Sweety

Принимая и осознавая, как грамотно его мазохизм смешивался с покорной верой в судьбу, а так же слабою, но крепкую в силу жизненного опыта веру в собственные возможности, Антонио ждал чего-угодно. Что Амадей возненавидит его окончательно, что он начнёт его шантажировать в попытке выменять лучшую жизнь, если не для себя, то хотя бы для отца с сестрой; или вообще решит, что произошедшее было лишь ярким, удушающе реальным в силу лихорадки сном. Уснуть Антонио в ту ночь так и не смог, лишь забылся в неглубокой, изматывающей дрёме, не принесшей ни капли отдыха, которого он сейчас желал. Забавно; он ведь приехал в этот дом с надеждой забыть себя, раствориться в рутине и работе, спрятаться под защитой забытого, несуществующего, потерявшегося во времени осеннего сезона, чтобы каждый день лишь время, когда вставало и садилось солнце, напоминало ему, что один день сменяет другой. Но нет. Дом оказался пристанищем Дьявола, а Сальери оказался достаточно слаб и падок на грех, чтобы не поддаться ангельскому искушению. Мысли, казалось, не замолкали ни на мгновение, даже короткий сон словно лишь слегка убавил громкость старого проигрывателя, который всё равно сквозь помехи доносил раз за разом одну и ту же фразу: мне нужно уехать Он начал собирать вещи ещё до рассвета, надеясь успеть до возвращения герра Моцарта. На него тратить силы оправдываться не хотелось совсем — Антонио был слишком слаб сейчас, чтобы выдержать взгляд этих пронзительных серых глаз, придавливающих к земле, словно два бруска мокрого бетона. Так же, как и нежный, но ужасающий в своём коротком и понятливом разочаровании, ядовито-медовый взгляд Марианны. Про Вольфганга думать не хотелось вовсе. Чемодан был собран на половину, часы Антонио показывали около пяти утра, когда дверь едва слышно скрипнула, разнося звук в гробовой тишине комнаты, точно самый большой церковный колокол. — Ты уходишь, — первое, что сказал ему Моцарт, стоя в дверях и глядя на Антонио с пустым выражением лица, от которого беспощадно щемило сердце. — Амадей, ты босиком. Вернись в постель, тебе всё ещё нужен отдых. — Ты уходишь, — вновь повторил Вольфганг, и Сальери услышал, как дрогнула струна его голоса, натянутая, но тихая, и оттого, кажется, безмерно опасная. — Конечно, ты уходишь. Не знаю, чего я ждал. Что ты скажешь правду, кто ты такой? Я видел твои нотные листы, — он слегка повысил голос, видя, как дрогнули руки Антонио на последней фразе. — Что ты останешься? Что я не проснусь вообще? Было бы замечательно. Антонио услышал… Смех. Начавшийся тихо, на грани сорванного шопота, он разрастался громче, как лавина, как закручиваещееся ураганные кольцо, дребежжа и наполняя комнату нестерпимой яростью и болью. Подняв наконец взгляд на лицо мальчика, Сальери увидел, как тот обнял себя руками за плечи, пытаясь заставить себя успокоиться, но из-за этого лишь сильнее захлебываясь истерикой. Собственные руки сейчас выполняли роль смертельной рубашки. Опасный, шаткий, порыв на уровне отцовского инстинкта, без единой мысли в голове, Антонио за мгновение приблизился к Амадею, заключая его в крепкие объятия. Мальчишка продолжал смеяться, безумно тряся головой и содрагаясь телом, из глаз вновь текли слёзы, и всё это так стремительно и так отчаянно быстро воскрешало в голове горячее наслаждение прошлой ночи. Инстинкты, мышечная память, хотя когда бы Антонио мог её развить? Опять же, он был слишком падок на ангельский грех. Продолжая прижимать Амадея к себе, Сальери скользнул руками по его спине, словно пытаясь растереть и согреть, поделиться теплом и нежностью, но ладони слишком быстро спустились ниже, пальцы до боли впились в узкие мальчишечьи бёдра, словно боль могла вернуть его сознание в реальность. Антонио беспощадно сминал руками ночную рубашку, едва ли не рвал, проклиная себя, прижимая к себе и подписывая очередной смертный приговор. Он будет гореть в Аду за это, он это знает. Одна рука резко метнулась выше, вцепивший в соженные краской волосы на затылке, ровно на кромке, чтобы резко дёрнуть голову назад, моментально припадая губами и языком к нежной птичьей шейке, не рискуя кусать, не рискуя ставить засосы. Если он планирует остаться, они должны быть осторожными. Сквозь шумящую кровь и всхлипы, Антонио забыл, что мальчишка умеет так громкой стонать. Он всё ещё плакал, захлебываясь всхлипами, но уже не трясся, а лишь остервенело и судорожно прижимался к сильному телу напротив себя, встав на цыпочки и потираясь бедрами, точно зажимающийся в раздевалке школьник… О, боже. Антонио чувствовал, как пальцы цепляются за плечи, давя до крови, пытаются, как при занятии музыкой, держаться до конца, чтобы завершить произведенин, не потерять опору, не отпустить раньше времени. Если это время вообще когда-нибудь наступит. Вольфганг кончил первым и Антонио последовал за ним, заглушая крик болезненного удовлетворения их первым поцелуем. Солёным, мокрым, доводящим до грани и оставляющим болтаться над пропастью, потому что понимаешь — ты хочешь большего. Вольфганг молча сидел на кровати, пока Сальери медленно и механически раскладывал вещи обратно. Стоило бы, наверное, вновь уложить мальчишку спать, а самому принять душ, но сил на это не было, и Антонио надеялся, что сможет сослаться на здоровье и не вылезать сегодня из постели. Они продолжали молчать, наполняя тишину комнаты туманом и красными искрами, чтобы достаточно было щёлкнуть зажигалкой и всё взлетело на воздух. Оставляя после себя либо разбитое сердце, либо… — Ты не уедешь. — Нам нужно будет быть осторожнее.

…разбитое сердце.