…умереть…
Он никогда не понимал, как можно желать самому себе смерти, потому что всегда безумно хотел жить. Даже когда идёт война, когда разрушено всё, что ты любил и что тебе дорого, а каждый вдох отзывается невыносимой болью. Он жаждал жизни, хотел смеяться, плакать, играть всей семьёй в щелчок кнутом* на катке, читать допоздна «Приключения Оливера Твиста», а когда закончится война, поступить на факультет физики и астрономии в Глазго и побывать в Китае — стране, о которой с такой теплотой отзывался его учитель. Аллен хотел стать взрослым, он хотел сделать столько разных вещей — смущающих и вызывающих восторг. Но он умер, и вместо успокоения ему подсунули эту жалкую иллюзию жизни — вечное заточение в чужой стране, без возможности сбежать, без возможности спасти тех, кто раньше жил в приюте. Он мог лишь наблюдать, как страдает его новая семья, а потом, когда и их не стало, раз за разом жить в прошлом, умирать, просыпаться в пыльном доме, вспоминая всё, через что он прошёл, и снова «оживать» внутри своих воспоминаний, бежать, обнимать Ману и пять минут помнить, что случится дальше — как они все умрут. Аллен часто думал, что случилось бы, не окажись они в ту самую среду на Бетнал Грин. Что если бы Катерина не повела их в кино, что если бы он всё-таки отпросился с работы и они пошли на утренний сеанс. Что если бы английские власти не назвали это «прямым ударом бомбы» — потому что это не было прямым ударом бомбы, потому что то, что случилось, было не виной немцев, итальянцев или японцев, — одним словом «врагов» — а самих англичан. Их страха перед очередной бомбардировкой, двадцати пяти ватной лампочки и скользкой туфельки. Катерина в красивом голубом платье с длинным рукавом и поясом, туфли на невысоком каблуке. Неа в коричневом костюме, Аллен в сером, а на улице идёт дождь и уже почти восемь вечера. С ними нет Маны, потому что он снова пропадает целыми днями на работе. Они, на самом деле, уже привыкли к этому. — А потом он бам-бам! И все упали на землю! — Неа возбужденно тараторит, так и норовит выбежать за пределы зонта, и плечо уже мокрое, так что Катерине приходится его держать за руку, но она вовсе не сердится, смеётся, смотрит с любовью на младшего. — Тише, разбойник, иначе снова заболеешь, — Аллен держит над ними зонтик — он уже выше своей матери на пол головы, наклоняет его так, чтобы больше капало на него, чем на них. Они стараются дойти до автобуса как можно быстрее, но и бежать не могут — у Катерины слишком неудобные туфли. Они ушли с киносеанса, не дождавшись титров, потому что кашель, ещё утром не беспокоивший Неа, под вечер снова вернулся. Сколько он уже болеет? Неделю? Аллену сразу вспоминается девочка-ветер в тёплом платье, что теперь еле могла ступать на пол. Он вспоминает Линали. Они не виделись с тех самых пор, как Уолкер перестал приходить на занятия. Он думает, что нужно их навестить, что он поступил слишком глупо тогда и пора перестать дуться — вот завтра он точно… Воздух сотрясает грохот. Аллен видит, как капли на зонтике подскакивают вверх и снова ударяются о ткань, словно при ударе барабана — пахнет дождём, сладкими духами матери и ещё чем-то, вовсе не похожим на бомбы, но он не успевает понять, чем именно, потому что его уже тащат в сторону недостроенной станции метро, в сторону Bethnal Green. Слишком тусклая лампа, слишком скользкий пол, люди впереди него и сзади, воздух спертый. Сначала они спокойно спускаются друг за другом, но в какой-то момент за спиной раздаётся вскрик, и на него наваливается тяжесть толпы, туфли скользят по нескольким ступенькам — это не он ступает, это его уже протаскивают вперёд. Вход обвалило? Начали падать бомбы? Аллен не понимает, что происходит, как и все остальные люди. Он лишь знает, что сейчас нельзя дать себя прижать к стене и не упасть. Аллен хватает Катерину за пояс, притягивая к себе — у неё ведь неудобные туфли — пытается сделать для них опору, но сам спотыкается через ступеньку. — А-ал. Мне страшно, — среди обезличенных криков испуганный голос брата слышится отчётливей всего. Взять его на руки он уже не может, теперь остаётся лишь прижать его к себе за руку и надеяться, что брату хватит воздуха, что он не упадёт, ведь Аллен знает, чувствует это вместе с холодным страхом в сжатых лёгких — эффект домино запущен, люди не остановятся перед упавшим человеком. Более двухсот человек в маленькой комнате, сто семьдесят три погибших от асфиксии: двадцать семь мужчин, восемьдесят четыре женщины и шестьдесят два ребёнка заживо были раздавлены, затоптаны и удушены соотечественниками — телами друзей и незнакомых. Остальные выжившие будут доставлены в больницу. Он узнает числа и что, собственно, тогда произошло лишь через пару лет, когда окажется в другой стране — женщина с ребёнком споткнулась на лестнице. Но сейчас это неважно, сейчас он, спотыкаясь о что-то (о боги, пожалуйста, пусть это будет мешок с песком), выталкивает Катерину и Неа в угол комнаты — между красным пожарным ящиком и стеной есть защищённое пространство, его достаточно, чтобы они могли там поместиться. Он упирается одним коленом о щиток, руками в перчатках о стену, тем самым создавая дополнительную перегородку между ними и толпой.Attention! In case of fire, use…
Последующие два часа он будет видеть перед глазами эту надпись — даже когда свет отключат и они будут в кромешной тьме — чувствовать боль в руках и спине, на которые наваливаются сзади, но продолжать сохранять это небольшое воздушное пространство для Катерины и Неа. Иначе их раздавят. В какой-то момент брат начнёт задыхаться от испуга — судорожные глотки открытого рта, в глазах паника. Сзади в темноте зовут на помощь, стонут от боли, кто-то задыхается под чужим телом, но, — за это он будет себя ненавидеть ещё долгие годы, — сейчас ему на это всё равно, сейчас важно успокоить Неа — рассказать про ученика чародея*. Время и тело превратится в условность, будет только безграничная подавляемая паника и собственный спокойный голос, рассказывающий сказки. Тогда никто не знал, сколько потребуется времени, чтобы вытащить их отсюда — хватит ли воздуха, не обвалится ли потолок, и есть ли ещё кому их вытаскивать, ведь прямо сейчас Лондон могут окончательно разбить. В моменты, когда в онемевшее тело будет возвращаться боль — перед глазами снова надпись на красном фоне: «Внимание, в случае пожара, используйте…» Аллен будет улыбаться Неа и делать вид, что он не замечает, как кто-то, не в состоянии подняться сам, всё это время сжимает мёртвой хваткой его лодыжку. Не замечать, как чьи-то ногти выцарапывают на коже желание жить, потому что если он хотя бы попытается сдвинуться, могут пострадать Неа и Катерина. И может, ему тогда это только послышалось, может, это была галлюцинация кислородного голодания, но даже когда синяк на ноге сойдёт, когда ребра срастутся и они уедут в небольшой городок графства Кент, он так и не сможет прогнать из своих ночных кошмаров хриплое «помогите» в кромешной темноте у своих ног. — Лестница в рай, — голос Канды эхом отбивается от стен и дальше, вглубь тёмного коридора, по которому они идут. — Что? — Это мемориал у станции Bethnal Green, собственно, в память о этой катастрофе в виде перевёрнутой лестницы, — всё это время Канда шёл молча и лишь внимательно слушал, но в какой-то момент своего рассказа призрак всё больше растворялся в темноте, казалось, что ещё немного, и его вовсе не станет. И не то чтобы ему нужна была компания, но он ведь пришёл сюда, чтобы узнать ответы на свои вопросы. — Вот как, а я думал, что они всеми силами постараются это скрыть. По крайней мере, тогда ни одна газета не хотела писать, что столько людей погибло из-за случайности. Дом действительно не был полым, каким показался изначально: кабинеты, огромная столовая, игровая, мед.часть, душевые и детские комнаты — всё было заставлено мебелью, книгами и игрушками. Не было и намёка на то, что это хотели собрать и перевезти в другое место, многие вещи лежали там, где их использовали — открытая книга, помятая после сна постель. Они договорились, что Канда уйдёт отсюда (и отдаст конфеты, конечно же), как только призрак расскажет ему, что же произошло с этим местом. — Что было дальше, Мояши? — призрак хотел ему что-то показать, поэтому они спускались всё ниже и ниже, проходя сквозь коридоры и комнаты, освещённые либо луной, либо блеклым сиянием прозрачной кожи. — М… что? Я Аллен, — он думает некоторое время, стоит ли спросить имя своего гостя, но видимо решает не портить образ «злобного призрака» и говорит. — Меня продержали в больнице день, прописали обезболивающие, повязки, запретили поднимать тяжести, и мы уехали в Бренчли, где Катерина устроилась учителем в сельский интернат, там же мы жили втроем в небольшой комнатке. Мана не мог ехать с нами, потому что… В Катерине что-то сломалось с грохотом разбитой посуды. Впервые Аллен видел её настолько злой, испуганной и опустевшей. На лице, где никогда не сходила любящая улыбка, вдруг проступили морщины — словно только сейчас на ней отразилась вся тяжесть войны. — Я ведь просила тебя бросить работу! Просила уехать из Лондона, неужели ты не смог бы заниматься музыкой в другом месте?! — Неужели ты не понимаешь, что мне и так приходилось быть очень осторожным после того ложного обвинения?! Они бы не приняли меня обратно! Он стоит у двери, слыша ссору своих родителей. Впервые он видит, чтобы они так кричали друг на друга, не замечая его, впервые проступает седина на волосах Катерины и Маны. — Тебе работа дороже семьи?! Ответь мне! Аллен знал, что Мана любит их. Знал, что он дорожил ими, что он действительно счастлив с Катериной и ради неё способен на многое — он пошёл против воли своих родителей, заключив брак с «беспризорницей», разорвал все связи со своей семьёй, лишь бы его новая семья могла чувствовать себя счастливо. Аллен уводит Катерину собирать вещи, хоть она вырывается и кричит, что если он её сейчас же не отпустит, то он больше не её сын. Аллен не хотел, чтобы ответ прозвучал, потому что знал его. Мана не может жить без музыки и без возможности преподавать её, даже если ценой этому будет его собственная жизнь. — …потому что нужно было уладить дела в Лондоне, и мы поехали первыми, — он спокойно улыбается, хотя в прозрачном «внутри» что-то неприятно жжётся. Аллен хочет вернуться в свою жизнь, но каждый раз, как «ещё чуть-чуть» и он растворится, приходилось насильно выныривать из тёплой воды на холодную улицу. Каким бы неприятным ни было вспоминание о прошлом, оно было намного лучше, чем реальность, в которой он теперь находился. Они спускаются в подвал, вернее сказать, плывут в подвал, потревоженный жизнью воздух поднимает с пола пыль, её так много, что Канде приходится закрыть нос тканью, чтобы не задохнуться, а вниз спускаться на ощупь. В темноте и пыли его вёл голос Аллена: спокойный, в какой-то момент даже монотонный, словно он вошёл в транс. Он не пытается уже контролировать, что сказать, а о чём незнакомцу знать не стоит, словно находится внутри собственной головы и нет смысла от себя самого что-то утаивать. В какой-то момент Канде начинает казаться, что его тут нет. Время и пространство исчезли, исчез и он сам — есть только голос в кромешной тьме, а он становится чем-то призрачным, неосязаемым: секундной мыслью, нейронным импульсом, он живёт мгновение внутри Аллена и чувствует, и видит всё, что чувствовал и видел он. От края и до края голубых небес безграничные поля Кента. Чёрная земля, зелёная трава, жёлтые стебли, белый снег, снова чёрный и снова зелёный — сменяют друг друга времена года, меняются цвета, но не сам пейзаж. Аллен играет с Неа в высокой траве, пытается настроить старое хлипкое пианино, стоящее в углу классной комнаты интерната, помогает Катерине поддерживать порядок, по осени вместе с сиротами работает на поле и всё никак не может написать второе письмо Мане, потому что отец так и не ответил на его первое письмо. До окончания войны осталось меньше года. «Скоро всё закончится» — намёком можно увидеть в газетах. В марте сорок пятого на Англию упадёт последняя бомба, 7 мая в 02:41 будет подписан акт безоговорочной капитуляции Германии, 6 августа на Хиросиму, а через три дня на Нагасаки американцами будут сброшены атомные бомбы, 4 сентября сдадутся последние германские военнослужащие, десять человек на полярном архипелаге, с которыми еще в сорок четвёртом была утрачена связь — война закончится, и люди ещё долгие годы будут восстанавливать жизнь. Но сейчас, в голосе Аллена, ему лишь восемнадцать лет, он развешивает мокрое бельё на верёвке и пытается ущипнуть своего брата, говорит ему: «Испачкаешь — сам будешь перестирывать», — в последнюю секунду выхватывает у ветра носовой платок — детский дом стоит на открытой местности, до леса идти минут пятнадцать, и потому ветра тут особенно сильные. Зимой из-за этого многие болели, а вот Неа наоборот стал реже кашлять. Тёплый июнь, воскресенье восемнадцатого — в восемь часов вечера он, и все, кто будут в приюте, умрут. Самолет-снаряд, крылатая ракета, дальность полета двести пятьдесят километров, боевая часть массой до тысячи килограмм, без лётчика на борту она запускалась с немецкой территории. Самолету задавалось N-число оборота турбины, и в определённый момент тот просто останавливался в воздухе, чтобы с разрушающей мощью упасть на землю. Это была Фау-1 — произношение названия латинской буквы «V» в немецком языке. Зародившийся идеей о дистанционном самолёте-наблюдателе ещё в тридцать шестом году, 13 июня 1944 года его впервые запустили в направлении Лондона. Пытаясь спасти и так выжженную столицу, британская разведка предоставляла вражеским шпионам ложные данные о том, что самолёты падали за пределами Лондона. Корректируя количество оборотов, немецкие ученые не могли знать, что теперь их орудия тонут в Ламанше и вспахивают поля Кента. Не знали об этом британцы, не знал и Аллен. Стоя на возвышении, он может увидеть дрожание верхушек деревьев и расплывчатое чёрное пятно церкви. Ветер становится сильнее, приносит с собой солёный запах моря, клонит траву к земле и гонит красные от заката облака дальше к Лондону и Ковентри. За своей спиной он слышит игру на пианино, сбивчивое, немного фальшивое — это Неа, — слышит голос Катерины и других детей, хоть и не может разобрать звучание слов песни. Аллен закрывает глаза, представляя себя птицей, расставляет руки в стороны, делает несколько шагов вперёд, чтобы упасть с воображаемого обрыва. Особенно сильный порыв ветра, что ударяет в его лицо прохладой — это он летит вниз с огромной скоростью, вот-вот разобьётся о скалы и на губах уже чувствуется соль, но в последнюю секунду он расправляет руки шире, и белая ткань рубашки становится его оперением. Сопротивление ветра, ломота в ребрах, восторг сбитого дыхания — он набирает высоту и снова бросается вниз. Он чайка, что парит над океаном. Аллен хочет перелететь канал, пролететь над всей Европой и увидеть, что там не пожарища с разбитыми домами, а поля, засаженные фиолетовой лавандой, красными розами, оливковыми рощами и разноцветными тюльпанами. Он хочет услышать запах каждого из этих цветков, на какое-то мгновение ему кажется, что он ощущает эту сладкую свежесть, слышит шум водопада. Аллен открывает глаза, белые перья становятся тканью, а он — человеком. Ветер всё так же хлещет его щёки отросшими волосами, мешает ему смотреть, и ему приходится снова собрать волосы в хвост, чтобы осмотреться, и тогда он понимает, что его беспокоит. Тихо, слишком тихо — ни шороха травы, ни шума деревьев, не слышно пианино или пение, можно было бы подумать, что он просто оглох, но в этой пустой тишине всё сильнее нарастает жужжание — словно сотни шершней взмыли в небо. Шум становится всё отчётливей, громче, Аллен пытается найти источник звука, озирается по сторонам, а когда он поднимет взгляд на небо — будет слишком поздно. Самолет замирает над приютом. Пятнадцать секунд. Тишина разрывает барабанные перепонки. Тринадцать. Он пытается закричать, но горло сжимает свинцовой пылью. Девять. Ткань не успеет превратиться в крылья — он бежит к дому. Пять. В голове лишь одна мысль: «Я должен их спасти!» Две. Неа за фортепиано видит его в окне, машет рукой, «Ал, иди сыграй нам…» Взрыв. Вместе с ожоговой болью возвращается голос. Он кричит лишь секунду — не от того, как сгорает заживо, а от того, что они сгорели — и умирает. Канда опирается рукой о стол, даже не думая, какой он грязный. Что это, чёрт возьми, было?! Слишком красочный пересказ, или он действительно только что побывал в чужой голове и увидел всё своими глазами? Канду лихорадит, ему впервые тяжело контролировать своё дыхание, свою мимику и всего себя. Ему так плохо от призрачного пламени, что выело его до костей, или от болезненной жажды жизни с желанием спасти? — Прости, я… я не думал, что тебя утянет, — Аллен парит недалеко от него и чувствует себя ещё отвратней, чем в десятки других раз, когда он умирал и просыпался в этом месте, потому что теперь кто-то другой пробрался в его воспоминания, видел его глазами и чувствовал его боль. Он хочет снова заснуть, кинуться в объятия отца и поскорее начать жизнь заново, потому что в этом времени он чувствует невыносимую боль воспоминаний. — Я проснулся через пару дней. От приюта осталось лишь выжженное пятно. Неа, Катерина, сироты и фортепиано… не было ничьих тел или обломков, только белые, как снег, кости, а на черепе красный шрам, точно краской нарисованный. Я подумал, что это кости кого-то из старших детей, но потом увидел скобы на ребрах… Это были мои кости, Канда, — Аллен замолкает, смотрит на что-то в темноте, и теперь невозможно даже понять, где зрачок с радужкой, а где белок — сплошная серость. Канда хочет спросить, откуда он знает его имя, но Аллен зажигает свечу на столе — так, значит, может касаться предметов живого мира — и теперь та освещает череп с точно таким же шрамом, как и на лице призрака. — Я не знаю, кто я. Дух или воспоминания, почему-то облекшие форму. Да и они, думаю, не знали, — Аллен отворачивается от него, отходит от стола, не в силах унять боль, что волнами расходится по его телу. Боль, тоска, отчаянье. Он уже столько лет находится в этом месте. — Я привязан к своим костям, не могу уйти дальше этого дома — даже на улицу. Они хотели понять, кто я, привезли меня сюда и день за днём… я ничего не мог сделать, — Аллен говорит быстро, прерывисто, и будь живым человеком — задыхался бы, но вместо этого его отражение идёт рябью, свет вокруг кожи становится то ярким, то совсем тусклым. Канда не понимает, кто это «они», но чувствует, что это кто-то, кого призрак так ненавидит и так боится. — Я не мог даже ключи поднять, мы пытались бежать, но они нас поймали и… я снова… снова никого не мог спасти. Я был так зол, ты не представляешь! И я в какой-то момент понял, что могу их напугать, что могу передавать другим то, что чувствую я, что могу свести с ума и выгнать отсюда навсегда. Но они… они их всех убили и я остался один… Я всё ждал, когда же тут появится красношапочник. Но оказалось, что я единственный злобный дух в этом месте, — по щекам текут призрачные слёзы, Канда этого не видит, но почему-то чувствует. Это его не должно волновать, он видел и делал достаточно плохого в этой жизни, чтобы жалеть кого-то, к тому же он так ничего и не понял из последнего рассказа — что за опыты, кто «они» и почему умерли дети? И всё же Канда, никогда никому не сочувствующий, вдруг понимает, что……он хочет его успокоить…
Но не знает как. Он умеет убивать людей и составлять квартальный бухгалтерский отчёт, знает, как заставить даже самую привередливую орхидею цвести, перечитал сотню книг, но понятия не имеет, как успокоить того, кто сейчас задыхается рыданиями, хотя может не дышать. Поэтому он просто молча опирается о пыльный стол и смотрит на чистый череп. Череп того, кто только что умер много лет назад и кто теперь рассказывает ему свою историю. Ровный ряд зубов, гладкая кость, грушевидная выемка носа — Канда касается подушечками пальцев скуловой кости, очерчивает красную пентаграмму на лобной, чувствуя, как от черепа веет знакомым теплом. Он не знает, зачем это делает, просто хочется. — Я, прости, что, — Аллен трёт глаза, если бы он мог, наверняка покраснел от осознания того, что только что рыдал перед незнакомым человеком. Впрочем, он так устал. — Знаешь, остальные кости они уничтожили, пытаясь проверить их связь со мной, и каждый раз мне казалось, что вместе с ними исчезаю и я. Что я точно вот-вот окончательно умру. Так что этот череп единственное, — он оборачивается к Канде и видит, как от прикосновения живых рук последняя «материальная» часть его превращается в пыль. — …что держит меня в этом мире. Если бы у него было сердце, оно бы пропустило удар.