Манволь — это холодный огонь революции, пылающий в её глазах. Это тонкий и слишком остро заточенный клинок меча, который одним только движением поразил его тело, как бы забирая свою оплату за одно лишь прикосновение. Манволь — это пылающее в огне мести сердце, которое покорило его душу своей красотой. Чан Манволь, чёрт возьми, это девушка, что свергнув его внутренние города, забрала самое драгоценное сокровище, что у него имелось —
его сердце.
Ку Чонмён никогда не скажет вслух, что каждую ночь проклинал тот день, когда столкнул её с лошади, забирая с собой на грязный, дорожный песок, что противно забивался в сапоги. Её лицо, темные глаза, в которых должно быть тонула сама ночь, смотрели прямо в его душу, заставляя солдата дрожать и дрожать. И пусть он был ею же обездвижен, тогда он точно понял, что пропал надолго, ровно настолько, насколько было это возможно.
Она не святая. Чан Манволь, чёрт возьми, имеет на своём счету несколько загубленных ею же душ, кучу добра, что ей никогда не принадлежало, но теперь спокойно хранится в её сундуке. Но отчего-то Чонмён чувствует себя так грязно рядом с нею, будто это он порой убивал владельцев краденного, а не она. И почему то на каждый её чернильный поступок всегда найдётся у него оправдание. Чонмён и сам далеко не ангел. Он убивал, будучи генералом армии короля Когурё, будучи обычным Ку Чонмёном он убивал во имя долга и следовал слепо приказам, потому что с детства ещё знал, что по-другому просто не позволено.
Манволь красива. Она красива и внешне и внутренне. В её улыбке, которая созвездиями горит на нежной коже, заставляя дыхание генерала сбиться. В её голосе, что переливается то тонким металлом, то чудным колокольным звоном. Манволь красива и в её красоте сокрыта его же погибель.
Касаться её тонких рук. Даже будучи пленником, он чувствовал себя рядом с этой девушкой комфортно, словно вернувшись на пару лет в прошлое, открыл дверь своего старого дома, в котором расцветала семейная жизнь, где витало спокойствием и теплом. Только пленником он не был для Манволь, и эта условность так быстро стёрлась, будто отражение их прикасающихся друг к другу тел, в лунной воде. Каждое прикосновение, которое она невольно дарила ему, отдавалось в самой глубине тела, заставляя кровь его гореть адским пламенем, будто Манволь была ярким огнём, хотя на деле она скорее была ледяным айсбергом, плавающим в океане.
Она обжигала. Взглядом, улыбкой на своего лучшего друга, она обжигала. Ненавистью в своих глазах она обжигала так сильно, что слёзы в его глазах против воли катились вниз, исчезая у краешков губ.
— Запомни мои слова, сестрица, ты будешь ждать моего внезапного появления, как сегодня.
Там, у озера, в её глазах он читал что-то немыслимое, что-то, что заключалось не просто в Чан Манволь или Ку Чонмёне, что-то заключающееся в них самих.
— Любое место будет выглядеть иначе, когда ты со мной.
Он врал, глядя в её тёмные глаза, врал безбожно и неистово. Врал, потому что любое место действительно бы и выглядело иначе, но только когда она с ним, а не наоборот и это совершенно ясно, как та вода, в чьих волнах отражалась луна, льющая свой холодный свет на них. И если Будда, действительно, существовал, то он совершенно точно, создавая нечто прекрасное, преподнося как учение, привёл в их мир её. Пускай и совсем не так, как хотелось.
Чан Манволь и Ку Чонмён — это полное составляющее ночных посиделок у озера и костра, это аккуратные тонкие пальцы, выводящие иероглифы на кувшине, ведомые другими, чуть больше, грубее. Это неуловимый трепет, при ожидании встречи друг с другом. Это разговоры, которые отпечатываются где-то на подкорке сознания.
— Разве не со мной пришла повидаться? — в свете ночных огней, Манволь выглядела иначе. Её взгляд, блуждающий по всему, кроме него, волновал Чонмёна намного больше, чем любой государственный приказ.
— Нет, хотела своровать, что-нибудь. На страже одни неуклюжие. Поэтому решила, что это отличная ночь, чтобы прикарманить что-нибудь, — она спрятала глаза, опустив взгляд вниз. В её руках был тот самый кувшин, на котором его же рукой была выведена луна.
— Я-то думал, что бегу к тому, по кому скучал, а нагнал обычную воровку, — он отнюдь не был в ней разочарован. Казалось, сожги Чан Манволь весь город, Ку Чонмён только возвысит её в своих глазах.
— Кажется, ты уже украла то, за чем пришла, — продолжив, он положил руку на грудь, словно намекая на то, что эта несносная девчонка похитила его сердце. Но Манволь с детства не знавшая любви, конечно, не смогла расценить его жест, — Тебе пора.
Она была луной. Яркой и ослепительной, Манволь мерцала в темноте, освещая всё вокруг себя. Он думал, что мог бы вырваться из этой ловушки, что так хитро было сплетена воровкой, но сам не заметил, как ещё больше только в ней утопал. Словно в наказание ему была дана эта девушка, которая не могла быть его
никогда.
— Мой отец ищет тебя. Мы получили слухи, что ты в сговоре с бунтарями с горы Донмён. Ты умрёшь, если отравишься сейчас к моему отцу. Так что я отправила солдат, если поймаешь их всех и придёшь к моему отцу, он больше не будет подозревать тебя, — принцесса Когурё смотрела в его глаза, но разве она могла разглядеть там затеянный страх за чью-ту другую, совсем не важную для неё, жизнь, но такую волнующую для него?
— Они просто воры, которые крадут у торговцев, — обида, подобно огненной буре, охватывала всё тело, заставляя сжать пальцы в кулаки. Её присутствие, напоминание о том, что он не сделал.
— Если тебя казнят, как предателя-все твои подчиненные, так же как и все кто связан с тобой умрут. Даже если это тысячи людей. Мой отец убьёт их всех, он боится переворота. Иди и поймай всех, — она приказывала, ставила, словно в какой-то игре ставку на тех, кто был дорог Чонмёну, приказывала, вызывая бурю гнева.
Но разве он мог пожертвовать своими людьми, будучи ответственным за каждого солдата в его армии? Мог ли он предать солдат, что доверили ему свои жизни, поставив на кон ещё столько же людей, за чьи жизни была ответственна сама Чан Манволь?
И если он мог, то почему это дикое желание было так противоречиво его принципам, почему он просто не мог сбежать с ней, спасти своих новых друзей, отдав на императору простых людей, что слепо убивали, ведомые приказом? Граничил ли страх за свою и её жизнь с отчаянным стыдом перед теми, кто дрался с ним плечом к плечу. Ведь, если император боялся переворота, то убил бы он тысячи солдат?
Ку Чонмён — это не составляющее абсурдных идей и слепого героизма. Это ответственность, которая давит на его виски, словно свинцовая корона. Это вечный выбор, который сопровождается чувством долга и напоминанием в каждом взмахе клинка о том, кем он был раньше и кем стал. Это преданность своим людям и предательство собственных чувств во благо своих людей. Это названная им же трусость, скрывающая в себе силу воли, которая не дала упасть на дно, предав собственные принципы и долг. Это огромный грех, который он сумел признать.
Это одинокий кувшин, висящий на ветви дерева, под которым он впервые понял, что обрёл ещё одну семью, ту, что значительно отличалась от любви к его подчиненным, друзьям и родителям. Тот самый кувшин, что должен был дать понять Манволь то, что он ждал её там, на лунном берегу, чтобы сказать ей нечто важное. Это так и не состоявшаяся встреча, что обернулась предательством для самого дорогого ему человека.
— Благодаря тебе я сделал большое дело, поэтому я сохраню тебе жизнь, — её перекошенное злобой лицо, которое заставляло сердце сжиматься от огромной боли и от собственной трусости, от отвращения к себе. От нового долга, который он должен исполнить Ёну, чьи слова навсегда пригвоздили его к Манволь.
— Я убью тебя… убью любой ценой, — её слова, бьющие наотмашь хлёсткой пощечиной, той самой, которая положила бесконечный пусть её ненависти длящийся в несколько сотен лет.
— Если хочешь меня убить–тебе придётся остаться в живых, — он предатель, трус, обманщик. Но он сделает всё, чтобы она жила.
Чонмён знает армию, он знает императора. И то, что влюблённая в него принцесса Сонхва посодействовала решению отца. Думать о том, что если бы они всё-таки сбежали, их тут же нашли по утру и подвесили на крепкой веревке, о том, что он не в праве решать кому жить, а кому умирать, было невыносимо. Впервые, он чувствовал огромную боль, убив людей, пусть даже и не замарав руки, но очернив свою душу. И люди, которых убили под покровом ночи, чтобы не прознал народ, тяжелой печатью лягут на его сердце, потому что это ещё одно доказательство, того, что он совершил огромный грех.
Ку Чонмён и Чан Манволь — это заколка с их лунным орнаментом, что он делал несколько ночей, но так и не передал ей лично в руки. Это заколка, которая окрасилась в красный, сохранив на себе кровь предателя и просто эгоистичного, как и все влюбленные люди, человека, что не смог бы отпустить дорогую ему девушку. Это ярко красные шторы, в его покоях и тёмная кровь соперницы, которая таковой для Манволь никогда не была.
Его брошенный восхищения взгляд на неё, что будет нести в себе сожаления в виде никогда не сбывшегося желания увидеть однажды эту девушку своей женой.
— Ты выжила, — он упивался её лицом, сохранял в своей памяти каждую частичку, каждый отблеск темный глаз в кромешной темноте, разбавленной одинокими факелами.
— Выжила, что бы сдержать обещание и убить тебя, — её резкий выпад, который так был похож на саму Манволь, что была беспощадна к нему и сама того не осознавая боролась на краю своих желаний и целей.
— Горжусь тобой, Манволь, — в его сердце бушевал ледяной смерч, пока боль подобно яду разрасталась по всему телу. Он смотрел в её горячие пламенем глаза, смотрел ровно с нежностью, выражая всё то, что копилось в душе всё это время. Ему следовало упасть в ноги, плакать и просить о пощаде, как это делаю трусы и предатели, те, кем он был, но он не смог.
— Но я так рад снова тебя увидеть, — продолжали его губы, чьи искусанные ранки щипало от слёз, — Вот бы ты встречала меня как невеста, я бы рассказал, как скучал, гладил бы по лицу.
— Заткнись, — жесткое и твёрдое слово, точно такое же, как и Чан Манволь, занесшей рукоятку меча над ним, словно подавая ему шанс в виде смерти, освобождая его от мук совести и горьких слёз по ночам, что падали каждый раз на заколку, хранящуюся сейчас в его накидке.
Он был трусом, эгоистом, полюбившим воровку, что смогла, похить его душу. Он был тем, кто был виновен в её безумной мести, что привела к полному уничтожению поселения, тем, что так и не спас своих людей, принося в жертву ещё одни души. Из-за него была убита принцесса Сонхва, повешен Ёну, из-за человека, что совершил ошибку и позволил себе слабость — влюбиться в ту, кого он ещё в самом начале их истории должен был убить или привести к Императору, человека, который был влюблён так безумно, что позволил сделать эту ошибку, разрушив тысячи жизней.
Быть с ней рядом, коснуться в последний раз, почувствовать её тепло, чтобы сохранить его в себе. Одним движением, до пронзающей боли внутри, ни столько физической, чем душевной. Попасть в её объятья, почувствовав, как горит всё внутри, от неё, от меча, от крови, что несётся галопом по горлу. Обнять так сильно, насколько можно, окунуться в запах, исходящий от неё. И представить, что просто всего этого не было, и они сейчас стоят где-то там, у лунной реки, она молчит, потому что смущена, а он касается её волос, потому что влюблён.
— Каким… будет наш конец? — она дрожала в его руках, сжимала рукоять, дышала так, словно то, что произошло, совсем не по плану. В её руках он не чувствовал себя лжецом, ощущая как заколка больнее давит на грудь.
Её громкий крик, как свидетельство того, что он опять сделал что-то что не так. В её отталкивающем движении он и не видел боли, написанной на её лице. Не слышал в оглушающем звуки стали, вышедшей из его тела, весь её гнев, вызванный тем, что и он и она испортили, то, что могли спасти. В её слезах он видел только ненависть, но не видел любви, которая длилась так долго, что подпитывала это чувство мести к нему. В её шаге, который она невольно сделала к нему, он не разглядел:
«Пожалуйста, скажи, что все, что я сейчас вижу обман и ты жив». Он слышал, как только пульсирует в ушах и видел какой прекрасной была эта девушка, в чью жизнь он принёс боль.
— Я поубиваю всех твоих людей, сожгу тут всё дотла, наш конец будет таким и умрешь ты, когда всё это увидишь, — метал, метал, метал, горящий в её взгляде и звучащий в голосе. Она ненавидела. Ненавидела, потому что он сам сделал выбор за них, и сейчас и тогда. Ненавидела его за слабость, за всю разочарование, что он подарил ей, разбивая те теплые воспоминания их начала.
— Манволь, я навсегда сохраню тебя в сердце, стану луной, что всегда в небесах и буду приглядывать за тобой.
В его закрытых глазах, была её последняя капля. В безумии, что настигло её вслед за его смертью. В осознании, что она одна, в поиске чертова отеля для умерших, она видела свою боль. В каждом убитым ею человеке, она видела его лицо, что шептало каждый раз:
«Горжусь тобой, Манволь». И тот отель, нахождение которого было только ради единственной цели: найти в одном из номеров Ёну. Найти где-то там человека, что забрал с собой её сердце, оставив ей горькую ненависть — Ку Чонмёна.
— Ты не единственная кто расплачивается за свои прошлые грехи
Ку Чонмён — это составляющее слепой любви и одной огромной ошибки, ведущей всех в пропасть. Это светлячок, мерцающий в темноте, что выбрал пристанищем дерево, связанное с той, что держала его рядом. Это эгоистичное, но такое необходимое объятье от Чан Манволь для него, пусть и под маской другого человека. Это
тысяча триста лет, которые он провёл рядом, расплачиваясь за свои грехи и оберегая, девушку, ненавидящей луну. Это человек, что был просто парнем, однажды сделавший шаг не туда.
Чан Манволь же — составляющее сильного характера и ожидания одного и того же человека, которого она так и не нашла в отеле. Это каждое полнолуние, которое она ждала, чтобы однажды увидеть в открытых дверях его. Это лунный орнамент, что когда-то был выведен его рукой и теперь ставший её знаком, как напоминание о чём-то самом главном. Эта женщина — сильная и душераздирающая любовь, находящаяся под оболочкой мести.
Потому что только из искренней любви может вырасти ненависть.
Чан Манволь — это долгожданное прощение его грехов, потому что, полюбив Ку Чонсона она разлюбила своего генерала из прошлого, разрушив те самые стены ненависти, сдерживающие её разрушительную любовь.
— Это для нас конец, — не вопрос, а утверждение, произнесенное им, отдавалось где-то на периферии сознания, как бы подводя к итогу всю их историю, в которой он навсегда останется трусливым предателем, а она обезумевшей от горя и мести воровкой.
— Да, конец, — словно точка, в написанной кем-то летописи о них, которая началась совсем не там, на пыльной дороге у горы Донмён, а с одного резкого движения, присоединивших два тела друг к другу, скрывая окровавленный меч. Два слова, заставляющих дышать свободнее из-за освободившегося груза и усталости, что они несли тысячу триста лет.
Ку Чонмён не святой, он разрушил жизнь Чан Манволь и тысячи других людей. Чан Манволь не святая, она убила столько же, когда-то в прошлом забирая чужое злато себе. Их грехи, за которые они расплачивались друг перед другом так долго, в конце рассыпались, оставляя немыслимую пустоту где-то внутри, потому что как бы то ни было, невозможно, просто выбросить все их года.
Чан Манволь и Ку Чонмён — это составляющее тысячелетний истории о двух влюбленных друг в друга людей, чьи жизни были сломаны ими же самими, обрекая себя на наказание. Это протянутая ладонь на мосту и отдающее в ушах: «Ты можешь избавиться от всех воспоминаний этого мира, перейти мост».
Это любовь, что не стала той самой, о которой пишут книги, но любовь, которая смогла разрушить целое поселение и миллионы жизней.
— Я ждал тебя, я надеюсь, ты не будешь колебаться, когда замахнёшься на меня своим мечом. Если так… я без колебаний брошусь на меч.
Это любовь, спрятанная за ненавистью и виной, сохранившая тепло друг друга.
Окровавленной луной.
