Дитя мглы

Утром Шакро очнулся от кашля. Свернувшись калачиком, он кашлял и кашлял, не открывая глаз — до рвоты, до судорог в опустевших кишках. — Дождя наглотался, — сказал где-то рядом голос Лорке. — Ну-ка, давай-ка сядем… А потом Шакро обхватили за плечи и аккуратно посадили, прислонив спиной к стене. Даже разворачиваться не пришлось — можно было так и сидеть калачиком, обхватив колени руками. Спина горела, отзываясь острой болью при малейшем шевелении. Мутило. В голову будто пакли насовали — мокрой, мерзкой. — Вот так. Теперь пей. Морт еще до холодов это варево придумал — тех, кто мглы нахватался, отпаивать. Я сам пил. Шакро приоткрыл один глаз. Второй заплыл и открываться отказывался. — Мерзость, небось? — выдавил он, глядя на кружку в руке Лорке. — Еще какая. Морт же придумал. Давай, пей, боец. Кружка была железной. Горячей. От темного смолистого содержимого пахло горечью. — А где сам Морт? — Не нашли пока. Шакро зажмурился и в три глотка опустошил кружку. Сперва варево показалось не таким уж и противным, но потом горечь проступила на языке и осталась — вязкая, будто бы намертво въевшаяся в рот. — А мои? Лорке забрал у него кружку и что-то сказал, но Шакро не расслышал его: он кашлял. Прокашлялся. Переспросил. Лучше бы не переспрашивал. Жатва не унесла никого, но убила девятерых взрослых и троих подростков. Его мать была среди этих девятерых. Без вести пропал только Якри с женой и двумя детьми, ушедшие к озеру еще до темноты. И Мортарион. Шакро был последним, с кем он разговаривал. — Мне пора. Так он сказал, Кейлах-ту, — говорил Шакро на следующий день, сверху вниз глядя в застывшее, уродливое лицо старухи. — И глаза у него светились. Сине-зеленым таким. Как у ночницы. — Это все? — Рука еще светилась. Тоже зеленым. Посох выпил свет, и тогда он ушел. И всех порождений мглы по дороге порубил, я сам видел. Как траву серпом, раз! — и скосило. — Теперь все? — Все. — Иди, Шакро. Мортарион не вернулся утром, не вернулся под вечер. И на следующий день он не вернулся. Зато приплелся продрогший, по уши измазанный в каких-то зловонных соплях Якри. Один, без семьи. Его пытались расспросить, но в ответ бедняга только икал и трясся, теряя дар речи, и Гарто велел оставить его в покое. Вроде бы ему удалось выбраться живым прямо из брюха огромной твари-носильщика, хотя верилось слабо. Мертвых похоронили. Шакро почти насильно, за плечи, увел отца от могилы матери. Лорке с двумя товарищами прошел через болота и лес до самой границы мглы, нашел в загустевшей от холода грязи глубокие бесформенные следы тварей, потом самих тварей нашел, четырех, одну за одной — гигантских, и вправду размером почти с дом, наполовину уже затонувших в трясине, одинаково вскрытых поперек поясницы — будто гигантским ножом прошлись по их спинам, на метровую глубину. Трупы нескольких жнецов попались ему уже высоко на склонах, почти у роковой границы. Морта не было. Даже следов не было. Пришедший из мглы вернулся во мглу и пропал в ней. — Мгла дала — мгла взяла, — выслушав охотника, сказала Кейлах очагу, перед которым плела из сушеной травы мат для настилки пола. — Смерть моих детей не пришла за твоими. Мне не о чем сожалеть. Прежде, чем она замолчала, ее голос дрогнул — но Лорке был не уверен, что ему не почудилось. Никто не знал, сожалела ли Кейлах на самом деле. Никто не смел спросить ее об этом. Даже Гарто, заходя к ней в дом, день за днем видел на лавке нетронутую рубашку Морта, скатанную в углу постель, на которой приемыш спал на полу перед очагом, его плащ, висящий на стене у выхода, его ложку на полке над столом — и молчал. Молчал о том, что мгла не вернула и последнего сына Кейлах. — До тепла не доживу, — на шестой день сама сказала ему старуха. — Если Морт еще придет, покажешь, где похоронил. Как люди чтут память матери, объяснишь. — Думаешь, он все же считал тебя матерью? — Не твое дело. Просто сделаешь, что я сказала. И Гарто не стал возражать. Представить себе мир без старой Кейлах не получалось. Не получалось представить себе, как однажды она умрет. Мало кто доживает до сорока, до пятидесяти — единицы, а ей шел пятьдесят восьмой, и чем дальше, тем сильнее казалось, что она не умрет никогда. Что смерть боится ее с тех пор, как она посмотрела в глаза владыке мглы. В глаза, светящиеся зеленым. Как у ночницы. Как у Морта, когда он ушел и не вернулся. *** Он пришел на рассвете седьмого дня — опять без волос, без бровей и ресниц, весь в почерневшей крови и лохмотьях одежды, превратившейся в липкую, слизистую грязь. Шакро, шедший от колодца домой, едва ведра не выронил. Благо, вовремя осознал, что для владыки мглы это чудище все же мелковато: владыка ростом с три человеческих, Морт говорил, да и посох знакомый, вроде… — Морт? Живой?! И глаза Морта, зеленые льдинки, со знакомым спокойным вниманием посмотрели на него со страшного лица: — Дай-ка ведро. Шакро поставил наземь одно ведро и двумя руками протянул ему второе. Мортарион бросил на землю посох и здоровенный грязный ком тряпья, который нес, прижимая к груди. Долго пил прямо из ведра, через край, все сильнее запрокидывая голову, а потом выплеснул оставшуюся воду себе в лицо. Помогло, но слабовато. От него за полдюжины шагов воняло мглой, какой-то едкой кислятиной и гнилью. Только посох владыки никак не пострадал да еще нож, тоже его собственный, некогда принесенный с гор. — Ну и вонь от тебя. Ты, может, помоешься сперва, прежде чем к матери идти? — То есть к твоей идти мне и так можно, да? Шакро резко помрачнел. — Ее убили, Морт. Жнец руку откусил, у самого плеча. До рассвета не дожила. — Кого еще? — Иди лучше к отцу, — вздохнул мальчишка. — Пусть он тебе расскажет, а я, пожалуй, сбегаю к идалту. За штанами. По-хорошему, бегать у него пока не получалось — он все еще кашлял, особенно по ночам, хотя варево Морта и поставило его на ноги. Но, по меньшей мере, уже не выблевывал пополам с кровью все, что пытался съесть, и даже помогал отцу по дому. И в груди сегодня с утра почти не болело. — Какими штанами? — Твоими. Потому что эти сейчас от тебя отвалятся. Или смоются, того и гляди. Тебя что, владыка мглы пожевал и выплюнул? — Я убил его. — Владыку? — Да. Но в остальном ты прав. Штаны мне и правда нужны. А Сагво, едва взглянув на Мортариона, отправил его в кузницу и велел раздеваться. Ну, или оттираться, как уж получится. Сам сходил к колодцу за водой, и Шакро, когда вернулся, застал обоих уже сидящими у стены на корзинах с колотыми костями. — Одежда на мне была из кожи толсторога, — мирно, как будто и не пропадал нигде, объяснял что-то Мортарион, закутанный в покрывало. — Там, куда мне пришлось подняться, мгла денатурирует фибриллярные белки, и поэтому кожа… — Чего делает? — Денатурирует. — В смысле, в сопли все подряд превращает? — упростил кузнец. — Ну… да. — То-то порождения мглы все в соплях. — Они не поэтому в соплях. Слизь, покрывающая их тела, наоборот, предохраняет мышцы от воздействия мглы. — Ну ладно, а ты-то почему тогда в сопли не растекаешься? Мортарион в своей манере пожал плечом. — Воители тоже не «растекаются». А защита моей кожи похожа скорее на воск, чем на слизь. Она как пот — появляется сама, если нужна, а если нет, исчезает со временем. Но раны мне мгла разъедает серьезно. Ты видел. На Воителей она так не действует. — Идалту не спит, — сказал с порога Шакро. — И ей интересно, где ты болтался столько времени. — А штаны? — Вот. Сказала, в следующий раз не даст. Шакро не знал, что Мортарион в свое время рассказал матери: если он сможет убить владыку, то эти места еще долго не увидят жатв. За владения убитого начнется война между его соседями, которая может продлиться века и века, прежде чем освободившиеся земли поделят. Кейлах знала, что следующего раза не будет, когда давала мальчишке штаны и рубашку, и аккуратно сложенный плащ, и сапоги, и даже деревянный гребешок, которым ее приемыш расчесывал отросшие волосы. Но Шакро не знал, что она знает. Он только видел, как щурятся на одежду в его руках прозрачные глаза, окруженные сеткой морщинок на висках и веках, и ему казалось, что не умеющий улыбаться Морт вот-вот улыбнется. Не улыбнулся. Просто забрал у него вещи, сбросил покрывало и принялся одеваться. Вот тогда-то Шакро и понял, о чем Мортарион говорил отцу «ты видел». Потому что в ужасной ране поперек его груди, промытой от запекшейся дряни, виднелись кровавые мышцы, оголенные дуги ребер сквозили, почему-то иссиза-черные, лишенные просветов, плоскими гребнями заходящие друг на друга, будто железные пластины придуманной им защиты. Видно было даже, как они шевелятся на вдохах. Поверху рана уже схватилась, начала затягиваться, но не коркой, а какой-то пленкой, сухой, мутноватой. — Это заживет, — очень правильно понял его взгляд Морт. — Через неделю даже следа не будет. — Да ты шутишь?! И кузнец отозвался спокойно: — Перестань, Шакро. Ему видней. Ну ладно. В самом деле, виднее ведь. — А что это тебя так? — Как? Мальчишка, все еще стоявший к двери спиной, посторонился инстинктивно, сам собой: идалту не выходила из дому уже неделю, и теперь ее резкий царапающий голос был последним, что он ожидал услышать. Тем более здесь. Ведь она не велела отвести ее к Морту, просто отдала одежду — чтобы сразу же идти следом сама, что ли? Зачем? — Я, кажется, вопрос задала, — сообщила дружному молчанию Кейлах. — И что, все сразу языки проглотили? Морти? Конец посоха зацепился за порог, зашарил, глухо застучал по земляному полу, промазанному глиной. — Я пропустил удар, мать, — ответил Мортарион. — Это выглядит плохо, но заживет очень быстро. И я кое-что для тебя принес. — Себя принес, и на том спасибо. Пускай и без штанов. Ну? Ты руку мне дашь или нет? Мортарион взял ее руку, требовательно протянутую в пространство, и помог пройти несколько шагов до корзины, на которой только что сидел сам. А когда Кейлах уселась, укрыл ее колени сложенным вчетверо покрывалом. Цепкие высохшие ладони, морщинистые, похожие на птичьи лапки, немедленно зашарили: — И что это? — Смерть за смерть твоих сыновей. Огромная уродливая голова чудовища, черная, мертвая, оскаленная, тяжело легла поверх покрывала. Это ее Морт принес в свертке, пропитанном синеватой смолистой кровью, а теперь придерживал обеими руками, стоя на коленях перед старухой. Шакро смотрел, как отец, отшатнувшись, вскакивает с места, как идалту трогает пальцами волнистый ряд треугольных зубов в приоткрытой узкой пасти, похожей на челюсти скального ползуна, как затянутые мутной пеленой глаза без зрачков тупо таращатся в слепое лицо, склонившееся над ними… Нож появился в ее руке, будто ниоткуда — Шакро проморгал, когда. Тонкое, источенное лезвие ужалило мертвую голову точно в глазницу, выплеснув наружу вязкую жижу, воняющую жженой медью. Погрузилось по рукоять, повернулось с отвратительным хрустом — и вдруг переломилось, лопнуло у самого основания. Кейлах бросила на пол обломок и столкнула голову с колен. — Опять ты тащишь в дом всякую пакость, Морти, — сказала она, кривя в уродливой улыбке злой, стертый шрамами рот. — Но теперь я, наконец, могу умереть спокойно. — Ты не умрешь. Очень хмуро прозвучало. Уверенно и мрачно. Как угроза, а не как обещание. — Не скоро умрешь. Я уже почти понял, что ну… И старуха засмеялась своим кашляющим рваным смехом, нашарив перед собой склоненную голову Мортариона: — Когда-нибудь все умрут. Пойдем, сынок. Пойдем. Пойдем домой. А пока мы идем, расскажи мне, где твои волосы. И штаны.