В синем море, в белой пене

you are so cold every time you look at me you make me freeze like ice cream in a waffle you are so thin and I'm jealous of your clothes to touch your skin and everyday routine you're wrapped in moremoney — waffle

      Когда Гипатия чувствует губы на своей шее — оборачивается с криком, сметая рукой на пол несколько пустых мензурок. Джиндош пугается лязга и осколков, с хныканьем вжимает голову в плечи и отшатывается, затравленно глядя на ее туфли. От вида трясущихся под мешковатой робой тощих плечей грудь Гипатии, к которой она прижала ладони, жжет стыд. Он подкрадывается ненарочно — легкий и тонкий, в пушистых тапочках, он любит шлепать по мрамору босыми ногами, но слишком пол холоден для него, можно и простыть. Александрия тянет руки к нему, легко трогает плечо. — Напугался, милый? Тебе нельзя сюда. Чего это ты пришел?       Джиндош хлопает глазами, морщится, вспоминая. — Нельзя… Да. Кажется, нет. Я на твой голос шел.       Он говорит, она осторожно отводит его подальше от осколков — кинется убирать голыми руками, поранится. Кирин вдруг поднимает глаза и улыбается ей с отвратительной, кислой искренностью. — Родинка на шее. В ямке. Ты любишь, когда тебя туда целуют, да? Не знаю, откуда, но я как-то вспомнил. А ты дашь мне воды, пожалуйста?       Она не падает, хватаясь обеими руками за стол. Не падает, потому что даже не покосившихся ногах, даже с черным маревом перед глазами она достаточно сообразительна, чтобы знать: он ее поймать не сообразит. Плетется к столу на нетвердых ногах, хрустя стеклом под каблуками, набирает в колбу чистой воды. Он радостно благодарит ее, пьет жадно и вкусно, пока Гипатия давит на ставшие мокрыми уголки глаз, пытаясь сморгнуть соленую пелену. Пытаясь сообразить, сколько часов он бродил, заблудившись на не своем этаже, по коридорам. Надо научить его оставаться на месте и звать на помощь, да не запомнит, наверное, лучши привязать колокольчик к шее или запястью. Но он может выйти на ее голос. Это хорошо.       И по-своему чудовищно.       Он отрывается от колбы, осторожно ставит ее на стол. Мокрые, блестящие пухлые губы, тело тщедушное, чахлое в мешковатой рубахе (как умело можно выдавать это дорогой одеждой за стройность), он смотрит на Гипатию влюбленно-детскими глазами, как на мать, и от этого она промерзает насквозь.       «Тебе бы своих завести уже, чем шушеру эту нянчить, только мокроты да сыпь и видишь» — сказала Гипатии собственная, и Гипатия молчит, потому что не хочет ссориться, но думает про себя, что в браке приятней было б иметь, скажем, совместный розарий, а не детишек, какими славными они бы ни были. Если мужчина сам славный, веселый и тоже ученый — им и вдвоем будет хорошо. «Тебе, дура, в отношениях словно сынуля нужен, а не мужчина. Такая унылая, я не могу. Есть над чем подумать, так, не будущее» — сказал ей веселый и славный мужчина, сжимающий мокро блестящими от их общей слюны губами сигарету, сверкая на полуденном солнце тщедушным на вид без всякой одежды телом в ее постели. Гипатия хорошо умела подавлять слезы, да и плакать привычки не было. Мужчинам со злыми веселыми глазами не нужен никто и ничто, кроме любви, но дилемма в том, что они с достаточной силой любят себя и сами. Юность — время глупое, можно все простить, потом, через десятки лет. Великим людям прощается.       Гипатия трогает носком сапога особенно крупный осколок. Смотрит на тощие ноги в уютных тапочках, на оглупевшие, широко посаженные глаза. Не склеишь ведь уже никак, такую хорошую порченую вещь. — Ты отведешь меня в палату? Я… Я не помню, где лифт.       Гипатия шагает вперед и ласково берет Джиндоша за руку. Думая о том, что он даже в юности столько не улыбался, чувствуя себя примятым талым мороженым, стекающим на пол по мокрому вафельному рожку. — Конечно, хороший мой. Ну конечно.       Он правда веселый. Если и запомнил, куда ее нужно целовать — то потому что любил над ней за то смеяться.