасу (хотя обычно спит он в чужой постели с хозяином по очереди).       Соколов пить умеет. У Соколова баснословно дорогие картины в качестве хобби, крики на чердаке и печатка, которую Императрица снимала перед тем, как подавать руку для поцелуев (Кемпбеллу не снимала, тянет он, пощипывая бороду, Борроуз нет, а мне — всегда). У Пьеро — засаленное и краденое, перекупленное и перепроданное, переделанное, залатанное до неузнаваемости. У Пьеро рука на двери и глаз к щеколде, тепло женского тела через дерево, мыло и пыль, у Соколова четыре бывших жены и глаза как тина. Дверь за ним Пьеро не закрывает, наливая себе еще и угрюмо толкая руками в перчатках в рот колбасу.       Соколову и в клетке хорошо. У Пьеро вихрь смеха и шепота в тяжелых, как бездна черных глаз, снах, но у Соколова королевское жалование и казенная квартирка, в половине которой он и не бывает. Завидно конечно, до соплей.       Не спать, не спать. Крысиные хрипы и звенящая пустота выливаются на чертежи, когда его вырывают из липкого, как недодержанный студень, сна собственные крики. Пьеро думает о собственной бесполезности сейчас почти каждый день (втрое чаще с того дня, когда Соколов вошел в эту дверь), но там, за дверями, распахивающимися в обожженных стенах, он был всесилен и беспомощен в гудящем пересоленном море юношеского смеха и мыслей-мыслей-мыслей-мыслей-мысПОЖАУЙСТАХВАТИТ. Он роняет голову на стол и вскидывает ее со стоном. Сварится в собственном мозгу.       Как Корво приходит, Пьеро не замечает. Но замечает руки на плечах, пахнущие металлом, китовой костью, знакомой темнотой океанических впадин и цветными карандашами. Пьеро косится, видит перчатки на крупных ладонях и почему-то, откуда-то в голове карасиком мелькает мысль, что видеть кожу под ними он не хочет. Не хотел бы. — Соколов сказал, вы сидите тут. — И сижу, — голос скрипит так чуждо и зло, но отпихивать его не хочется. Корво фонит как наэлектризованная расческа, Корво крепкий, как колонна из соли. Во рту — от настойки, видимо — сухо-сухо, — а он что, так уж распереживался? — Да. Он волнуется о вас, — стискивает плечи, смеется, хотя казалось бы, — Вы с ним подружились. Я так и думал, что так будет, почему-то. Алкоголь это депрессант, Пьеро, вам нельзя.       А потом все происходит так шатко и смазано, будто он уснул, когда в последний раз ударился о стол головой. Корво выхватывает у него бутылку — цепко, как и положено в его звании. Трется о него лбом, закрыв глаза, и лицо теплое такое, как напитанное солнцем дерево. Прикладывается ко рту Пьеро как тот к горлышку, и Пьеро даже не слышит журчание льющейся на пол настойки — только клокот ворвани, скользящей изо рта в рот. Щетина колет щетину.       Пьеро вспоминает, что у него прохудилась крыша. Что в дождь течет с потолка.       Потом Пьеро толкает его, а Корво подхватывает, как хватает связки гранат или арбалет с рабочего стола и тащит наверх, как тащил туда пустой (потому что протекает) бак с ворванью. От резкой смены положения в глазах танцуют звезды и киты, но когда его роняют в постель, укрывая объятьями — сонное тело капитулирует само собой. И Пьеро протекает в черную подкроватную темноту. От Корво пахнет мертвыми китами и очень горячей сталью. Он говорит ему что-то, но Пьеро не знает, не слышит — слышит только, как мужской смех сменяется детским.