Поговори со мной

      Когда сейчас я рассказываю о том, что происходило в школьные годы, я стараюсь придавать воспоминаниям как можно более легкий и беззаботный оттенок. Намеренно приукрашиваю истории, сглаживаю или наоборот утрирую черты характера, неважно, свои или чужие.       Кажется, так интереснее слушать другим, да и мне самой рассказывать куда проще. По крайней мере не приходится через раз сдерживать нервные, немного судорожные вдохи-выдохи и унимать тремор пальцев. Подергивающиеся уголки губ. Скользящий, потерянный взгляд. Не приходится и потому, что я так не делаю. Никогда.       Сторонний наблюдатель не отметит изменений в моем настроении. Не из-за «ледяного взгляда» и «фарфоровой маски вместо лица» — идеального спокойного образа, а скорее из-за детской привычки прятать искренность глубоко в подсознание и нашивать поверх кожи еще один слой доброжелательной сотрудницы, заботливой приятельницы, сострадательного незнакомца. Привычки кутать настоящую, личную реакцию в одеяла ожидаемого, фасованного на общественной фабрике впечатления. Впечатления правильного человека.       В юности я не была такой: все во мне кипело, я хотела свершений, экстрима, желала бунта и взрыва. Я рвалась к гудящим поездам и сапсанам, планёрам, рассекающим нежные облака острыми крыльями, и самолетам. Тянулась к ночным прогулкам и гитарным запевам под рев мотоциклетного мотора. Жаждала смеха до хрипа, распития из горла шипящей газировки по кругу с приятелями и рваной езды по просеке на багажнике разбитого велосипеда.       Ладно. Ложь.       В юности я была не такой. Да и газировку не любила. Я смотрела фильмы и мультсериалы дома. О безбашенных подростках, которые кричали рок-гимны, попадали в криминал, и счастливых людях, сбивавшихся в круг у палатки с ярким костром. Я училась в музыкальной школе игре на фортепиано (и завистливо хмыкала при виде гитары). Я вовремя приходила домой (и по пути ожидала окрика, предложения «перевернуть этот мир!»). Я педантично выводила строки домашнего задания и верила, что яркое будущее настанет.       Разумеется, потом выявятся мои бунтарские, экстремально веселые начала, и жизнь взорвется животным пеклом. В своей голове я видела радостно-кислотную картину шумных компаний и тусовок. Полотна яростных танцев и бега по песчаному пляжу. Страницы лагерных страшилок и нежных, так необходимых любому «правильному безбашенному подростку» объятий. В голове проносилось множество «я буду».       «Я буду» встречать под нью вэйв рассвет. «Я буду» кричать вместе с толпой на концертах. «Я буду» срываться с обрыва на тонком тросе в бесконечный океан. «Я буду» окружена людьми и всеми любима. «Я буду»… Да, «я буду счастлива».       Но все это были мысли.       Мне нравилось сидеть дома и читать книги, слушать музыку и тихо бродить по темным улицам. Мне был до дрожи приятен шум дождя, пробивающийся сквозь музыкальный заслон, и теплая кружка чая под джазовый аккомпанемент Фрэнка Синатры. Я была олицетворением уравновешенного, тихого, домашнего человека, который никогда не жил в особой роскоши или бедности. Олицетворением человека, в жизни у которого все было плавно и спокойно. Я была средним арифметическим серой массы таких же людей, «как всякий первый», и это меня не пугало.       Все фантазии оставались фантазиями, а пылкие желания скрывались за страницами в ежедневнике с убористыми записями. Все «я хочу научиться», «я хочу узнать», «я мечтаю» отправлялись туда и редко возвращались в реальность. А даже если и возвращались, то ненадолго. Увлечения были мимолетны, желания чуть ли не мгновенны, а мечты… Я находила куда более полезные занятия, чем мечтания.       Я не была легкомысленна, я четко планировала свою жизнь и рассчитывала получить хорошее образование, а потом и работу. Мне было мерзко представлять будущее, в котором приходилось бы опираться на кого-то, поэтому я всеми возможными способами вкладывалась во взрослую жизнь и не теряла ни одного шанса устроить карьеру.       Сначала вечный круговорот курсов и кружков, постоянное напряжение на тестах, олимпиадах и экзаменах, потом душевный раздрай перед аттестациями и чередой увольнений. От полного уничтожения меня спасали родительские утешения и поддержка, от срыва меня удерживало только материнское «Ты молодец».       В моих привычках значилось явное облегчение жизни другим, поэтому я была покладиста и отзывчива. Меня не приходилось просить дважды, и, наверное, это сыграло свою роль в формировании моего будущего. У меня никогда не оставалось времени, я не заводила животных, знакомых, друзей или, не дай бог, партнера (ведь на него уходит столько эмоциональных ресурсов), я ограничивалась кратким ознакомлением с человеком и на этом старалась закончить.       Ближе к тридцати годам у меня был стабильный заработок, полное отсутствие друзей и болезненная привязанность к родителям, без которых не существовало ни меня, ни моего мира. Только с ними я могла поговорить, только они поддерживали мою волю к жизни и обеспечивали мое стабильно «прекрасное расположение духа» в кризис две тысячи восьмого года, повальные разорения в тринадцатом и полноценный харассмент от босса в четырнадцатом и пятнадцатом годах.       Засыпая, я боялась, что на следующее утро проснусь в квартире одна. Мне было до крика, до полноценной истерики страшно, что в определенный момент мне будет некому готовить еду, рассказывать о том, как прошел день. Поэтому у родителей были лучшие лекарства, что я могла достать, лучшее лечение и условия. Я вкладывалась в их отдых и жизнь.       Они говорили мне, что зацикливаться на старых людях неправильно. Они ошибались.       Так я считала.       Шестого мая две тысячи пятнадцатого года отец в возрасте семидесяти трех лет умер от инфаркта, и я осталась наедине с единственным оставшимся родителем и расстройством сна. Каждые пятнадцать минут я подрывалась с постели и с лихорадочно заходящимся в стуке сердцем прислушивалась к спокойному дыханию матери, проверяла, что она жива.       Мне было страшно уходить на работу, я боялась приходить домой. Жизнь стала кромешным адом.       В это же время у меня развилась паранойя, и окончательно утвердилась психическая нестабильность.       Мама видела, как я не справляюсь, как прогибаюсь под обстоятельства и вечные беспокойства о ней, поэтому предложила единственное, на ее взгляд, верное решение, и уже спустя пару недель она стала проживать в ближайшем пансионате с надзором, персональным врачом и моими вечными звонками.       Наверное, тогда я делала неправильно, доставая ее каждую свободную секунду, что у меня была, но она все стерпела и до конца своих дней относилась ко мне с нежностью и добротой. Шестого апреля две тысячи шестнадцатого года она умерла.       Седьмого апреля при панической атаке я выбросилась из окна.