Sweety

Сальери не понимал, почему лгать Моцарту о том, кем он являлся на самом деле, было проще, чем остальным, и сложнее одновременно. Возможно, дело было в непосредственности Амадея, которой он пользовался при всяком удобном и неудобном случае, чтобы позлить Сальери, но которой так же располагал, когда был искренним, открытым и беззащитным. А именно таковым Антонио и видел его. На противоположной чаше весов же находилась детская жестокость — Вольфганг бредил музыкой и, Сальери не стал бы лгать, был действительно хорош в ней; так что мысль о том, что мальчишка может случайно узнать, что всё это время рядом с ним ходил известный музыкант и певец, который мог ему помочь и многому научить, но почему-то не сделал этого, могла немного не мало уничтожить то хрупкое доверие и подобие дружбы, которые сейчас хранили их отношения. Антонио понимал, что он мог, действительно мог помочь парню пробиться выше. И тот многое был готов сделать ради этого, несомненно. Но именно в этом и была проблема — Сальери не хотел лёгкой победы и разведённых мальчишеских ног под собой, лишь потому, что он потом выбьет у Розенберга пару прослушиванний, возможно, совместный трек и что-то подобное — связи бы это позволили. Сальери хотел борьбы — сказывался внутренний мазохизм — внутри себя и внутри мальчика, чтобы они ходили по лезвию ножа, полные сомнений и запретов, пока у одного бы не сорвало крышу. Либо же они могли просто расстаться, и, честно сказать, рациональная часть итальянца рассчитывала именно на такой исход. Однажды вечером произошло то, что пошатнуло уклад души этих обоих даже сильнее, чем случай с Наннерль. Именно с этого вечера можно начинать отсчитывать дни до момента, когда жизни их обоих перемешаются между собой, точно две лианы дикого плюща. Моцарт чувствовал себя неважно всю прошлую неделю, так что его отцу ничего не оставалось, как вызвать доктора. Оказалось, что у мальчика всего лишь авитаминоз и утомление, но его слабое от рождения здоровье сильно ухудшало изначально незаметные симптомы. — Пусть отлежится пару дней, — пожал плечами герр Зюсмейгер, оборачиваясь к Леопольду, затем переводя глаза на Сальери и смиряя его непонимающим — не сказать, что скептическим взглядом. — Больше витаминов, горячего чая и здорового сна. Если станет хуже, то звоните. Вольфганг едва не взвыл от несправедливости: Наннерль обещала привезти два билета на городской концерт, чтобы пойти на него с братом, но теперь, похоже, это не имело смысла. — Ты мог бы пойти с ней, — задумчиво сообщил Амадей Сальери, когда отец пошёл провожать врача. — Думаю, она была бы ни разу не против твоей компании. — Не говори глупостей, — вздохнул Антонио, подходя к постели и кладя руку мальчишке на лоб. Тот дёрнулся, словно Сальери дал ему пощёчину, но притих. — Тебе нужен уход, а герр Моцарт и сам в последнее время чувствует себя не очень. Как я могу тебя оставить? — Идите с отцом, Наннерль поухаживает за мной? — хрипло предложил Амадей, отчего Антонио почувствовал совсем уж постыдную дрожь. — Они могли бы пойти вдвоём и обменять билеты на поход в музей… Думаю, твой отец бы оценил, — заметил он, поправляя Вольфгангу одеяло. Тот скривился, однако за движениями рук мужчины смотрел с лихорадкой и жадностью. — Конечно. Они же оба ботаники, — фыркнул Моцарт, на что Сальери негромко прыснул, глядя, как мальчишка обрадовался тому, что смог заставить его улыбнуться. — Можно подумать, ты у нас один такой бунтарь, не любящий учиться. — Нет, не один, — согласился легко Амадей. — Я просто лучший. Сердце в груди сжалось в сладком трепете, Сальери совсем уж по-отцовски опустил ладонь на макушку парня, ласково трепля по волосам. Мда, а сегодня утром он дрочил в ванной, представляя губы Вольфганга вместо кулака. Сплошные противоречия. … До самых выходных Амадей пролежал в постели. Наннерль привезла из города книжки, раскраски, настольные игры, сладости и прочую атрибутику удачно протекающей болезни. Сальери с самой невинной улыбкой наблюдал за тем, как Вольфганг ёрзает по постели, раскладывая подарки и рассказывая Ненни, как они с Антонио проводили эти дни, разговаривая, играя в слова, и мастеря оригами из старых журналов. — Вы действительно ухаживали за ним, — склонила голову на плечо Марианна с нежной улыбкой, пока Вольфганг отлучался в ванную. — Пришлось. Это не доставило мне проблем, дорогая фройлян, — Сальери благосклонно улыбнулся ей в ответ. — Я рада, что у Вольфи есть такой друг, как вы, — внезапно Наннерль взглянула ему в глаза и, понизив голос до твёрдого шёпота, сказала. — Пожалуйста, герр Сальери. Вы можете мучить меня, сколько ваша душа пожелает, если конечно, у вас есть душа. Но я молю вас, не трогайте Вольфи. Да, он наглый и взбалмошный, но он мой брат, и если с ним что-нибудь случится… — Уверяю вас, — прервал её Антонио, не шёпотом, но тихим глубоким голосом, — я не сделаю ему ничего.

…чего он сам не запретит мне делать.

… Наннерль действительно уехала вместе с отцом на целый день, обещая вернуться в воскресенье утром. Сальери мог бы их отвезти, но герр Моцарт, проявив небывалый консерватизм относительно современных спорткаров и природную вежливость, отговорился, сказав, что лучше они с дочерью заночуют в городе, а затем он вернётся первым автобусом. Антонио не стал предлагать во второй раз. Они с Амадеем провели чудесный день, в самом деле. Мальчишка шёл на поправку, слабость почти пропала, оставалась лишь лёгкая апатия и проблемы со сном, но Вольфганг шутил, что он просто бедный школьник — у него по определению должны быть такие симптомы. Сальери смеялся его цинизму. Они играли в настольные игры, разговаривали и, как бы удивительно это не звучало, именно в такие моменты Антонио чувствовал, за что на самом деле он влюблён в этого парня. На ночь Сальери напоил мальчишку чаем и отправился к себе. Мужчина не позволял себе вольностей, насколько это было возможно, но само присутствие Моцарта было для него сладостной пыткой: его доверие к нему росло, и это радовало и ужасало одновременно. Антонио уже приготовился ко сну, когда на пороге его комнаты, со скрипом отворив дверь, возникла невысокая хрупкая фигурка в длинной пижамной рубашке. — Я не могу уснуть, — угрюмо сказал Моцарт, протирая глаза. — За окном то ветер, то дождь накрапывает, то ветка дерева в окно постучит, то часы… — Чуткий слух, — улыбнулся Сальери, подходя к нему и незаметно сглатывая. Парень был ниже его почти на две головы, и оттого смотрелся по-детски маленьким и хрупким. — Чем я могу тебе помочь? — Когда мама была жива, она мне пела. Ты умеешь петь? — спросил парень, взяв его за руку и потянув за собой. Антонио краем глаза заметил, что тот снял махровые носки, которые отец велел ему надеть на ночь, и по полу шлёпали босые ступни. — Умею, — негромко ответил Сальери, когда парень подвёл его к своему пианино, настойчиво усаживая за клавиши. — Разрешаешь играть на твоём? — Я тебе доверяю, что такого? — незатейливо развёл руками Амадей, на что Антонио ответил простым кивком. Внезапно внутри заворочалось что-то горячее, мелькнула мысль сыграть для мальчишки что-то своё. Логичнее было бы взять что-то простое и, возможно, более известное, но один Бог знает, что двигало мужчиной в тот момент. Гордость? Желание впечатлить? Возможно. Сальери пел, пел негромко, почти нежно, хотя мелодия и была резковатой. Он пел про то, как она может забрать себе собаку, дом, счета, вибратор, и детей, оставив ему депрессию и предательство. Но самое главное — она должна была уйти, уйти из его жизни и никогда не возвращаться, неважно, сколько боли в итоге ему это причиняло.* Антонио написал эту песню не так давно, аккурат после разрыва с Терезией, и чёрт бы побрал её, её кротость и доброту, когда она понимала, что не может сделать его счастливым, но пыталась, так искренне пыталась. И он пытался тоже, видит Бог, потому что он знал, что у него должна быть семья, милая жена, карьера, всё вместе — именно так люди описывали счастье, когда он ещё им верил. Внезапно, допевая в последний раз припев, Антонио почувствовал чьи-то шёлковые руки на своей шее. Тяжёлое дыханье шевелило волосы на затылке, обдавало теплом и чем-то значимым, глубоким. — Очень красиво, — прошептал Моцарт сорвано, поглаживая кончиками пальцев кожу мужчины. — Но теперь я тем более не засну. Какая жалость. Сальери резко поднялся, опрокидывая стул. Он схватил мальчишку одной рукой поперёк худощавой спины, притягивая к себе, зарываясь носом во впадинку между шеей и плечом. Теплый аромат юного тела мешался с запахом ментолового шампуня у кромки волос, сводя с ума. Вторая рука сдавила плечо юноши, скользнув к груди, широким мазком проводя до самого живота, ощущая совсем уж не скрываемую дрожь. В этот момент мальчишка дёрнулся, потираясь о ногу Антонио. Мужчина опустил взгляд и в слабом свете стоящей на тумбочке у кровати лампы заметил небольшой бугорок поднявшегося под тканью ночной рубашки члена. Это было уже просто невозможно. Сальери утробно зарычал, стискивая пальцы на корпусе юноши. Я помогу тебе заснуть. Он бросил его на кровать, словно Амадей ничего не весил вовсе, тут же наваливаясь сверху. Сальери задрал рубашку Вольфганга, безумно шаря глазами по открывшимся перед ним участкам голой кожи, покрытой кое-где слабой россыпью родинок и веснушек. Он резко опустился на руках, обнимая парня за талию, припадая губами к обнажённой груди. Прошёлся кромкой зубов вдоль линии проступающих рёбер, широким мазком языка коснулся нежно-розового соска, получив в награду судорожный вздох. Когда Антонио услышал первый полустон парня, скрытый за прикушенным указательным пальцем, он хмыкнул, опаляя горячим дыханием опухшие от ласк соски, и поднял на него взгляд. — Ты можешь стонать, Вольфганг. Дом пустой. После чего вновь опустился к груди и больно укусил нежную кожу точно под грудью. Вместо стона Антонио услышал крик. Мужчина спустился ниже, кусая и вылизывая, точно обезумевшая сука. Он крепко удерживал парня одной рукой за бедро, другой — за плечо, потому что Амадей метался под ним так, словно над ним проводили обряд экзорцизма. Он то и дело стонал и вскрикивал, каждый раз порываясь зажать себе рот, но словно вспомнив разрешение Сальери, снова отводил руку и остервенело сжимал пальцами простынь. Его голос был высоким, но хриплым, — точно он в любой момент был готов онеметь от бесконечных стонов, которые был не способен сдержать — и отдавался глубоким эхом где-то в самой глубине пустого особняка. Наконец устроившись между его бёдер, Антонио опустил руку на его член, сжимая сразу через бельё, отчего парня подбросило вверх, точно на пружине, и он издал настолько эротичный стон, что Сальери пришлось закрыть глаза и сосчитать до пяти, если он сам не хотел сорваться и всё испортить. — Неужели ты ни разу этого не делал, раз так остро реагируешь? — спросил мужчина, поднимая глаза на Моцарта. Тот ответил не сразу, и внутри Сальери всё вздрогнуло, когда он увидел этот осоловелый от удовольствия и лихорадки взгляд. — Н-нет, — едва слышно ответил Амадей, и Антонио, позволив себе полный нежности вздох, сделал несколько движений кулаком, ловя каждый новый вздох и резкое движение бёдер. После чего, не думая вообще ни о чём, парой движений стаскивая с парня бельё, наклонился и обнял губами сочащуюся предэякулятом головку. На этот раз крик Амадея едва не оглушил его,грохотом прокатившись от стен. Мальчишка дёрнулся было в сторону, но Сальери удержал его за талию и принялся отсасывать, не размениваясь на прелюдии, стыдливо общая себе, что если тот попросит, он сделает это ещё раз — нежно и медленно. Но не сегодня — сил уже не оставалось. Только сейчас Антонио вспомнил про себя, опуская одну руку на пижамные штаны, тоже ощущающиеся влажными от смазки. Он ласкал себя остервенело, в такт движения головы, хотя, наверное, сегодня он мог бы кончить и без помощи рук; лишь бы мальчишка… — Ан… Антонио! — вдруг закричал Моцарт и дёрнулся, почти сгибаясь напополам, а Сальери, взяв глубоко, до самого конца, ощутил брызнувшую в горло сперму. Он медленно поднял голову, выпуская член изо рта, рассматривая то, что натворил. На животе Моцарта блестели капельки пота, плечи тряслись, а по щекам текли слёзы. — Ты в порядке? — ласково прошептал Сальери, наклоняясь к лицу Вольфганга, пытаясь уловить в пустом взгляде хотя бы намёк на мысли. — Д-да, — с запинкой ответил тот, бездумно водя руками по сбившейся простыни. Антонио стянул с себя рубашку, думая о том, что штаны и так придётся стирать, и аккуратно стёр с живота парня следы его первого грехопадения. Стоило ли надеяться, что не последнего? — У тебя жар прошёл, — сообщил Сальери, мягко коснувшись губами лба Амадея. — Налить тебе воды? — Нет, спасибо. Антонио, проклиная свою слабость в тот момент, нежно поцеловал мальчишку в лоб, поправляя руками ночную рубашку, возвращая её в привычное положение. — Тогда спокойной ночи? — Спокойной ночи. И только придя к себе, Сальери ощутил внезапно сковавший его липкий страх. Едва закрыв дверь, Антонио медленно опустился на пол, откидывая голову и закрывая глаза. Лишь одна мысль зияла сейчас в голове. Что он, блять, натворил?