Дитя мглы

Она умерла в последние холода. Как обещала. С месяц Гарто замечал, как старуха понемногу теряет силы, как все реже выходит из дому, перестает расставаться с пушистым шерстяным покрывалом, теперь уже неизменно накинутым на плечи, как чаще и чаще ее можно застать лежащей в постели, без дела, чего никогда не бывало прежде. Она, вечная, как камень, будто бы устала, наконец — в одночасье, раз и навсегда. Гарто знал, что это значит. Знал, но в глубине души все равно не мог поверить. Мортарион же, дитя мглы, даже не знал. Никто не сказал ему. Я старуха, сынок, говорила ему утром Кейлах. Я просто плохо спала ночью. Иди, я скоро встану, говорила она. Иди. А вечером умерла. — Гарто, — позвал Морт с улицы, наполовину приоткрыв дверь, но не входя. — Дом выстужаешь, — проворчал в ответ старик. — Зайди для начала, потом уже говори. Но он не зашел. Только легким толчком шире распахнул дверь, так, чтобы свет упал наружу, на него. На шерстяное покрывало идалту, скрывающее нечто у него на руках. — Что нужно делать, когда мать умерла? — Кейлах?! Покрывало. Бесформенный сверток, такой маленький на руках гиганта. Легкие белые концы волос, завивающиеся в кольца между повисшими краями. Скрюченные пальцы, полускрытые ими. Морт кивнул. Он нашел мать лежащей на полу перед очагом. Не в постели, как оставил утром. Уже несколько часов, где-то с полудня, по меньшей мере, она была мертва. И опять, глядя на него, Гарто не понимал, о чем он думает сейчас, когда рассказывает об этом — скупо, спокойно, как обычно, вдумчиво подбирая слово за словом. Что он чувствует, сожалеет или нет, ощущает ли утрату. Чужая душа потемки, говорила Кейлах, и на памяти Гарто не было никого, кто сумел бы заглянуть в ее собственные потемки. Что она через всю свою жизнь пронесла в душе, что молча забрала в могилу, так ни с кем и не разделив, — любовь, ненависть, горе, силу или слабость, колючую, неласковую доброту, больше похожую на неприязнь, или, может быть, затаенную злобу, ее рукой сломавшую нож в глазнице владыки — осталось неведомо. Ее последний сын, дитя мглы, оказался ей под стать. Особенно в этом. Не выдержал Гарто гораздо позже. Уже спустя две недели после того, как старуху похоронили, а Морт начисто убрал ее дом и перестал возвращаться туда из кузницы Сагво. Он подолгу мог не спать — сутки, двое, трое подряд. Не было больше Кейлах, чтобы сказать ему, что так люди не поступают. Почти постоянно в старой кузнице горел свет, вился над крышей дым, иногда какого-то подозрительного цвета, а мальчишки, привыкшие к полной безотказности Морта, жаловались, что он все время молчит, а то и вовсе гонит их прочь. И из Лорке, все свободное время отирающегося в той же кузнице, тоже слова было не вытянуть. Чем мы там занимаемся? Да чем всегда. А что Морт? Да ладно тебе, отец, он же всегда одинаковый. Перестань уже, наконец. Он пошел за владыкой мглы в одиночку и не оставил след, пока не убил его там, где мгла превращает кожу в слизь, а железо в пыль — ради нас, понимаешь? Чтобы жатва никогда больше не вернулась. Ну и что, что ты видел черные кости в его груди — мы и без этого знали, что он дитя мглы. А еще мы знаем, что он спас нас всех, чьим бы ни был созданием. И Гарто нечего было возразить. На сей раз в кузнице не оказалось никого, кроме Морта. Тот в одиночку стоял у верстака, пригнувшись под низким для него потолком — раздетый по пояс и грязный, испачканный угольной и рудной пылью. Маленький молоточек в его руке постукивал по трубке, высверленной из круглой отливки-лома, то там, то сям, извлекая из железа долгий, раздражающе резкий звук. — Мортарион, — окликнул Гарто, войдя. Морт поднял голову: — Да, идалту? С тех пор, как старую идалту похоронили, он стал звать Гарто только так. И его безмятежность, как всегда, была нечитаема. — Что ты делаешь? — Выполняю обещание. Мертвым все равно, но я выполню его. Мертвым все равно. Так говорила Кейлах. — Ты хоть сожалеешь о ней? Он не очень надеялся, что получит ответ. Но нет. — Когда мать хоронит своих сыновей, это очень плохо, — отозвался Морт сразу же, вновь повторив в точности, вплоть до интонаций, какие-то слова Кейлах. — Правильно, когда сыновья хоронят мать. Так принято у людей. О чем сожалеть, если все так, как положено? В прозрачных глазах цвета изнанки льда так ничего и не отразилось. Не стало внятнее. Смерть моих детей не пришла за твоими, мне не о чем сожалеть… Они стоили друг друга. Оба. — Ее дом теперь твой, — после долгого молчания добавил старик. — Так принято. Ты можешь по-прежнему жить в нем. — Нет. — Почему нет? — Не так. Эти угодья теперь мои, потому что я победил в бою Воителя, владевшего ими. Теперь я могу собирать здесь жатвы, и мое право может быть оспорено только в еще одном бою, место которого — так принято, — буду назначать я. Эта долина, еще шесть к западу и одна к северу отсюда, от самого их начала до океана… до того, как прийти сюда, я тоже привносил кое-что новое в старое оружие, чтобы сделать его лучше. В оружие войны бесконечности, старик. Ты еще называешь его «порождениями мглы». Одна жатва с этих земель — и уже через два года у меня будет достаточно сил, чтобы занять еще одни угодья, а потом еще и еще, и так до тех пор, пока отец не будет вынужден назначить место нашего сражения и война бесконечности не закончится. Вот о чем я думал, когда еще не знал наверняка, человеческое ли я дитя. Но теперь я знаю наверняка, а ты - ты все еще ждешь, что я вот-вот сменю шкуру на черную, а кровь на синюю. Ты ведь ждешь этого? Тогда почему твоего ожидания не хватает, чтобы бояться меня? Вот оно, думал Гарто, холодея внутри. Вот оно. — Потому что ты человеческое дитя, — сказал он, и онемевшие губы едва послушались его. Бежать бы, да с места сдвинуться не выходит. И что толку… А смерть смотрела на него, не моргая, пустыми светлыми глазами, изнанкой льда, и в них по-прежнему не отражалось ничего. Ни гнева, ни злости, ни даже презрения. Только холод. — Ты говоришь то, чему не веришь сам. То есть лжешь. Но мне все равно, лжешь ты или нет, и чему ты веришь. Ты никогда не войдешь во мглу ради того, чтобы твои дети жили, поэтому мне не о чем с тобой говорить. Я не останусь в доме матери. И владыкой мглы здесь тоже не стану, не бойся. Я уйду выполнять обещание. Вместе со всеми, кто захочет пойти со мной. Заранее знай: Лорке захочет, и ты не скажешь ему ни слова против. Гарто был очень занят. Он дышал. Сосредоточенно, вдох за вдохом. А потом смертная хватка вдруг разжалась и выпустила его грудь, и чувство огромного, чуждого присутствия исчезло, как не бывало. Оторопь мгновенно прошла, костлявое острое лицо Морта перестало казаться страшным. — Куда? — с кашлем выплюнул старик. — Что ты обещал? — Я обещал матери, что никого больше не отдам жатве. Никого. Вообще. И я сделаю, как обещал. Скоро во мгле не останется владык. Мы придем за ними туда. — Никто не пойдет, — сказал он, понимая с ужасом, что Лорке, пожалуй, в самом деле поверит и пойдет. Да и Шакро, может быть… — Никто не может дышать мглой. — И опять ты говоришь то, во что не веришь, — бесстрастно озвучил Мортарион. — Ради того, чтобы жатв больше не было, пойдут многие. И здесь, и в других поселениях, которые нам встретятся. Потому что Воители боятся смерти так сильно, как ни один человек. Ты не знал, но я уже придумал оружие против их оружия. Получше, чем все, что у нас было до сих пор. А еще я понял, как сделать, чтобы дышать мглой стало можно. *** Когда они уходили, холода уже держались только по ночам. Их оказалось одиннадцать: девять мужчин и две женщины. Самый младший — Шакро, самый старший — Лорке. В серых паутинных одеждах, не боящихся мглы, и зеленом железе они казались какими-то одинаковыми, отчего вдруг перестали смешиваться с остальными — отрезанный ломоть. Правда, Лорке шутил и обещал еще вернуться, чтобы до смерти надоесть всем. Гарто молчал. Он видел защитные маски, которые выпьют из воздуха мглу до того, как вдох попадет в легкие. Он знал, что Лорке уже ходил с Мортом к границе мглы, чтобы проверить, помогает ли маска. И как работает оружие, стреляющее огнем и железной дробью с чудовищной силой, он тоже видел. Только все равно не верил, что можно пройти через горы, уместив два месяца пути по долинам в четыре дня. И тем более не верил, что люди могут убить владыку. — Живи долго, идалту, — напоследок сказал ему Морт. — И, если боишься поверить мне, то хотя бы прости. Твердое знание, что из мглы не возвращаются, было старше старого Гарто. А тот день, когда слухи о Гвардии Смерти — погибели для чудовищ, — вернутся в эту долину, еще не настал.