Sweety

Окно было приоткрыто, и слабый сквозняк то и дело шевелил лежащие на столе листы с черновыми записями, которые забыли там вчера, так и не доработав. Холодный осенний ветер проскальзывал в комнату, шелестел по полу, терялся в тяжёлом бардовом ковре и лишь его слабые отголоски ускользали под дверь спальни, чтобы окончательно потеряться в коридоре второго этажа. Антонио Сальери только что закончил утренние приготовления и теперь был готов спуститься на кухню, чтобы позавтракать. Стоя уже у самой двери он снова бросил взгляд на черновики, и невыразительная печаль мелькнула в его глазах. Кажется, дом всё ещё спал, но за последние дни, проведённые здесь, Антонио успел привыкнуть к этому обманчивому ощущению безлюдности. Чаще всего, хозяин дома поднимался ещё задолго до него, готовил завтрак и снова уходил к себе в спальню, либо оставался в гостиной, чтобы почитать книгу или почти беззвучно посмотреть утренние новости. Так происходило всегда, кроме выходных, когда приезжала юная и прекрасная Мария Анна, чтобы тайком прокрасться к себе в комнату и разбудить весь дом новостью о своём прибытии. Антонио не мог не признать этого: девушка была очаровательна, с её нежными чертами лица, тонкими и плавными изгибами тела и мягкой улыбкой, которой она встречала отца, брата и самого Сальери. Антонио даже придумал поцеловать ей руку в первую встречу, и вспыхнувший на её смуглых щеках шоколадный румянец был красноречивее любых слов. И всё же самым бессовестным нарушителем спокойствия были отнюдь не утренние новости или скрипучие петли входных дверей, о нет. — С добрым утром, герр Сальери! О, как желал бы Антонио, чтобы этого мальчишки не существовало в его жизни, и вместе с тем казалось, что стоило бы Вольфгангу пропасть, он бы уже не смог нормально спать. Вольфганг Моцарт был везде: в своей комнате, на кухне, в гостиной, на заднем дворе, в комнате Сальери, и даже на его губах, когда Антонио уже больше не мог терпеть, и приходилось «сбрасывать напряжение». В мыслях Антонио, в его произведениях, возможно, даже его сердце уже стучало по-другому, выстукивая смех этого маленького дьявола, который одновременно ужасал своей по-детски болезненной красотой и притягивал своим шумным и таким противоречащим поведением. Амадей стоял у холодильника с упаковкой йогурта в руке, и блеск его глаз напоминал Сальери расплавленную на солнце карамель. Он был одет в одну из своих огромных, тысячу раз растянутых футболок, в которых казался ещё меньше, а из-за гулявшего по комнатам сквозняка из-под подола то и дело выглядывали его острые колени цвета слоновой кости. — Постеснялись бы, герр Моцарт, — Сальери сказал это так, словно голос его был хриплым от смешка, а отнюдь не от сдавившего горло желания. — Ох, опять ты мне на «вы», — отмахнулся Амадей, ловким движением бедра захлопывая дверцу холодильника. От столь фривольного и при этом обыденного жеста начинала кружиться голова. Антонио только пожал плечами. — Папа уже приготовил завтрак, — надул губы Вольфганг, недовольный тому, что его проигнорировали. — И я ему очень благодарен, — это было правда; Антонио вполне умел готовить сам, но, очевидно, герру Моцарту это доставляло большую радость, так что он смирился уже через пару дней слабых перепалок. Едва Сальери сел за стол, как произошло… следующее. Моцарт, до этого сосредоточено поглощавший йогурт, оторвал взгляд от ложки и довольно посмотрел на Антонио. А затем тот ощутил, как что-то мягкое скользнуло вдоль его ноги. Раз… Потом ещё один… Сальери медленно опустил взгляд, чтобы увидеть две белые ступни, лежавшие на его коленях. Сквозь его джинсы прикосновения ощущались смазанными, почти грубыми в своей неловкости, но Антонио чётко видел проступающие сухожилия и по-девичьи розовые ноготки. — Очень холодный пол, — вдруг невинно сообщил Вольфганг, продолжая свою бессовестную насколько это вообще было возможно игру, видя, как каменеет лицо Сальери. — Как ваша работа? — Нормально, — выдохнул Антонио сквозь закономерно сжавшиеся зубы. Механическим движением он начал разрезать мясо и даже предпринимать попытки действительно что-то съесть. — Вы всё ещё пишете? — продолжал Амадей, играя пальцами с тёмненькой кофейной ложкой. — Пишу. — И всё ещё не хотите говорить, что именно. — Абсолютно верно, — это было Адом. Невыносимой пыткой, придуманной специально для него, Антонио Сальери, за все грехи его прошлой и будущей жизни. Это было утро; это был парень с растрёпанными волосами, сухой, точно засушенный в огромной книге бутон розы, кожей, и этой почти сумасшедшей озорной улыбкой. Антонио чувствовал прикосновения его ступней к своему паху и удивлялся, как ему вообще хватало выдержки не заорать на весь чёртов дом. — Так вы правда писатель? — выдержка начала сдавать, Сальери это чувствовал. Он с трудом смог кивнуть очередному вопросу, надеясь, что мальчишка всё-таки где-то ошибётся. — Покажете? — да, именно так. Антонио резко отодвинулся, поднимаясь и опираясь руками на стол. Тело брало непрекращающейся дрожью, но ошарашенное таким грубым финалом лицо Амадея явно того стоило. — Нет, — прошипел Сальери, фокусируя взгляд на тонких пальцах, всё ещё державших треклятую ложку. А затем быстрым шагом покинул кухню. … Это было чёртово безумие, иначе Сальери это назвать не мог. Амадей был невыносим. Едва ли он не знал, какое впечатление производит на Антонио каждая подобная выходка, но прекращать это явно не собирался. Его жесты порой были до абсурда наглыми, но всякая грубость скрывалась за детской непосредственностью, которой мальчишка так умело пользовался. И Сальери был уверен: всё это делалось лишь смеха ради, слишком уж настырным и неловким был Вольфганг в такие моменты. Но лучше от этого не становилось; этого маленького ублюдка хотелось взять за шкирку и хорошенько встряхнуть, а затем прижать к стене и сделать так, чтобы он навсегда запомнил, что дразнить взрослых нехорошо. И Антонио клялся, что однажды он потеряет голову и именно так и сделает. Самое смешное, что помимо подобных моментов, их отношения можно было даже назвать дружескими. Они вместе выбирались на прогулки, им было достаточно интересно беседовать друг с другом, и в те моменты, когда Амадей не превращался в маленького демона, Сальери даже верил, что у них вполне всё хорошо. Как например в тот вечер, когда Антонио выяснил, что Моцарту нравится музыка. Они тогда после ужина остались в гостиной и весь вечер разговаривали о будущем, когда Вольфганг, в один момент внезапно стушевавшись, сведя плечи и опустив глаза, сказал, что вообще-то ему очень нравится заниматься музыкой, и, может быть, он даже хотел бы связать с ней свою жизнь. — Мы с сестрой раньше вместе учились у нашего отца и его друзей, — мальчишка раскачивался из стороны в сторону, отчего Сальери видел, как некоторые пряди его волос то и дело приоткрывали обзор на прекрасную тонкую шею. — И я даже подавал какие-то «большие надежды», — в этот момент Амадей состроил очаровательную гримаску и подался вправо, прижимаясь чуть ближе к боку Антонио. — Но потом всё изменилось: умерла моя мама, Нэнни решила поступить на педагога, перебралась в город, а я остался здесь. Как только феномен юного гения перестал восхищать публику, меня моментально начали списывать со счетов. Правда, неприятно? — Это действительно так, — и Антонио был серьёзен. Кто-кто, а он прекрасно знал, каково это, когда к твоим увлечениям — да и к твоей жизни в целом — относились неуважительно, почти наплевательски. — Но тебе невероятно повезло, с другой стороны: одно только вложение твоего отца чего стоит. — А твой отец, значит, тебе не помогал? — задумчиво выдохнул Моцарт куда-то ему в плечо, и Сальери ощутил наполнивший лёгкие жар. — Нет. Стыдно признаться, но день его смерти был едва ли не самым счастливым в моей жизни: конечно, я грустил из-за него, но с другой стороны через несколько лет мне едва ли хватало пары свободных минут, чтобы вспоминать о своих детских горестях. — Это почему ещё? — Антонио улыбнулся столь по-детски прозвучавшему вопросу. — Был вовсю занят работой. Знаешь, когда у тебя появляется шанс, к которому ты долгое время стремился, не стоит его упускать. Амадей кивнул и снова уткнулся лицом в плечо Антонио. И это было просто прекрасно; неизвестно было, кем они являлись друг для друга в данный момент, но рядом с Вольфгангом Сальери чувствовал себя почти юношей — настолько глупыми и одновременно необузданными были его чувства, полные как сладкого тепла и нежности, так и тёмной, иррационально сильной страсти и желания владеть, держать и не отпускать от себя ни на мгновение. — Хочешь, покажу кое-что интересное? — кому ещё было позволено так резко перескакивать с «ты» на «вы»? Моцарт требовательно дёрнул Антонио за рукав, призывая или, возможно, приказывая подняться вместе с ним. Антонио послушался. Он никогда раньше не был в комнате Вольфганга, но ощущение того, что эта комната отличается от всего остального дома поселилось в нём почти мгновенно; стоило взглянуть хотя бы на старый, но определённо рабочий компьютер, стоявший на столе, таком же, как и в комнате Сальери. Так же атмосферу прошлого века нарушали глянцевые плакаты на стенах, книги в новых обложках, лежавшие на антикварно старой прикроватной тумбочке, и разбросанная тут и там одежда: драные джинсы, разноцветные футболки, какие-то мотки ниток мулине и прочее. Но главное было вовсе не это. Антонио с трепетом сделал несколько шагов вперёд, чтобы дотронуться до потрёпанного, старенького, но совершенно прекрасного пианино, стоявшего рядом с небольшим зеркалом в дальнем углу комнаты. Пианино было лакировано чёрным, у краёв крышки были видны трещинки, напоминавшие морщинки на старом, но всё ещё сохраняющем красоту лице. Антонио беззвучно прошёлся ногтями вдоль корпуса, почти не ощущая холода. — Красивое, — произнёс он негромко; сразу перед глазами появились картинки старого клавесина, на котором играл его брат, а потом и он сам. Было что-то очень притягательное в таких вот побитых временем инструментах, стоило вспомнить, какую красивую музыку они могли когда-то издавать. — Я знал, что тебе понравится. Можно? — Моцарт беззвучно опустился на табурет и открыл крышку; его руки по цвету напоминали слегка потеплевшие от времени клавиши, и их кремовый оттенок выглядел каким-то неземным, словно от самих ладоней шло странное свечение и тепло. Антонио мог бы любоваться им и дальше, но не смог. Музыка полилась из-под пальцев, словно стройная лазурная река, плавная и игривая; точно райская певчая птица. Начавшись просто, почти комично, она постепенно набирала темп, и Антонио буквально слышал, видел, как в его мыслях создавался целостный образ чего-то удивительно понятного, но такого бесконечно красивого. Как будто он смотрел на самого Вольфганга сквозь золотую призму, делавшую этого, казалось бы, обычного наглого мальчишку настоящим гением. — Это твоё? Сальери видел, как Моцарт окончил играть и теперь снова смотрел на него; невозможно было сказать, почему сейчас мужчина чувствовал себя столь потерянным и счастливым: оттого, что он услышал что-то столь красивое? Оттого, что он осознал, что этого мальчика могут никогда не услышать? Оттого, что его могут услышать? Или оттого, что он неотрывно смотрел в эти глубокие ореховые глаза? — Как вам? — он опять на «вы», подумал бы Антонио, если бы мог сейчас думать о чём-то неважном. — Вам понравилось? — Очень. Амадей поднялся из-за пианино и за один шаг приблизился вплотную к Сальери. Он смотрел на него настойчиво и пытливо, и в то же время, казалось, не проявлял никакой серьёзной заинтересованности в том, как Антонио оценил его музыку. — Вы бы хотели, чтобы я играл вам ещё? Антонио видел, как дрожали от смущения ресницы мальчишки; как мелко подрагивали блестящие от слюны губы, и в нём самом словно что-то начинало крошиться, рассыпаться и беззвучно опадать, оставляя мужчину абсолютно беззащитным перед сметающей волной старых, давно забытых эмоций. — Это было бы замечательно. А потом Моцарт рассмеялся, точно был умалишённым, и, поднявшись на носки, влажно поцеловал Сальери в щёку. Кажется, именно в тот вечер они оба подписали себе смертный приговор.