Поговори со мной

      В памяти всплывает воспоминание.       Театр, повсюду дым, приглушённый свет. На сцене старик.       Расправленные плечи, опаленные знойным солнцем, прямая спина, медленно, рвано вздымающаяся грудь. Сквозь тяжёлое дыхание проступает сиплый кашель.       Черносотенцы разгромили его дом, дочь ушла за возлюбленным в Киев, старуха Голда, поступив совершенно по-матерински, вслед за ней покинула мужа. Сгорел заживо скот. Предал старый друг.       Посевы жизни не взошли.       Боль разъедала его, хоть и задвигалась мощным посылом воли в самый дальний угол. Тевье боролся. Держался.       Само течение жизни — его суть и выработанное кредо. Каждый день: превозмогание и вызов. Кровь и пот. Боль и треск рвущейся на лоскуты ткани судьбы, спряденной тремя старыми, глупыми ведьмами.       Тевье не верил в судьбу. Он никому этого не доказывал, не искал братьев по неверию, а строил. Сначала планы, потом дом, сарай. По нарастающей медленно, без прерываний, как тягловый мул, Тевье строил будущее. Которое у него отобрали. Без злого умысла, с целью помочь и спасти. Увести от опасности и отгородить от неприятностей, словно маленького, неразумного ребенка за стенками детского городка. Но Тевье не был ребенком. Он чувствовал себя нарушителем, преступником, заключенным в тюрьме. Он слышал других. Черта оседлости. Унижение. Евреи. Трусость. Побег. Власть имущие хотели помочь, но планы слишком часто выглядят хорошо только на бумаге. Тевье это знал.       Его, исполинское древо, словно вырывали с корнем из чернозема, чтобы закопать, обрубив мощные ветви с размашистой кроной, в застывшую глину. Мертвую, неподатливую. В глину нужно было не закапывать. Глину нужно было месить своими руками с рабочими мозолями и застарелым порезами, вылепливать из серо-бурой массы форму. Устойчивую, крепкую, на века. Тевье знал, как это делается, но власть считала, что он неразумен. И должен идти туда, куда велено. Глупый, старый пёс. Необученный, наглый. Животное с одними только инстинктами, без капли разума.       Тевье не спорил. Если другие считали, что ему нужен костыль, он не переломает себе ноги. Он был честен. И неуступчив. И потому сослан. Евреем был иудей. Тевье верой не разменивался.* Он знал, что жизнь и воля его принадлежат ему. Он верил, что всякое испытание, выпавшее костью с одними шестерками, он преодолеет.       Тевье был готов противостоять мирозданию.       Я же поддавалась искушению смерти.       Лететь было недалеко. Ровно столько, сколько требуется.       Задубевшие от холода руки неприятно покалывало, непривычно продувало затылок, и мерзло все от пяток до кончиков ушей. Веки то смыкались — и темнота, до этого прорезаемая редкими вспышками белых пятен, безразлично втекала в сознание, — то размыкались — и приглушённое марево цветов впивалось в колбочки глаз.       Казалось, ещё секунда, и от моего тела останется развороченное месиво. Каша из мяса и костей.       Я понимала это слишком ясно. Разум вернулся, и импульсивное решение утвердилось, обросло причинами, оценкой, выводом. Самоубийство стало моей целью, моим стремлением, желанным покоем для разнузданного сознания.       Я не почувствовала, как при столкновении неприспособленного к полету тела с асфальтом разнесло ошмётки органов на полтора метра в радиусе, как, не выдержав давления, раскрошились позвонки и лопнули, по внешнему виду словно выблеванные, сухожилия.       Мне повезло, что до этого у меня остановилось сердце, и выдох, заставший уже мертвое тело здесь, продолжился в коматознике палаты номер девять. Повезло, что он не оборвался в кровавом удушении и ломаном всхлипе нефункционирующего организма.       И повезло не потому, что я выжила.       Было пусто. Не тоскливо. Не больно. Не страшно. Пусто.       Длинный сон. Без мыслей. Без смысла. Бессознательный.       Потом появился шепот. Редкий. Неразборчивый. Странный.       Он становился громче. Резкий. Неприятный. Грубый.       Шепот становился криком. Непрерывным. Отчаянным. Болезненным.       И пришло осознание. Мыслей и образов. Существования. Ненавистная жизнь вернулась, подобно верному щенку, к бросившему его хозяину. И от этого становилось мерзко. Сколько людей молило о жизни, боролось за безболезненный вдох и свободный выдох. Сотни, тысячи, миллионы. И шанс выпал мне. Латентному смертнику без цели и хотя бы мизерного желания реинкарнировать из мясного мешка в счастливого человека. Меня поглотило отчаянное чувство вины за то, что при мне осталась собственная жизнь. Хотелось тут же утопить возможность мыслить в океане желчи, чтобы огородить себя от болезненных чувств. Но ничего не выходило. Я не чувствовала рук и ног, не могла открыть глаза или услышать звук, мне мешало что-то, и, сколько бы попыток я не предпринимала, у меня не получалось совершенно ничего. Ощущения были сравнимы с криком под водой: все усилия разбивались о зеркальную поверхность и разлетались в разные стороны, словно пузырьки воздуха. Мне стало страшно. Невозможность почувствовать тело сводила меня с ума (или я себя в этом убеждала), не выходило даже упорядочить мысли. Они походили на влажные следы босых ног на деревянном пирсе: резко появлялись неправильными пятнами с ореолом крошечных капель и затем, не успев даже впитаться в древесину, бесследно испарялись под солнцем. Чувство невыносимой тревоги, глубочайшего животного страха проникло куда-то внутрь, и я пожалела обо всем. Сложно описать, о чём именно, потому что тогда я пыталась убить себя ещё раз, столкнув естественные эмоции с искусственным, совершенно намеренно взращенным страхом.       Ничего не вышло. В попытке защититься, организм утопил сознание в вязком забытье, и я исчезла. Снова пустота. Снова шепот, крик, и в заключение:       мое Я проснулось.       Мысли стали подконтрольны моей воле. Облегчение ощутилось в полной мере. Страх, хоть и не исчез до конца, притупился. Возникло непонимание. Я не могла оценить, что я такое или кем становлюсь. Неопределенность отражалась в каждом пласте мыслей, что я беспрерывно генерировала, и это нервировало. Для меня не существовало времени, пространства, и все, чего мне хотелось, это определенности.       И в какой-то момент она возникла. Возникла в очень странном виде. Писк.       Не знаю когда и по какой причине, но сквозь бесконечные волны образов я стала цепляться за равномерные, и потому успокаивающие, звуковые колебания. Я считала их, запоминала и предугадывала, когда в следующий раз услышу звук.       С ним вернулась обстоятельность мысли. Конкретика. Но что важнее, ко мне пришло понимание, что я слышу. Было дико. Непонятно. Чем чётче мне удавалось различать пищание, тем больше мне хотелось слышать. Я испытывала информационный голод, ловя себя на мысли, что раньше я получала в разы больше образов, звуков, тактильных ощущений. Сознание тянуло из открывшегося восприятия все соки, кропотливо разбирая каждое микромгновение.       Жизнь в неопределенной определенности сделала новый виток, когда я получила контроль над состоянием сна.