Sweety

Он ехал по этой дороге уже второй день и всё ждал, когда заметит тот самый дом, о котором вычитал в объявлении, когда остановился в отеле после своего последнего концерта. Дорога была пыльная, блеклая, и её пепельные оттенки сменялись слишком быстро, чтобы навести сильную тоску. Тоска стелилась за этой машиной, точно шлейф свадебного платья, такого же лёгкого и серебристо-серого, как и дым, оставляемый выхлопной трубой. Словно тот, кто сидел в этой машине, был помолвлен с тоской, помолвлен с самой её концепцией, и это замечали все, кто общался с ним в последние месяцы. Эти люди делали вид, что им было дело до его здоровья, и некоторым из них он даже верил, но злое чувство прагматичности кричало о том, что не зарабатывай Антонио такие деньги на своих выступлениях, до него бы никому не было дела. Наверное, именно поэтому он сбежал из отеля. Хотя, «сбежал» было бы слишком смелым словом для него; Антонио предупредил своего продюсера и даже личного помощника, но по большей части для того, чтобы ему была организована абсолютная неприкосновенность, пока он отдыхал от себя в том месте, где о нём и его произведениях, скорее всего, никогда не слышали. Он планировал начать писать что-нибудь новое, ведь «в последнее время в твоих мелодиях нет ничего светлого, Антонио, тебе нужна перезагрузка, сам подумай», а Сальери ненавидел, когда кто-то так нагло указывал на недостатки его работы. Он ценил критику, но явно не лай облезлой дворняги, которой дали послушать звук гитары и сказали, что это красиво; а именно так он расценивал комментарии своего продюсера. Он больше ценил замечания учителей или тех, на кого он хотя бы номинально мог равняться. И вот сейчас ему было не на кого равняться, и вот сейчас у него в голове не было ни одной идеи, а лишь бесконечное раздражение и злость на самого себя за то, что он не может сам починить заржавевшие пружинки в своей голове. Поэтому он ехал, ехал вперёд, нажимая на педаль газа и слушая лишь вой ветра за окном и рёв мотора автомобиля. Ближе на подъезде к городу начался дождь: серое небо потяжелело, и большие свинцовые капли посыпались на лобовое стекло, из-за чего пейзаж за окном стал совсем размытым. Антонио пришлось снизить скорость, чтобы не просмотреть нужный ему дом, а заодно и ни в кого не врезаться. Было бы не очень приятно закончить сегодня свою жизнь, ещё и таким нелепым образом. Антонио уже думал об этом: в случае самоубийства он бы, скорее всего, вскрыл себе вены; было бы особенно приятно, если бы к тому моменту в его жизни произошло бы что-нибудь, что можно было бы отобразить в одной фразе, вырезав её на руке, а за одно вскрыв вены. Что-нибудь расплывчатое, печальное и гневное одновременно. Антонио пообещал себе подумать об этом в будущем. Дом мелькнул в правом окне, и Антонио окончательно сбавил скорость, чтобы приглядеться. Из-за дождя очертания здания выглядели очень смазано, да и осенняя слякоть не добавляла лоска. Но это был тот самый дёшево отстроенный особняк, напоминавший по стилю постройку века, пожалуй, восемнадцатого-девятнадцатого; с двумя этажами, старым ажурным крыльцом, прямоугольными одинаковыми окнами, кое-где облупившейся грязно-голубой краской, и общей атмосферой чего-то по-старинному красивого, винтажного и некогда дорогого. Проклянув прогноз погоды, Сальери выбрался из машины, не утруждая себя запиранием двери и установкой сигнализации. Если у человека, сдающего данный особняк, есть хоть какая-то нужда в деньгах — а учитывая общее состояние дома Антонио не сомневался, что она есть, — то их разговор будет максимально коротким и по возможности продуктивным. Сторона личности, отвечавшая за привязанность к подобного рода эстетичному старью, шептала Антонио, что он вполне мог бы попросить показать ему дом, и мужчина не то чтобы собирался себе препятствовать. Он поднялся на крыльцо, чуть не испачкав рукав из-за проржавевших перил, благодарно вздохнул, ощутив над собой старый навес, и позвонил в звонок, который прокатился по дому громким гулом, напоминавшим удар колокола. Дверь открылась. Хозяин этого дома соответствовал своему жилищу в полной мере, являя собой недавно упомянутый пример «эстетичного старья». Высокий, статный мужчина, в недорогом, но строгом костюме из старого материала, бархатно отливавшего фиолетовым; его седые волосы напоминали Антонио подтаявший осенний снег, который обычно собирался на крышах домов и из-за дыма и грязи городского воздуха напоминал тяжёлый и густой туман. Строгое, под стать костюму, лицо напоминало потрескавшийся лик старой статуи Зевса или подобного ему божества, столь же грозного в свои лучшие времена, теперь же напоминавшего какого-нибудь боксёра на пенсии. Мужчина выглядел немного заспанным, но его собранность и выдержка стойки буквально кричали Антонио о некой аристократичности, возможно, или известности. — Добрый день, — вежливо и довольно тихо произнёс Сальери, надеясь, что тот оценит его тон. Очевидно, не просчитался. — Скорее, доброе утро, — невыразительно и хрипло хмыкнул мужчина, протягивая руку для приветствия. — Вы по объявлению? — Да, всё верно, — Антонио легко было проявлять вежливость перед этим человеком; он чуть склонил голову, выражая лёгкое раскаяние. — Простите, я, наверное, должен был позвонить. — Не страшно, — мужчина отшагнул назад, пропуская внезапного гостя в дом. — Я не особенно рассчитывал, что мои услуги вообще кому-либо придутся по душе: это была идея моей дочери. — Как видите, ваша дочь оказалась очень проницательна, — Сальери позволил слабой заинтересованности закрасться ему в голову, чтобы этого никто не заметил. Юные девушки в таких домах всегда были рады молчаливому и богатому постояльцу, который был вежлив и в должной степени галантен. Антонио никогда не рассказывал им о своей настоящей деятельности, чаще представляясь писателем или кем-то в этом духе. Если же ему требовалось настоящее звучание музыки, он спокойно мог уехать в город, чтобы найти себе временную студию. Тут же ему везло ещё больше — он был в паре дней пути от своего дома и мог в любой момент туда вернуться. Здесь же он проводил время, работая над музыкой и отдыхая от себя, а юные красавицы, если таковые встречались, были очень приятным дополнением его досуга. — Вся в матушку, — со снисходительной нежностью в голосе согласился мужчина. — Вас, надеюсь, не будет утомлять общество моих детей в этом доме: я постараюсь, чтобы их поведение нисколько на вас не сказывалось. — Я был бы рад, если бы это было заранее указано в объявлении, — Антонио хотел было возмутиться; но он был слишком уставшим от города, чтобы сейчас начинать перепалку из-за подобного пустяка. — Дети совсем ещё… дети? — Нет, что вы, — очевидно, владелец дома осознавал, что из-за подобного вполне мог потерять клиента, а потому постарался максимально смягчить свой голос. — Моя дорогая Мария Анна всё ещё учится и приезжает раз в неделю, по выходным. У моего сына сейчас каникулы, но уверяю вас, никто из них и не подумает причинить вам неудобства. — Герр Моцарт, я не настолько закрыт для новых лиц, чтобы отвергать ваше предложение из-за подобной мелочи, — сдержанно улыбнулся Антонио, отчасти признавая в своей улыбке немного искреннего любопытства. Восемнадцать лет. Удивительно. — Замечательно, — мужчины снова пожали руки, и Леопольд Моцарт, точно зазывной шут, развёл руки и, немного повысив голос, произнёс, — осматривайтесь. Если желаете экскурсию, мне не составит труда вам всё показать. — С удовольствием, — откликнулся Сальери, наконец позволяя своему взгляду скользнуть по комнате, точно огромной змее. Да, дом в самом деле был немного староват, но в каждой узорной салфетке, обитых цветных креслах и диване, старой кухне, соединённой с гостиной — везде можно было заметить тот самый дух старого классицизма, почти ушедшего из нынешней цивилизации. Покрытая белым лестница вела на второй этаж, где, по словам герра Моцарта, располагались его спальня, спальня детей и гостевые комнаты. Осмотрев предложенную ему спальню, Антонио пришёл в восторг, если можно было так выразить его удовлетворение. Огромная кровать из тёмного дерева застеленная выцветшим покрывалом, платяной шкаф и ширма, тяжёлый рабочий стол с таким же деревянным стулом, то самое прямоугольное окно, за которым по-прежнему бушевал ливень… Все комнаты были сделаны в подобном стиле, Сальери не сомневался, и его покоряла эта отчасти сумасшедшая верность старой эпохе, отчасти вынужденная нехваткой средств, отчасти, как он надеялся, намеренная, чтобы любой безумец, подобный ему, мог найти здесь пристанище. — Сейчас не самая благоприятная погода, но у нас так же есть сад, — сообщил герр Моцарт, когда они уже вновь спустились на первый этаж, и теперь оставалось оговорить лишь момент оплаты. — Сейчас ещё сентябрь. Думаю, я хотел бы взглянуть, — Антонио знал, что осень в таких городах — это совсем не то, что осень среди душных многоэтажек и снующих туда-сюда машин. Он действительно хотел бы взглянуть на сад, он не лгал. Поэтому, когда с задней двери пахнуло сырой листвой, и Сальери ступил на крыльцо заднего двора, он был почти счастлив. И тут он увидел его. Он лежал прямо на земле, покрываемой дождём, его бледный лоб был весь усеян каплями, которые то и дело стекали ему на глаза, путаясь в ресницах, из-за чего он постоянно морщился, но его искренне детская мимика делала этот жест почти очаровывающим. Иногда капли падали на его узкий рот, и ему приходилось слизывать их, проводя по перламутровым губам ярко-розовым острым язычком; он что-то пел, очевидно, самому себе, то и дело начиная улыбаться, и становились видны его белые зубы, напоминающие отколовшийся кусочек айсберга, если это сравнение было достаточно не претенциозно. Он лежал на земле в одной тонкой майке чёрного цвета, из-за чего были видны его острые плечи, тонкие руки и ясно выраженные ключицы, а кожа напоминала обмакнутый в чёрный шоколад зефир. Майка была задрана, так что был виден и его такой же белоснежный, немного болезненно бледный, впалый живой, и каждый раз, когда от смеха проступали дуги рёбер, становилось тяжело дышать. Старые джинсы сползли куда-то вниз, их не спасал даже отцовский ремень, отчего была видна серая полоска белья, и её цвет на оттенке этой кожи виделся каким-то грязным, почти чёрным. — Вольфганг! — крикнул герр Моцарт, и от его непривычно громкого возгласа мысли Антонио наконец-то вернулись на место, чего нельзя было сказать о его пустившимся в бешеный скач сердце. Парень вздрогнул, вынул из ушка чёрный провод и заинтересованно взглянул на стоящих на крыльце мужчин, в душе одного из которых сейчас творилось чёрте что. — Кончай валяться на земле, как последний бродяга, простынешь ещё. Поздоровайся — герр Антонио Сальери, наш новый постоялец. «Так значит, это его сын. Боже, если ты меня слышишь, если я для тебя хоть что-то значу, помоги…» Мальчишка поднялся с земли, отряхнул майку и джинсы от листвы и попытался привести в порядок волосы, в которые Антонио немедленно захотел зарыться пальцами. Капля дождя коснулась губ. Он снова облизал их и сглотнул, и этот жест выглядел настолько откровенно и провокационно… Шум крови в голосе стал почти нестерпимым, но и сквозь него Антонио Сальери смог услышать громкий, струящийся озорством и сладостью голос: — Вольфганг Амадей Моцарт. К вашим услугам!