Пути к сердцу

      Валери и Регонгар совершенно не оценили ее решения, сочтя Мелору, баронессу здешних земель, излишне мягкотелой; Джейтал только хмыкнула презрительно, Линдзи — и та покачала головой, воздержавшись от своего обычного всепонимания и всепрощения. И это было не удивительно — ведь Тристиан, казавшийся самым благородным и сострадательным из всех, оказался паршивым предателем. А никто не любит предателей. Потому что все знают: кто предал раз, тот предаст и второй, и много, много больше… Едва ли она сама могла бы сказать, зачем оставила его в живых, и даже больше — оставила подле себя. Сочувствие? Осколки былого? Жалость? Пожалуй, падший жрец Саренрей и впрямь был жалок. Ослепший, изможденный и физически, и духовно, он едва тащился за группой по горам, то и дело натыкаясь на преграды, спотыкаясь о кочки, забредая в колючие кусты; все прочие, даже слыша, как он в очередной раз охает, оступившись, предпочитали делать вид, что ничего не слышат — словно бы сами ослепли и оглохли к нему. Предательство сделало его невидимым для всех. … кроме Линдзи. И самой баронессы. Когда остальные уходили достаточно далеко, они помогали ему выбраться, молча то подхватывая под руку, то направляя посох. Бард просто была доброй девушкой, друидка же… Жалостливой? Сочувствующей? Едва ли. Былые эмоции медленно обращались в самолюбование и злорадство. Для нее все еще была жива глубокая симпатия, влюбленность — но теперь с них сорвали все покровы напускного благочестия и возвышенности, и они трансформировалась во что-то иное. Когда-то Мелора тянулась к нему, а Тристиан держал ее на расстоянии, поясняя все служением богине; теперь же пришло время ему самому отчаянно искать ее милости и опоры, без которых — они оба это прекрасно понимали — он был бы обречен влачить жалкое полуголодное существование. Что-то внутри нее оборвалось, когда она это всецело осознала — помогая ему, слепому, подняться по ступеням своего дворца. Что-то в ее душе превратилось в прямо противоположное, пока он цеплялся дрожащими пальцами за ее локоть, нетвердо ступая, повторяя след в след ее шаги. Теперь Тристиан был целиком и полностью в ее власти. И это злило и будоражило одновременно. … Его повязки на невидящие глаза, его волосы, его одежда — теперь этим всем занималась она лично. Дорогая шелковая мантия укрыла плечи советника, плащ, украшенный драгоценными камнями, стелился по полу за его нетвердым шагом; повязка на красивом лице была вышита золотом. Он стал похож не то на увечного неким несчастным случаем принца из далеких земель, не то на «любимую жену» из гарема; несомненно, он сам не одобрил бы такого, увидь свое отражение в зеркале. Но он не видел, и Мелора продолжала играть с ним, наряжая и украшая, словно красивую куклу, словно новогоднее дерево. Возможно, Тристиан и чувствовал это… но молчал. И это проклятое покорное молчание лишь раздражало и подстрекало еще сильней. ... Он полулежал на подушках на тахте, когда она расчесывала своим деревянным гребнем его отросшие светлые волосы. Пряди, когда-то сухие и ломкие — когда он практически жил в тюрьме-"лечебнице" и днем и ночью заботился о жертвах Цветения — стали гладкими, гибкими и блестящими, они свободно скользили между зубьев с едва уловимым ухом шелестом. По лицу Тристиана невозможно было понять, нравится ли ему: мерное дыхание никак не выдавало его истинных чувств. Мелора потянула немного за прядь. Никакой реакции. Скользнув свободной рукой по его шее, она немного сжала ее — кончики его пальцев чуть дернулись, брови тоже, дыхание стало чуть чаще — но большей реакции не последовало. Мелора потянула за гребень сильнее, заставляя Тристиана прогнуться, потянуться назад; однако он все так же молчал. Эта клятая смиренность… к даэмонам! Прихватив своей сильной рукой жреца за шею, друидка сжала пальцы уже отнюдь не нежно. Сколько можно над ней издеваться?! Поддаваться, принося себя в жертву, представать безвольной вещью в ее руках? Да как он смеет?! Обычно бледное лицо окрасилось пунцовым, руки его против воли вцепились в ее запястье — неистребимое желание тела жить было не обуздать и не приручить никаким отчаянием сознания. Когда он захрипел, Мелора испугалась — и отпустила руку. Хватаясь за горло, Тристиан скатился с тахты и раскашлялся; из-под повязки проступили две дорожки слез. Ужас охватил ее, спазм пережал собственное горло; но словно бы чувствуя ее смятение и отступающую озлобленность, уже отдышавшийся парень подполз к ней и ткнулся лбом в колени. — Если хочешь — убей меня, это заслуженно. Я не буду больше сопротивляться. Я целиком в твоей власти. — Что ты несешь? Я, я не хочу, — на ее зеленые глаза тоже навернулись слезы. — Просто… просто твоя отстраненность! Тебе словно плевать, что будет с тобой дальше! Тристиан сел на колени. Лицо его повернулось в сторону, в пустоту, словно он говорил теперь не с нею, а скорее сам сам с собой. — Я не имею права на большее. Я предал тебя. Предал людей, которые верили мне; одной рукой я лечил, но другой — насылал проклятия, изничтожавшие жителей твоего молодого государства… мне нет прощения. Жизнь моя — теперь служение тебе, во имя искупления, так что да, мне действительно не важно, что будет дальше. Ты можешь убить меня, если тебе станет от этого легче... Только бы это действительно принесло пользу. Мелора насупилась, глядя в его ангельски красивое лицо. Такой прекрасный и такой… безвольный. Пустой. Не способный решать сам, сам взять ответственность. Душу ее обуяла злоба и разочарование, но отчего-то с привкусом торжества: — Самое худшее, Тристиан, ты сделал не тогда, когда меня предал, и не когда проводил в лечебнице дни и ночи, пытаясь спасти тех, кого сам же и заразил. Ты делаешь это сейчас. Потому что сейчас — хоть ты этого и не видишь — именно сейчас ты создаешь истинного монстра.