— Ты, наверное, призрак? — Бу! The Crow (1994)
Завод грохочет ржавыми турбинами и голосами людей, пытающимися перекричать основной шум. Сотни токарных станков отбивают свой ритм, машины с уханьем выдыхают пар, а кожу щиплет жаром раскалённого металла. Аллен закрывает глаза. Не слышно самого себя: ни дыхания, ни биения сердца, зато он чётко различает капанье конденсата на железную балку под ним. Вода разбивается рядом с пальцами, тёплые осколки касаются его ладоней, и ему кажется, что он в лесу у водопада. Рядом с его лицом распускается бутон чайной розы, грязные станки взрываются водными потоками, затапливают завод и прохладой касаются его сапогов. Из пуль, словно бабочка из куколки, вылезают рыбки, а винтовки превращаются в жилистых щук — они гоняются за своей добычей, чтобы проглотить и выплюнуть лишь кости, а маленькие озорники всё хохочут пузырями и скрываются в свинцовых водорослях. Вместо паровых выдохов — вздохи медведя, что не может поймать плотву. — Аллен, ты там в порядке? — кричат откуда-то снизу, и он открывает глаза, чтобы снова очутиться на пыльном оружейном заводе с тысячей голосов. До пола тридцать футов высоты, а он у самой крыши сидит на железной балке без страховки, чтобы закрутить винты новой охладительной системы. Он чуть наклоняется, кивает — перекричать весь завод всё равно у него не получится, и ползёт дальше, крепко обхватив ногами балку, подтаскивая себя руками вперёд, а на грязно-серой рубашке прибавляется пыльных разводов. Аллен предпочитает не думать о том, что с ним случится, если он упадёт вниз, вместо навязчивых картинок собственного увечья он старается слушать конденсат. Кап. Кап. Ка… — Ты как, в штаны не наложил? — Маоса смеётся, хлопая Аллена по плечу сразу же, как тот садится рядом. Вместо столовой — несколько картонных коробков у запасного выхода в цех, где ещё достаточно тепло от работы завода, но и есть немного свежего воздуха — по крайней мере не так сильно пахнет порохом и свинцом. — Отстань от него, — Кие спокойно улыбается и протягивает мальчишке пирожок с мясом. — Сам бы полез на такую высоту, раз такой смелый. Он уже не спрашивает его «ты опять отдал свой обед?» и не предлагает взамен поделиться. Просто молча даёт, потому что знает, если скажет что-то — Аллен тут же начнёт отнекиваться и ничего не возьмёт. Уже два года Уолкер работает на оружейном заводе, два года он приходит на работу без еды, питаясь лишь такими небольшими подачками — потому что есть те, кому нужнее. Потому что Неа болеет и ему не хватает пайка, потому что соседка Мисс Рейчел снова потеряла продовольственные купоны или по пути ему встретились сироты разрушенного Ист Энда. Аллен всегда был уставшим и голодным, но продолжал улыбаться. За пределами каменного завода был февраль сорок третьего года, война всё ещё шла. Она прилетала к ним бомбами, падала с неба агитационнными листовками, была в мазутном запахе винтовок, в инструкции 39-Б*, рационных книгах и всех тех, кто навсегда остался внутри пожарища своих снов. Война стала повседневностью — серой от пепла и красной от огненных вспышек на небе. Когда погибает один — это трагедия для всей страны, когда погибают тысячи — обыденность. И как бы сильно Аллен ни хотел это признавать, он уже устал скорбеть по смертям тех, кого знал или кого никогда не узнает. Для него, как и для всей Англии, солдаты стали цифрами пока ещё живых и уже погибших, менее важными цифрами, чем те, что они получали на заводе купонами. — А я вам говорю, что ВВС как всегда не договаривают, не может быть февраль таким тихим! — ворчал Базз над своим обедом. На перерыве было человек пятнадцать, всем мест на ящиках не хватало, кто-то сидел на мешке, кто-то опирался о стену, и хотя пол завода был тёплым от наковальни, сидеть на нём никто не рисковал. Здесь шум казался не таким сильным, «почти тишина» — если сравнивать с тем оглушающим гулом у самого станка — поэтому многие предпочитали молча наслаждаться такой передышкой, но находились и те, что тихо обменивались недавними новостями-догадками-сплетнями. Но только не Базз, природа наделила его внушительными размерами и физической силой, что позволяло ему спокойно разгружать и загружать вагоны, а также говорить так громко, что даже криком не каждый мог бы его заглушить. — Порадуйся небольшой передышке и дай спокойно поесть, — Девон, мужчина средних лет с короткой темной бородой, был бригадиром их отдела, и, чувствуя ответственность за подчинённых, он частенько подкармливал Аллена, даже если сам не мог похвастаться содержимым своей тарелки. — Они нам и половины не рассказывают из того, что на самом деле происходит! Как тогда, в сороковом, с Эксетером, когда нам не сказали, насколько сильно повреждено судно, а вот Лорд Хау-Хау… — Заткнись. Не смей упоминать этого нацистского клоуна, — Кие обычно не влезал в разговоры европейцев. Пусть война и уравнивала «цветных людей» с белыми, а порт наполнялся американскими солдатами, британцы всё так же недолюбливали азиатов, считая их людьми более низкого звена. Излишняя болтливость могла стать причиной если не побоев, то как минимум насмешек, поэтому он старался быть сдержанным. Сейчас же его обычно спокойное лицо было нахмуренным от едва сдерживаемой злости. — Что такое, узкоглазый боится оказаться в печи, как и подобает всем дефектным? — Базз усмехается, ощетинивая ряд крепких лошадиных зубов. В тишине человеческих слов Аллен снова слышит капанье конденсата и шуршание снега за открытой дверью. Снег, такой скупой для Лондона, молочной пеленой устилал пространство — соседний склад едва можно было увидеть. Или это снова пепел? — А сам не боишься оказаться в списке дефектных? Единственная причина, почему они пока нормально относятся к этому диктору, — это его хороший английский для промывки мозгов таких самовлюблённых идиотов, как ты. Лучше пойди займись работой, чем задирать тех, кто не может тебе ответить, — Уолкер впервые повышает голос и обращается к старшему с таким пренебрежением. Кап. — Что ты сказал, чертов пэдди? Кап. — Лишь то, что Вы услышали, сэр. Кап. Девять раз в сутки, сразу после новостей ВВС, можно было услышать резкий, идущий из груди английский голос: «Germany calling. Germany Calling», — именно так начиналось радиовещание Лорда Haw-Haw*. Циничный сарказм, столь близкий английским сердцам, щепотка правды и целое море пропагандисткой лжи — идеальный коктейль для того, чтобы стать любимым «развлекательным» шоу британцев. Достаточно было лишь перейти на среднюю волну, чтобы услышать уже такое знакомое: «Говорит Германия, говорит Германия. В эфире радиовещание рейха из Гамбурга, через передатчик в Бремене и передатчик DXB. Далее Вы услышите новости на английском». Британские новостные службы, опасаясь 39-й инструкции, умалчивали или приуменьшали о слишком многих вещах, англичанам катастрофически не хватало информации — пусть жестокой и горькой, как пилюля от головной боли, но правдивой. И, на удивление, эту информацию им предоставила немецкая радио-вышка. Под слоем нацисткой пропаганды и абсурдности порой проглядывали правдивые новости с фронта. Полуправдивые. Аллен, включавший в тайне от родителей радио, понял это слишком быстро, и теперь вовсе предпочитал не переходить на эту волну. На самом деле, никто всерьёз не верил в слова Лорда Хау-Хау и, несмотря на опасение властей, это нисколько не подрывало боевой дух Британии. Кто станет верить тому, кто говорит о доброте Гитлера, когда каждую ночь воздух дрожит от его бомб? И лишь английский фашизм тридцатых годов входил в унисон со словами нацистского диктора. Потому что англичане лучше французов — они более спокойные и рассудительные. Англичане лучше немцев — у них нет истеричной крикливости. И уж тем более англичане лучше американцев — у них чистая кровь, они не были основаны преступниками и отбросами. И за каждым таким «он дефектный, потому что не англичанин, потому что отличается от меня» — Аллен слышал «я разочарован собственной жизнью, поэтому мне нужна принадлежность к чему-то, чем я мог бы гордиться». — Спасибо, что заступился за меня. Я бы его точно ударил и на одного безработного китайца стало бы больше, — Кие подбадривающе улыбается, и Уолкер пытается сказать, что это пустяки, но вместо слов во рту приторная рвота, которую приходится сплёвывать. Первый удар пришёлся в живот, и хотя он сегодня почти ничего не ел, его до сих пор тошнило. Аллен впервые дрался со взрослым мужчиной и преимущество — будь то весовое или физическое — было явно не на его стороне. Если бы не другие рабочие, почти сразу оттащившие разъяренного Базза, одним ударом бы всё не закончилось. Серый снег слипается от его слюны, желудок сдавливает новым спазмом, а всё, о чём он может думать, это — как хорошо, что не по лицу, иначе пришлось бы врать матери и отказаться от вечерней подработки.***
Он стучит три раза в дверь, что заколочена доской, и говорит: «Я приветствую тебя, Фрейя, как твоего любовника навсегда», — ему непонятно, почему именно эти слова выбрали в качестве кода, старается об этом не думать, потому что это просто вынужденная мера. И комендантский час это едва ли не самый лёгкий запрет, что они нарушали. Ему открывают почти сразу, ведь доски прибиты к двери, а не к самой стене, чем ниже он спускается в темноте, тем отчетливей ощущается запах дрожжей, спирта и сигарет. Прежде чем зайти в зал, где играла Lullaby of Broadway Мел-Тонов, он зашёл в небольшую комнату персонала, чтобы переодеться в чистую рубашку с штанами. По четвергам и субботам, с восьми вечера и до пяти ночи, Аллен Уолкер, нарушая множество законов, работал в подпольном пабе дилером.Money we really don’t need bad, We make out alright Lettin‘ the other guy feed that Jukebox saturday night.*
В углу полутёмного паба новый музыкальный автомат грохочет джазом: саксофон, корнет и фортепиано. В комнате человек пятнадцать, не считая персонал, и хотя помещение ничем не топится — от дыма сигарет и алкогольных паров тут всегда тепло. — Просто… Просто я думаю о том, что это так ужасно, прожить столько лет с человеком и резко понять, что это вовсе не твой мужчина. Момент, когда тебе сорок и ты в толпе незнакомцев пересекаешься взглядом с мужем другой дамы и вы оба на секунду понимаете, что были созданы друг для друга, но сделали неправильный выбор. И вот ты поворачиваешься к своему мужу, улыбаешься, мол, да-да, дорогой, мне очень интересно слушать про вашу игру в бридж. Вот этого я боюсь. Что мой выбор будет неверным.If I didn’t know Why the roses grow Then I wouldn’t know Why the roses grow.
Аллен улыбается уголками губ, перетасовывая карты — стрип и шафл, бумажные картонки мягким стеклом растекаются под его пальцами, принимают нужную форму, покрывают ровной линией стол и снова магнитом собираются в одну колоду. Он словно заклинатель с флейтой, только вместо змей чужие деньги. — Детка моя, ты поймёшь сразу, как только перед тобой будет тот самый. Хит, пожалуйста… Поймёшь, что это человек, с которым ты захочешь прожить всю жизнь и смотреть только на него, — выдох и клуб дыма застилает почти весь стол — удачный момент для подмены нескольких карт. — Только вот ты этому мужчине не будешь нужна, — продолжала старшая, раскуривая крепкую сигару так изящно, словно это самая обычная сигаретка. — Поэтому советую тебе завести интрижку с тем американцем, пока тебя ещё никто не заставил целыми днями штопать пеленки, стирая свои нежные ручки в кровь. — Но я ведь радистка, а не прачка! — Ты действительно думаешь, что быть женой значит быть человеком и иметь какие-то стремления и амбиции? Не смеши меня. Чёрт, перебор. Они проигрывали ему уже вторую партию. Радистки встали из-за стола и только сейчас Аллен понял, как же шумно в пабе. Во время игры он словно оказывался в центре чёрной дыры, поглощающей звуки, запахи и свет, оставались только собственные руки с картами и игроки за столом. То, что для всех являлось честной перетасовкой карт, на самом деле было точным подсчётом. Игра на удачу оказалась обычной задачкой на ловкость рук и способностью быстро вычислять в уме. Аллен не любил такие передышки, когда к столу никто не подходил и он снова оказывался за пределами вакуума, обретая себя. Потому что в такие моменты приходилось усыплять свою совесть, обманывать самого себя, что это вынужденная мера, что если бы не нужда, он никогда бы не пошёл на такую бесчестную работу. Повторять себе из раза в раз, что ему вовсе не нравится это чувство азарта, ощущение, что он полностью контролирует ситуацию, и хоть со стороны кажется, что он балансирует над пропастью без страховки, на самом деле внизу его ждёт мягкая перина. С тех пор как он, взбалмошный «Ред», вырос в улыбчивого «Аллена», что-то колючее внутри него изо дня в день расцарапывало его ребра и трахею. Он заживлял свои раны в объятьях семьи, пытался заточить существо в клетку из костей и сухожилий, но стоило остаться самому, как это «что-то» снова пыталось выцарапать себе путь наружу. С каждым годом он восстанавливался всё хуже и хуже. Аллен боялся, что однажды иглы проткнут его кожу изнутри, окрасят грудь кровавым бутоном, и он не сможет снова обнимать свою семью, не раня их собой. Возможно, Матушка тогда заметила это и поэтому научила его покеру? Или ей просто было скучно выигрывать всё время у Барбы. Глубоко внутри Аллен понимал, ему не просто нравятся те чувства, что он испытывает во время игры, они ему необходимы. Люди в баре уходили и приходили, казалось, что лица те же, только цвет формы и нашивки сменяют друг-друга. Когда никто не хотел играть, он помогал Колетт с работой в зале и постепенно рабочая смена подходила к концу. Привлекательная внешность и строгая манера речи делали девочку магнитом для пьяных посетителей мужского пола, поэтому приходилось брать на себя самых буйных. Компания солдат за сдвинутыми столами, перекрикивая музыкальный автомат, пела «We'll Meet Again» Росса Паркера.We'll Meet Again Don't know where, don't know when, But I know we'll meet again Some sunny day.
— Они что, решили тут до окончания войны сидеть? — шипит Колетт, протирая пивные стаканы. Аллен с грохотом ставит ящик с алкоголем под барную стойку — самодельных настоек катастрофически не хватало, — и сверяется с временем на настенных часах. Если он прямо сейчас проводит девушку домой, то ещё успеет добежать к себе до того, как родители проснутся. — SO WI-WIL YOU PLE-aS SAY HELLO-O. I W-A-AS SIn-GING THIS SOANG, — пьяный гортанный крик запутывается в дыму выкуренного табака, пытаясь встать, солдат разливает на себя пиво, чертыхается и под гогот товарищей пытается стащить с себя тяжёлую куртку. — Л…чк свта, леди т-таоак мила, постирай и поасуши солдату вещи! — мокрая тряпка падает на барную стойку перед Колетт. Девушка бледнеет, понимая, то это было сказано ей: «Я что ему, служанка?» — шипит точно кошка, которой наступили на хвост, кажется, ещё немного, и она набросится на лётчика. Чтобы этого не случилось, Аллен заслоняет её собой и с вежливой улыбкой обращается к компании. — Я сожалею, сэр, но у нас тут нет для этого места и мы уже закрываемся. Будем ждать вас завтра, — он складывает чужую куртку и протягивает её солдату. Взгляд невольно падает на ткань, где он замечает нашивку RAF — точно такая же, что была и у Мариана в тот вечер. Воспоминания отвращением обжигает его лицо, заставляя мышцы дёрнуться в презрительной гримасе — всего секунда отсутствия контроля над своей мимикой. — Ты над нами смеёшься, щенок? — рычит один из солдат — достаточно трезвый, чтобы говорить чётко, и достаточно пьяный, чтобы не сдерживать злость. — Ни в коем случае, сэр, нам действительно уже пора… — Вы будете работать столько, сколько нужно. Солдаты не жалуются во время боя на усталость, они просто выполняют свой долг, а твой долг обслужить своих героев. — Герои не ходят по пабам в разгар войны, чтобы поесть дефицитных продуктов. И уж тем более не ждут, что кто-то им будет стирать пелёнки. Настоящие солдаты сейчас морозят себе бока на фронте, так что я не вижу никого, перед кем я должна выполнять свой долг благодарного гражданина, — во время монолога Колетт показательно снимает с себя фартук и вешает его на гвоздь у входа в служебное помещение, толкает дверь, ведущую на лестницу, жестом указывая в темноту. — Мы закрыты уже как пол часа! Спасибо и до свидания! В старом тёмно-синем платьице ниже колен, с двумя хвостиками и в грубых мужских туфлях на массивном каблуке, она была ниже Аллена на пол головы. Колетт, которая боялась темноты и крыс, держалась сейчас так, словно была способна силой вышвырнуть из паба задержавшихся гостей. Словно это не сильные мужчины, участвующие в войне, а обычные дворовые коты, налакавшиеся валерьянки.***
— «Твой долг — обслужить»! Да не пошли бы они, — Колетт разгневанно топает рядом с ним, засунув руки в карманы шерстяного пальто — слишком большого для неё, так что его пришлось обвязать вокруг талии веревкой. Впрочем, по размеру ей было только платье и чулки: вязаная шапка не слезала на глаза лишь благодаря хвостикам, а сапоги забивались «Таймс» и «Дейли экспресс» — пока нога не перестанет скользить. Аллен всегда провожает её домой, пусть и для этого приходится делать крюк. — Хорошо, что Мари ещё не ушёл и смог их выгнать. А ты не особо любишь военных, да? — он зябко ёжится, чувствуя, как холод пробирает до самых костей. Осенний тренч, пусть и поверх свитера, плохо спасал от зимних морозов — тем более с его-то мерзлявостью. — Я не особо люблю пьяных зажравшихся мужланов, которые позорят имя солдата и потом из-за них у людей складывается негативное мнение. И я знаю, что уже спрашивала, но ты уверен, что можешь отдать мне своё пальто? — Конечно! Я люблю холод, — синие губы растянулись в улыбке, не особо убедительной, Колетт даже не пыталась сделать вид, что поверила. Они идут по улице предрассветного утра, где-то плачет младенец и женщина поёт ему колыбельную: «Мерцай-мерцай, моя звезда. Знать желаю, кто же ты». Меццо-сопрано. — Когда Солнце вдруг зайдёт, и весь мира свет уйдёт — ночью тихо засияй. Мерцай-мерцай всю ночь, — у Колетт сопрано. Она поёт тихо, у неё не поставлено дыхание, и поэтому она проглатывает пару слов, но даже так у неё получается очень красиво. Аллен знает эту колыбельную, наверное, во всей Англии, кто рос с матерью, не нашлось бы человека, что не знал бы слова. — Путник, заплутавший во тьме, счастлив, что тебя нашёл. Он пути не знал бы, если бы ты так не сверкала, — его слова без звука, потому что он скорее слушатель, чем певец. Каждый третий дом на этой улице разрушен или повреждён, что не сгорело до тла — покрыто теперь снегом и сажей. Чей-то дом, чья-то история и даже семья были погребены под камнем того, что когда-то их оберегало. Пострадал не только Лондон и вражеский Берлин, но и вся Европа сейчас сгорала металлическим огнём. Каждую минуту кто-то терял своих близких, а они шли по улице и пели колыбельную ребёнку, который даже не услышит этого. — Когда солнце вдруг зайдёт, и весь мира свет уйдёт. Ты мерцай-мерцай звезда, пусть не знаю, кто ты, я. — А ты красиво поёшь, — Колетт останавливается напротив Аллена и хитро улыбается. Он не заметил, как в какой-то момент всё-таки начал петь, и как они уже пришли к её дому — верхний этаж полностью разрушен, у второго нет части стены, и теперь всем прохожим видно то, что когда-то было ванной. — Спасибо, ты тоже, — он смотрит на девушку, улыбается, видя, как она морщит нос, когда на него падает несколько снежинок. Она закрывает глаза и чуть откидывает голову назад, словно давая ему возможность рассмотреть её лицо. Румяные от холода щёки, густые ресницы, обычно упрямо сжатые губы чуть раскрыты, так что можно увидеть нижние края эмали зубов. Она дышит тихо, и с каждым её выдохом воздух вокруг них становится чуть теплее. — Аллен… — Да. Спасибо за работу и будь осторожнее. Мне уже пора, так что я пойду. — Что? — девушка резко открывает глаза, на месту удивлению приходит злость. — Ты что, дурак? — Я тебя чем-то обидел? Прости, я не… — Аллен не понимает, что происходит. Вот они спокойно разговаривали, а тут на него начали злиться. Ему, видимо, не стоило петь, вдруг она сама хотела это сделать? — Ты… да ты, — Колетт задыхается от злости, так что теперь щёки краснеют вовсе не от холода. — Тупица! Ты провожаешь девушку домой, снег красиво падает, небо светлеет, вы с ней вместе поэте, как в дешёвом мьюзик-холле, и вот она останавливается у своего дома, почти припадая к твоей груди, а ты ей говоришь «спасибо за работу»! Тебе уже шестнадцать… — …семнадцать… — И ты всё ещё думаешь, что это те слова, которые нужно сказать молодой девушке в такой ситуации?! Да к чёрту слова, я хотела, чтобы ты меня поцеловал! — она говорит это быстро, некоторые слова почти сливаются друг с другом. Колетт зла, и смущена, и она хочет ударить его чем-то потяжелее. — Клянусь господом-богом, Уолкер, если ты сейчас спросишь «зачем?», твой труп ни одна поисковая группа не найдёт! — а она точно знает, он бы спросил — видит это по его виновато-озадаченной улыбке. Когда же до Аллена доходит «зачем» — улыбка просто становится виноватой. Она не нравится ему, ни капли, совершенно, словно он не видит в ней даже девушку — скорее сестру или доброго друга с работы. Ну и пёс с ним! — Колетт, я… — Всё! Вали отсюда, Уолкер! И на работу не опаздывай! — Мне правда очень жаль, я… — договорить не даёт захлопнувшаяся перед ним дверь. Аллену остаётся только надеяться, что не сильно обидел её. Он отходит от чужой двери и вдруг понимает, что что-то не так. Слишком тихо, окружающая его действительность слишком неестественна, словно он смотрит уличный спектакль и вот-вот декорации рухнут, только эти декорации не перед ним, а вокруг него. Он пытается заглушить это чувство, делает несколько шагов вперёд и замирает — снег не скрипит, нет чувства тяжести сапогов и он совершенно не чувствует холод.Кто-то пробрался в дом.
Голос в голове рычит, но Аллен не знает кто и в какой дом, и почему это как-то должно было повлиять на его реальность? Он делает ещё пару шагов, прежде чем воздух начинает дрожать, — но не от взрывов, — а после и вовсе пропадает. Ни воздуха, ни снега, ни улицы и звуков, он стоит один в кромешной тьме, чувствуя лишь безграничную злость. Кто-то. Посмел. Прервать его жизнь. Он не хочет вспоминать, как оказался в этом доме, он не хочет, чтобы призрачное понятие «жизни» растаяло окончательно. Слишком больно вспоминать, слишком невыносимо быть. Аллен задыхается от злости, перемещаясь по комнатам его темницы, пытаясь найти незваного гостя. Кухня — нет, гостиная — где же он?! Быстрее найти и избавиться, пока он не забыл холод февраля сорок третьего, пока он не вспомнил, как оказался тут и пока не понял, что ему давно уже не нужно дышать. Потому что мёртвые не дышат. Юноша прозрачнее рисовой воды стоит напротив в метре от Канды. Рубашка, жилет и брюки разного цвета прозрачного, волосы и кожа одинаково бледная, и только шрам на лице кровавого цвета. Юноша явно не рад появлению незваного гостя, пыль в лунном свете становится плотнее, и теперь кажется, что в комнате идёт снег, что воздух становится чёрным, и теперь всё белое режет глаза своим контрастом. — Я сказал, убирайся отсюда, — шипящий пепельный голос глушит темнота, слова без намека на эхо, и это должно пробирать до костей, но Канда вдруг ловит себя на мысли, что ему вовсе не страшно. — Иначе что? — Иначе? Иначе я убью тебя. Он пытается оставить часть себя в воспоминании, чтобы было легче вернуться в жизнь. Аллен боится, что однажды, на пересечении улиц Карлайн и Элинг-роуд, где теперь не работают фонари, будет слишком светло от света огня. Боится увидеть дымку, услышать пожарную сирену и понять, что в этот раз бомба задела его дом. Под ногами снег и осколки стекла — блекло-синие от ночи и кровавые там, куда падала тень восходящего солнца. Аллен выдыхает усталость пыльным облаком, та оседает на его губах мазутной плёнкой и неприятно стягивает кожу — хочется провести языком, избавиться от этого чувства, но, боясь отравиться, он останавливается и закидывает голову вверх. Нужно идти, пока ему не повстречался патруль, а он стоит и смотрит на небо, на разрушенную кирпичную стену, обломки тёмной черепицы и оранжевую дымовую трубу с молочным хвостом чужого тепла. Закрывает глаза и чувствует, как мелкий снег ложится на его лицо, стирает с губ мазутный блеск. Однажды Неа сказал, что снег — это поцелуй небес. Может, поэтому ему становится легче дышать, и он идёт домой. До своей комнаты он добирается незамеченным, лишь позволяет себе заглянуть в комнату родителей, чтобы убедиться, что они дома. В тесной чердачной комнатке на его кровати спал Неа. С тех самых пор, как он пропадал на «дополнительных сменах на заводе» (небольшая ложь для его семьи), брата всё чаще можно было застать в своей кровати. Неа уже восемь лет, он любит мармелад, помогать Катерине с их небольшим огородом и играть в прятки. Он не любит овсянку, математику и лежать весь день в постели. Неа болеет очень часто, поэтому у них всегда должны быть лекарства. Аллен ложится рядом с братом — спина к спине, чтобы было тепло. Больше всего на свете он хочет защитить свою семью. Он закрывает глаза, но вместо темноты век видит перед собой лестницу и парня, что смотрит на на него спокойно. Его мир, его время идёт трещинами, и где-то в уголке глаз отклеивается кусок воспоминания, Аллен говорит второму себе «не трожь», но любопытство первого сильнее, он тянет кусок на себя, но вместо кирпичной кладки натыкается на пространство этой реальности. Воспоминание разрушено, и он теперь знает, почему оказался в этом доме. Знает, как он умер. Рисовый, или, лучше сказать, лунный юноша усмехается. Жутко, наполовину безумно. С красного шрама течёт кровь — живая, тёплая — заливает левую половину лица, капает на прозрачный воротник и стекает вниз, по пыльному полу прямо к ногам Канды. Тьма вокруг них вторит этой жуткой улыбке, беззвучно хохочет и истекает кровью — она уже затекает в его кроссовки, липнет к коже и окрашивает её в красный. Крови столько, что она стекает вниз по лестнице водопадом — Канда этого не видит, но слышит. — Тогда убивай.