прятки с тобой

Возвращается к нам, запуская круги на воде.

— Где он? — У меня. Всё под контролем. — Писх из больницы? Сука его? Могут помешать? — Вряд ли. Да, мы недооценили немного их упёртость. Я думал, она отвалится почти сразу же: кто, блять, с суицидником возиться захочет? Но нет. В душу хорошую и праведную я не верю, а выгоды тут ровно ноль для неё. Ненормальная: какой год уже с ним таскается? Только вот сейчас уже поздно — запоздала слегка. — Не списывай её со счетов раньше времени. Помни, что теперь он тебе не доверяет и выехать на любви всей своей жизни не получится. Отвечай на звонки, улыбайся — на максимум отыгрывай. Она должна успокоиться. — Иначе я её лично своими методами успокою. — У тебя другие цели. — Всё будет. Да, потребуется время, но ты… — Сколько? — А сколько даёшь? — Три месяца. Полгода — край. — Понял. Ещё пожелания-предложения? — Работай аккуратно, но продуктивно, иначе придётся сменить тактику. Уже без твоего участия — всем будет похуй на твоё недовольство. Ясно? — Да. Хованский сбрасывает первым звонок — прощания не в его повседневном обиходе — и озябшим паром устало выдыхает всё своё отношение к ситуации. Хочется подтянуть кисти, согревая дыханием. Бездумно, сдувая мысли и позволяя изнутри промерзнуть всему, что сумело выжить к четвёртому десятку. Это совершенно детский вариант — тут же сбежать при первой же возможности и задержаться на балконе дольше необходимого для разговора. И на черта не действенный: Юра всё равно не отпускает взгляд и смотрит на Уткина через стекло. Как глупые прятки, где каждый знает в подробностях и деталях о местоположении другого, но делает вид, что понятия не имеет. Будто смысл выдумывает заново. Дима знает, что за ним присматривают: недоверие вполне обоснованно, особенно сразу после выписки. В чужой квартире. Юра стоит недвижно. Они рядом, даже докричаться можно без особых усилий. Но ни один и шагу с приближением не сделает. Хованский ведь не раз думал, что будет, когда всё-таки удастся. Не то чтобы он не верил в такой исход — по-другому попросту и быть не могло. Не для того он во всё ввязывался, чтобы успокоиться и пустить на самотёк. Мол, само как-нибудь. Нет, он знал, что вернёт Диму, придёт сюда и… Он не знал, что должно быть дальше. Разговор, где Юра в кратком изложении суммирует последние годы чужой жизни? Молчание, потому что вряд ли у Уткина полно сил для подобного? Или же вовсе сделать вид, что ничего не было? Продолжить жить, вернуть всё на круги своя. Только проблема: к чему возвращаться? К какой из версии? Обоюдная игра в ненависть? Вычурные чувства из самых истоков? Показательное равнодушие? Или отчуждённая агрессия с типичной жертвенностью в ответе? Всё было вывернуто наизнанку с отвращением и брезгливостью в движениях. До желания скривиться вкусом просроченного бабл-гам. Дима выглядит нелепой куклой, которую бросили, не глядя, на диван и наказали никуда не уходить — а она, бедненькая, так и застыла с выкрученными руками, которые бесцельно тычутся вверх. Ларина усадили и попросили буквально пару минут подождать, и Юра не уверен, что тот хотя бы позу сменил за всё это время. Он опасается слишком явно, не зная, насколько сильно это заметно. Это не удивляло. Это вселяло терпкое ощущение провальности организации «объясни, что происходит, и верни доверие». Да, Дима спокойно пошёл следом; молча поднимался с ним по лестнице, так как лифт снова не работает; без единого вопроса и возражения зашёл перед Хованским после легкого подталкивания к двери. Но среди спокойствия проглядывала недоверчивая паника и опасение: Юра видел, как он вздрогнул и ускорил шаг после прикосновения к себе. И, на самом деле, не было очевидно, чего читается в любом движении больше: неосознанности или внушённого недоверия. Хованский понятия не имел, успела ли Ушакова поговорить с ним, просила ли остерегаться. А это было вполне вероятным. Но Юра даже без чужих слов был в его сознании, строящем приемлемую реальность, новым элементом, заранее вызывая страх из-за полного отсутствия воспоминаний у Димы и всего перечня чужого прошлого у противоположной стороны. Подобные преимущества не могли не настораживать. И Хованский решает внешне сровнять их знания друг о друге, упрощая систему. Так всем будет чуть легче. Хотя он бы до края бы оставался на балконе, позволяя постепенно отключать себя от реальности стратегически важным участкам восприятия. — Слушай, тебе ведь точно выписывали таблетки, да? — начинает Юра сразу же, перебивая отъезжающий к промерзающей ночи скрип балконной двери. К нему медленно поворачиваются, опасаясь, проходятся взглядом и кивают. — Не уверен, что сейчас смогу выпытать это у врача твоего, поэтому вся надежда на тебя — вспоминай, — Хованский позволяет себе спустить короткую ухмылку, — сможешь? — Я помню, — негромко отзывается Дима. Голос у него спокойный, привычный; ровно ложится на старые выбоины забытого пространства. На стол перед Лариным — нейтральная территория — ложится вырванный из записной книжки листок и ручка, где почти сразу же появляются несколько названий. Рука с непривычки подрагивает и мажет синим. Юра дожидается, пока Дима сам толкнёт листок в его сторону: соблюдение границ должно дать дополнительные баллы в доверии. — Завтра сходим в аптеку — оставлять тебя одного пока не могу, сам понимаешь, — разъяснение действий и ситуации в целом тоже обдуманный ход. Понимание происходящего располагает к себе куда лучше неизвестности в — пускай и ложно — незнакомом месте. — А сейчас вряд ли ты хочешь отсюда вылезать: ладно, ещё, что темнеет моментально, так ещё и холод сучий, — Юре кажется, что Дима весь съёжился, завернувшись в себя — не только от пониженной температуры. Так ведь безопаснее: соприкосновений на порядок меньше. Его только и хватает на отстранённый взгляд — защита — и опускаемые в такт чужим словам ресницы. Хованский выжидает, не особо сильно, на самом деле, надеясь на словесный ответ. Но всё же исключать совсем не стоит, устанавливая эти рамки с самого начала. Ларин молчит, поэтому он скоро выдыхает, продолжая: — Ладно, слушай. Знаю я, что время ещё детское, но у вас в больничке с этим строго было, и ты явно привык. Поэтому ты, скорее всего, примешь предложение отправиться спать. Я вряд ли компанию тебе в этом составлю, но всё же. Идёт? — кивок, и, спустя один скрип дверцы шкафа и несколько полок снизу вверх, Юра кладёт рядом с Димой его одежду, которую он сам когда-то нарек домашней. Даже поглаженную, хотя Хованский и не дружит совершенно с подобными вещами, но продолжительное одиночество, оказывается, ещё хуже переносит. Уткин благодарит уже известным способом и перетаскивает к себе на колени маленькую стопку. И замирает, роняя кисти в светло серый. — Это, — звук низкий, клубящий в горле, — это моё. Я помню, — он цепляется пальцами за ткань, сжимая, поглаживая, напоминая себе тактильное ощущение чего-то родного. интересно, насколько у него развита мышечная память, — строчит в голове Хованского. чистый интерес. личный, чтоб его. — Завтра поговорим об этом. Много о чем нужно, кстати, но сейчас ни ты, ни я, если честно, не в том состоянии, чтобы что-то обсуждать, — тянет Юра, намертво цепляясь за чужую реакцию. Живую, настоящую, принадлежащую Ларину. Только спустя нескольких долгих секунд, за которые взгляд успевает потрогать целиком единственный предмет его прошлого мирка, Дима скомкано отвечает, что, да, конечно, он всё понимает, всё обсудит, всё решит. Всё будет, весь мир будет: он запылает, скатится к его ногам и разойдётся сколами на сотни частей — а они будут стоять рядом, но не касаясь друг друга, и смотреть. Всё, всё будет — он на всё согласен. Только не сейчас, только потом, в несуществующем и незнакомом завтра. И Юра устало вздыхает, с напором проводя ладонями по глазам: всё это будет, но будет до чертового гогота в ушах, вместо чужих слов, тяжело.