Новая история

      Акуре было паршиво по жизни последние несколько лет. И сейчас он уже не обвиняет в этом обстоятельства, хотя, конечно, мог бы. Нет, он просто уже давно перестал искать для себя этот гребаный свет в конце гребаного туннеля сменяющих друг друга дней. Просто на кой черт было ему опять пытаться? Все ведь было уже швах, и дальше должно было быть лишь хуже. И он даже упивался этой безнадежностью, которая, как отрава, проникала ему в самую кровь. Натура у него такая. Этакое мазохистское наслаждение, молодецкая бравада, чтобы не сдохнуть, чтобы открывать глаза и снова вставать навстречу новому дню. Хоть и давно разучился верить в хорошее. Да и не верил, наверное, особо никогда. Ведь когда принимаешь правду, принимаешь себя, становится легче. Чуть-чуть, едва-едва, но становится. Он сначала он еще как-то артачился, сатанел, что то пытался. А потом все разом стало еще гаже. И он остался совсем один в своем мире, сотворенном его же руками.       Мужчина сидит на большом столе, натирает сталь до блеска. Волосы его взлохмачены, словно он постоянно запускал туда пальцы. Взмах руки и клинок стремительно входит в темное дерево колонны прямо по центру зала. Он не промахивается. Никогда. И только щепки летят во все стороны. Он замирает лишь на мгновение, прикладывая запястье правой руки ко лбу, поворачивая голову, наблюдая с прищуром, как встает солнце, пробивая свои косые лучи сквозь открытое настежь окно. И запах такой свежий. Легкий, прохладный, утренний. Мужчина едва трясет головой и снова заносит руку. Очередной удар о дерево отзывается легким дребезжанием стали. Кисть руки едва болит. Сильно замахнулся. Это все его эмоции. Такие кипучие, как лава, такие вязкие, как сгусток смолы. И в голове у него вертится лишь один вопрос: что же ему делать дальше? Акура снова поворачивает голову и смотрит на небо сквозь окно. А погода-то как назло хорошая сегодня. Мужчина цокает языком глубоко вдыхая и натертый до блеска меч из его рук с грохотом отправляется на большой стол в зале.       Он идет в купальню с горячим подземным источником, потому что не хочет, чтобы она чувствовала, как от него несло бы потом. В одном полотенце на бедрах, обнажив свою поджарую грудь. Акура дугой изгибает бровь, когда всматривается в свое отражение в зеркале, а у самого на языке так и вертится это слово, так и вертится. Сбежал. Мужчина думает мгновение, катает эту мысль в мозгу и на языке, мусолит ее, пробует на вкус. Она отдает горечью, тухлятиной и безнадежностью. Гаденыш. И все его планы пошли прахом. Он вовсе не такой сильный. Он такой трус, тотальный, конченый трус. Она так нужна была ему все эти годы. И снова сам виноват? Опять, да? Ему стоило посмотреть ей в глаза еще вчера со всей той памятью в сердце и душе. Когда губы её все сжались в тонкую линию, практически перестав выделяются на белом, как мел лице. Ярко-зеленые глаза широко распахнулись, а в самой радужке застыло что-то такое чумное, далекое, нездешнее. Он должен был успокоить её. Попытаться объяснить. Не дать чувству страха к себе вновь поселиться в женском сердце. И снова трещины бегут, быстро-быстро, юрко-юрко. Отношения — штука хрупкая.       Но он бы не смог.       Нет, не тогда. Да, это малодушно. И хочется взвыть. Но Акура убеждает себя, что все еще будет. Он уверен. Будут её улыбки для него, её объятия, только чуть позже. У Акуры едва подрагивают пальцы. Он словно попал в ловушку собственного разума, в распахнутую западню, сотворил невозможное. И что-то в душе его вторит этим мыслям. Что-то теплое, такое прозрачное и едва ощутимое, убранное далеко-далеко. Это странное, такое забытое, чуждое чувство ворочается все сильнее и сильнее, давит на грудь и заставляет что-то делать. Свежесть утра прокатывается по все еще влажным плечам. И Акура начинает собираться. Натягивает черную майку, брюки, щелкает пряжкой ремня, зашнуровывает высокие сапоги, обнимающие всю голень на такой грубой и высокой подошве, накидывает на плечи черный плащ, ерошит волосы и идет обратно. Рукой он вырывает из массивной колонны свой клинок и привычно засовывает его за пояс.       Акура втягивает носом воздух, ставя ногу на первую ступень лестницы, ведущий к ней на второй этаж и внезапно слышит голос. Сильный, мужской голос, который резко и хлестко разрезает тишину зала. Если бы Акура был пугливым, то он бы однозначно подпрыгнул от неожиданности.       — Акура-оу! — Чья-то рука, достаточно тяжелая и ощутимо теплая, падает на его плечо, сдавливает, куда-то тянет. Вашу мать. Акура реагирует медленно, даже заторможенно, голову поворачивает. — Я тебя искал, — и голос жизнерадостный, — пошли, покажешь мне то место. — Такой знакомый и давно забытый голос. Пелена эмоций спадает медленно, Акура смаргивает и наконец-то, понимает, кто это.       — Какого… — Акура открывает рот и почти сразу захлопывает его, сводит брови и чувствует, как земля под его ногами качается. — Какого хера, Томоэ?! — Он резко сбрасывает его руку со своего плеча, глазами ядовитыми глядит, острыми, как бритва. Блять. Акура распаляется. От мыслей, от образов, от воспоминаний. Он раздражается за секунду на Брата, выскочившего перед ним, как черт из табакерки. Это все характер, норов, гонор, сталь, маты и эмоции. — Какого хера ты, мать твою, тут делаешь?       Серебристый Лис смотрит на него, моргает, удивление и даже легкая тень если не обиды, то болезненного недоумения стелет его лицо. Да, смотри, любуйся, узнавай. Я — тварь. Неблагодарный, лишенный человеческих понятий, живущий по волчьим законам волчьего мира, который ты для меня сотворил. Нравится? Нравится?! У Акуры бьет в висках, ударяет в самую подкорку мозга, и звезды пляшут перед глазами. Кажется, его даже пошатывает. Но Лис не предлагает ему более свою руку.       — Полегче, Акура. Твоим ядом можно подавиться. — Говорит Томоэ и на глазах меняется, совсем другим становится. Он смотрит на своего друга, словно оценивает, едва кивает самому себе, приходя к какому-то закономерному решению. — Ладно. Захочешь — сам придешь.       Акура рот открывает, сказать что-то еще хочет, но, кажется, меж ними вновь остается лишь патетика и скупое молчание. Он виноват. Он сорвался. Да, блять, он сорвался! Потому что давно на своем пределе. На пределе эмоций, чувств и сил. Жизнь мотает его, имеет так жестоко и бесчеловечно, грубо, лбом ударяя о стену. И снова хочется выть, орать о прощении. Он не должен был так говорить, так скалиться. Томоэ спешно и быстро уходит от него, а за грудиной что-то режет, словно вспарывает. Тот, в ком он так отчаянно нуждался, тот, с кем ему было всегда так легко. Юко — это взаимопонимание и поддержка, Нобару — это свора чувств и эмоций, давящая на грудь и не дающая дышать. Друга у него больше нет. Он остался в далеком прошлом. А все потому что он — херов мудак. Акура себя ненавидит.       Акура поднимается по лестнице погруженным глубоко в свои мысли. Да, он знает, в этой жизни каждому встречаются определенные люди. Встречаются настоящие друзья, встречаются те, от кого горячая кровь ударяет в пах, заставляя член стоять колом, встречаются те, кто желает твоей смерти, алой крови из раскуроченной грудины, а еще есть те, кто похож на тебя, словно твое собственное отражение. Это может быть твой брат или твоя сестра, или друг. Как у Акуры-оу. А еще Томоэ тот, после встречи с кем Акуру начинает трясти. И нет, он не пугает, не угрожает. Акуре становится страшно, потому что в Лисе он видит себя, то будущее, что ему было уготовано. С которым он даже вроде как почти смирился, но все равно страшно туда вернуться. До одури. До быстрого стука сердца в груди. Страшно. Очень страшно. Смотреть на Томоэ и понимать, что вот она — та дорога в никуда, та самая дорога, уготованная ему рука об руку с одиночеством — злым, паскудным, скулящим волком.       Похоже, Акура наконец осознает чего так боится.       Он боится повторения своей неудачи. Потому что тогда даже он не выдержит. Сломается, как ломаются все игрушки, которыми пользуются слишком долго. Они изнашиваются, перестают работать. И тогда им приходит крах, дорога лишь на помойку. Если он вновь проиграет, потерпит неудачу, то самое фиаско, с которым жил все эти годы, то станет окончательно изломанным и недееспособным. Вот так вот жестоко, но очевидно и просто. Акура останавливается, понимая, что хочет выпить. В мыслях разброд и шатание, алкоголь бы его усмирил. Он оглядывается и вдруг видит, что занятый своими мыслями и самокопанием уже дошел заветной комнаты. Округлая серебряная ручка поблескивает призывно в полумраке коридора.       Тяжесть момента обрушивается на огненного демона с поражающей ясностью, с такой отупляющей событийностью, что трудно поверить, что мир вокруг него взаправду. Акура медлит лишь мгновение и делает вперед шаг. Мужчина переступает порог своей комнаты.       И будто спицей по коже.       Бах.       Если бы не его врожденное чутье, то удар стекла пришелся бы точно в голову. Акура матерится, сегодня слово «блять» слетает с его губ просто с завидной частотой, осколки графина лежат у его ног. А девушка уже хватает бокал с округлого столика у окна, вскидывает голову и вновь замахивается готовая снова атаковать. Бунтарство у нее всегда было в крови. Всегда и везде. Нобару цепляла его этим. А он, кажется, начал об этом забывать.       — Не подходи ко мне, демон! — С наездом, напором, агрессией.       Акура, сцепляя зубы, смотрит на девушку изучающе, пристально. Складывается чувство, будто она даже не ложилась. Выглядит бледной, уставшей и как будто похудевшей за одну единственную ночь. Губы у Нобару так поджаты, что превратились в одну линию, волосы растрепаны, тонкие пряди лезут в глаза и девушка отмахивает их от лица свободной рукой. Да, некрасивая у них вновь вышла история, зато правдивая, даже настоящая. По-скотски снова все, увы. И для Акуры это не очень приятное открытие. Это как брешь в самом себе, как лишнее напоминание об его эгоизме и неидеальности. Мужчина поднимает руки вверх раскрытыми ладонями, но не уходит.       — Я могу все тебе объяснить. — Акура говорит тихо, спокойно, без привычной бравады. Пытается еще как-то все исправить. — Отдай мне бокал.       — Нет! — Резко и громко отвечает она.       Но Акура лишь изгибает бровь другой в своем излюбленном жесте. Он делает шаг к ней и девушка сразу заметно тушуется. Отступает назад, спасительно прячась за кресло.       — Не бойся меня так, — тон у него серьезный, а глаза смеются глядя на нее. — Я тебя не укушу.       Но глаза Нобару уже округляются. Она не видит ничего кроме мужского лица с рядом акульих зубов, крепких рук с острыми черными ногтями. Нет, она низа что не поверит, что существо перед ней не опасно. Нечисть — это клеймо на нем горит.       — Не подходи — Нобару шипит, будто дикая кошка.       А Акура улыбается глядя на нее, искрит глазами, почти хохочет уворачиваясь от бокал и ловит девушку в свои объятия, пока она, как разъяренная пантера, этакая дикая кошка, гнется пытаясь сбросить с себя чужие руки и мужчина делает то, что так давно хочет. И плевать что это будет снова так чертовски эгоистично и совершенно неправильно. Он целует ее крепко и страстно, в своей наглой и беспардонной манере, въедается в женский рот, пока она давит на его грудь ладонями, костяшками врезается в мышцы, мычит что то не членораздельное. Он целует ее так, что пульс отдается в висках. С силой, с напором, с жаждой, ждет, когда она капитулирует перед ним. И девушка затихает, замирает, кажется, дрожит. У нее горячий язык и влажные мягкие губы. Акура отрывается от ее рта с победной усмешкой и мощный удар раскрытой ладони, во многом женский, не боевой, приходится ему на щеку, заставляя кровь под кожей запульсировать. И мир вокруг зенит, кроет на долю секунды.       Пальцы его разжимаются. Акура закрывает глаза, снова цедит «блять» сквозь зубы. И чувствует, как сердце в груди сокращается, сжимается, кровь пускает. Вновь жить его заставляет, гореть, чувствовать, желать. Он облизывает свои губы, языком поддевая выступившую кровь. И вдруг смеется. Яркая, бесноватая, непокорная. Ему нравится, ему так нравится это все в ней.       — Ублюдок! — Рычит Набару, вытирает рот рукавом платья рот и смотрит прямо, задирая подбородок.       Акура головой качает, давит смех, пытается заглушить его в своей глотке, а девушка уже хватает ломкими пальцами пеструю юбку своего платья и в одно мгновение вылетает за дверь. Акура срывается за ней, топает подошвой сапог, вперед несется. Нобару слышит топот и оборачивается. Она даже пикнуть не успевает, рот свой раскрыть, когда он уже хватает её за локоть и вновь оказывается перед ней. Хрипло дышащий от бега, с торчащими во все стороны алыми волосами и буграми мышц под плащом. Они стоят друг напротив друга, слишком близко, так, что Акура ощущает ее взволнованное дыхание, видит склеенные ресницы на верхнем веке глаза, неровные точки на щеках, горбинку носа. Взглядом касается ее волос. Он чувствует ее запах, ее частое дыхание, щекочущее ему лицо.       — Пусти! — Нобару вырывается, вцепляется в его руку своими пальцами, дергается вновь пытаясь вырваться.       — Хватит уже! — Он встряхивает ее, сжимая пальцами девичьи плечи, входя в плоть с такой силой, что всенепременно оставит синяки, точно повторяющие форму его фаланг. — Послушай уже меня наконец! Я ничего тебе не сделаю. — Акура ставит её перед собой, прямо в глаза смотрит, и девушка на мгновение торопеет. Ее грудь под перекосившимся платьем поднимается и опускается, и мужчина невольно бросает туда взгляд. Белая кожа, вкусная — он помнит это, помнит её запах и сильнее дергает женское тело на себя.       — Я сказала: отпусти! — Черты женского лица заостряются, У Нобару дергается уголок губ. Как нервный тик. Как сдерживаемая эмоция. И мужчина чувствует, что в грудь ему, прямо меж ребер в сердце, кусает холод стали. Акура, кажется, обескуражен, когда она только успела выхватить его клинок из-за пояса?! У него даже рот вытягивает в форме буквы «О». Он видит, как зрачок ее чуть сужается, как фигура становится твердой и прямой. Девушка перед ним становится подобно коршуну. Даже не менее опасной, чем он сам. Она будет биться до последнего за свою жизнь и за себя. Да! Вот так вот. Выкуси, чертов демон. Нехер было думать, что ему все позволено. — Убери от меня свои руки или, клянусь Богами, я убью тебя.       — Ну давай, попробуй. — Акура усмехается. — Дави сильнее. — Девочка его начинает закипать. О, как это ему знакомо, почти сладко, даже нужно. Она. Начинает. Закипать. Пробить её на эмоции. Она ведь огонь, его яркое пламя. И безумно, дико нравилась ему этим — своей натурой, когда была подвижной, цепкой и бойкой. Он помнит ее такой, пусть она, блять и забыла, кто такая, не знает кто они такие друг для друга. Но он то ведь то все помнит и режет одно желание — напомнить и ей об этом. И тут Акура внезапно понимает: в штанах-то зудит. Ее тело — магнит для него. И вся эта ситуация шевелит его член.       — Я все равно тебе не сдамся. — Глаза Нобару пылают гневом, негодованием и чем-то еще. Знакомым, узнаваемым, но еще неопределенным. И острый клинок в секунду меняет направление. Остро наточенное лезвие упирается в женскую шею, даже режет кожу.       — Ты прихуела? — И его искренне удивленный голос, раскосые глаза широко распахиваются.       — Я прихуела?        — Только попробуй. — Уже жестко, давяще. И голос, как треск, как скрежет. Нобару дергается от него ощутимее, глядит с опаской, настороженно, но вместе с тем так непоколебимо. И его пальцы уже не едят ее плечи.       — Я сказала, я тебе не сдамся.        Кажется, накаляется сам воздух. Он бьет, царапает по коже, становится невыносимо натужным и таким плотным, что застревает в глотке. И черты ее лица все острее и жестче. Какого хера у нее опять творится в голове? У баб нет мозгов. Ни у одной. Какого хера она вообще решила, что имеет на это право? Конечно, мать вашу, с разбегу. Он ей напомнит, как все было. Никто не имеет право нести угрозу её жизни. Никто, даже она сама! Акура чувствует, как поднимается знакомая злость, ярая и ядовитая, обдает жаром с самого дна души. Вот она, его основная беда, извечная яма, в которой он увязает по горло. Его нрав, его характер.       Они сверлят друг друга упрямыми, почти бычьими взглядами. Как в старые добрые времена. И тут лицо её меняется, клинок в женской руке раскаляется, жжёт пальцы Нобару, она и осознать до конца не успевает, что такое бывает возможно, отвлекается от демона лишь на секунду и сталь с её руки уже вырывает Акура. Он хватает не думая, ладонь его широкая полностью накрывает лезвие по самую рукоятку, рывок и металл звенит по ступеням лестницы.       Акура хватает её бесцеремонно. Тварь такая. Совсем охуела! Он скручивает ее руки, заставляя отбиваться, заезжать локтями ему по бокам. Она залепляет удары по лицу, царапается, как ободранная кошка, ярится и ерепенится. Со скоростью, с силой, почти с животной страстью человека, в котором скопилось слишком много эмоций. Обреченности и страха. Неконтролируемого, беспощадного.       — Нет! — вдруг взрывается она. — Нет! Отвали от меня. — Она судорожно всхлипывает и вдруг высвобождает вторую руку, просто потому, что пальцы его как-то внезапно разжимаются. Нобару бьет по чужой груди со всей силы. Дергает в сторону и чувствует ноги соскальзывают с камня ступеней. Мгновение. И девушка осознает, что летит вниз. Звук удара тела глухой. Он не предвещает ничего хорошего.