к алтарю из твири

Виктории Ольгимской двадцать пять. Она все так же мила и прельщает детей веснушками, рассыпавшимися по щекам и обнаженным свадебным платьем плечам, но уже по-взрослому красива и умна, как была умна ее мать, но спину держит она прямо, с чуть соблазнительным изгибом поясницы, так, чтобы смотреться выгодно: не так, как это делает Мария, обнаженная даже будучи замотанной в портьеру, а так, как пристало истинной Белой Хозяйке. Так, как десять лет назад; как он, Артемий Бурах, помнит. Или не помнит — а только думает, что помнит. Ведь не могла же пятнадцатилетняя дочь Большого Влада, такая взрослая не по летам, смотреть на него так, чтобы сердце замирало, а колени подгибались в желании склониться и смотреть на нее только так, только снизу вверх, и огрызаться на тех, кто захочет стать ей ближе, чем он — его маленькой-взрослой Белой Хозяйке. И спустя десять лет вот оно: то, что его так пугало. У Харона лицо напряженное и взгляд на Каспара тяжелый, липкий, но сестру к алтарю он ведет ровно и руку ее гладит нежно и словно бы успокаивающе, — а еще встает подле своей жены так, чтобы быть в тени ее и наслаждаться этим. А он, приглашенный будто бы невзначай, ютится в своем углу, темном и невзрачном, скрючившись не то от боли, не то от стыда, словно старый червь, и смотрит. И не его руки гладят ровную спину в длинном разрезе платья, задевая большими пальцами острые крылья лопаток уже-не-девочки и далеко-не-ангела, и не его глаза цепляют чужой острый взгляд снизу вверх, но так, что кажется, будто ты на несколько голов ее ниже, и не его губы ловят упавший на щеку рыжий закрученный локон, и не он преклоняет колено перед алтарем, оглаживая трепетно подол ее платья, тихо, не дыша, словно вытирая пыль с иконы, и не мягкая кожа Виктории Ольгимской (Каиной, одергивает он себя, теперь уже точно Каиной) отвечает на его поцелуи, — но змеиная чешуя гадюки, зачарованной его игрой на флейте. И это, наверное, хорошо. Это, наверное, правильно. Но отчего же тогда на губах змеиным ядом оседает горечь? И этот столичный аспид, проследив за его взглядом, лишь тихо хмыкает: — Нет повести печальнее на свете, — говорит он, а Бураху в уши льется только шипение змеиное, мерзкое. И смеется Данковский так противно, что он невольно глотает вязкую слюну да проверяет шею: не укусил ли? Не его губы целуют Викторию Ольгимскую (Каину, да что ж это такое, Каину), и не ему она отвечает, обвившись руками вокруг не его шеи так, что с мраморных плеч на пол опадает тонкая шаль. — Пойдем отсюда, ойнон, — шепчет он, шепчет и взгляд отводит, не в силах смотреть. — Душно мне. Данковский — умный-глупый бакалавр Данковский, аспид без яда, уж с иглами клыков, — улыбается только в ответ. А ночью его лицо обнимают белоснежные длани, и пламя путается в его пальцах, когда он позволяет себе свернуться прирученным зверем у ног его личного Света хотя бы там, где их никто не отыщет.