Нельзя сломать человека так, как ломают лошадь или собаку. Чем сильнее человека бьёшь, тем больше он ожесточается.
Когда дорога под колёсами грузовика извивается ухабами, сыреет непроглядной осенью, Тайлер не ощущает себя. Не может очнуться. Всё, что он чувствует — отдельные вспышки реальности. Металлические цепи, обвивающие тело, отдают на языке кислотой; венозный катетер неприятно трётся о кожу при тряске. Раствор, который идёт по трубке, ослабляет мышцы, тормозит полёт даже малейшей мысли. Галпин складывает картину происходящего из деталей: дыхания людей рядом, звука мотора под капотом, собственного головокружения. Потому что последним он помнит лишь ночь, испуганные девичьи глаза и чужие когти в своём животе. Первая его реакция — непонимание и удивление. Но проявить он их не может. Не может расстроиться, не может разозлиться. Транквилизатор в крови, кажется, слишком силён, для того чтобы он сумел сделать хоть что-нибудь. И это раздражает. Бесит самого Тайлера до сорванных связок, сломанных костей, но зверь в груди почему-то спит. Не реагирует ни на одну из эмоций, пока Галпин бессильно давится ими в первые минуты своего пробуждения. А потом он улавливает её. Пулей в висок врезаются фантомные ощущения, ведь зверь реагирует мгновенно. Хотя первой ассоциацией под веками пролетает не та: у появившегося длинные пальцы, вымазанные в угле, мягкие волосы в низком хвосте и аромат выжженных на солнце красок. Тайлер, правда, образ не распознаёт, слишком быстро он сменяется следующим. Тем самым. У девчушки глаза блестят пренебрежением и сталью. Волосы пахнут костром, ресницы напоминают паучьи лапки, и она зверю за рёбрами совсем не мила. Отчасти из-за того, что в области яремной вены от неё тянет погибелью, сладковатым запахом мертвеца. Отчасти же из-за того, что зверь изначально знал, она — неизбежная опасность для них. И не ошибся. Зверь понимает: именно из-за чёртовой Аддамс они чуть не погибли, именно из-за Аддамс они теперь закованы в кандалы. Дрянное вороньё. И когда мимо проезжает машина, пропитанная знакомым запахом, зверь внутри разъярённо ощетинивается. Животная ярость легко пробивает возведённый препаратом барьер — энергия наполняет вены, и Тайлер всё же открывает глаза. А потом, без передышки, начинается превращение: кости болезненно вытягивает, выламывает, глаза выкатываются и рёбра рвёт. Бешенство заполняет весь его разум. Но чувство это не его, иное. Звериное. Потому что зверь в груди хочет быть отомщённым. А Галпин? А Галпин просто вновь пропадает.***
Металл проезжается по металлу, лязгает дверь. — На выход. Мужской голос, отскакивающий от стен, груб и, по скромному мнению Тайлера, совсем не мелодичен. Обладатель его терпением не отличается: после пары секунд тишины в ответ он ударяет по косяку связкой ключей. Звук резкий, громкий, проезжается по ушам и заставляет морщиться. Глупый Фрэнк. Он всегда был особенно неприятным типом. Жаль, что сегодня его смена. Галпин распахивает глаза. Медленно свешивает ноги с койки, периферийным зрением скользит по недовольному лицу надзирателя и совершенно не спешит. Движения у него расхлябанные и мерные, он еле волочит тело, чем ещё больше выводит местного Аргуса из себя. Впрочем, Тайлеру абсолютно плевать. Не то что бы он желал куда-либо идти. Будь он в ещё более скверном расположении духа, он бы даже с постели не встал. Естественно, ему обязательно досталось бы за это, но многого они сделать с ним всё равно не смогли бы. Хайд же. — Поживее можно? Я не собираюсь с тобой тут возиться, — бурчит Фрэнк себе под нос, защёлкивая на тонких руках наручники, когда Галпин доходит до него. В непосредственной близости от изгоя весь запал резко затухает. — С радостью, — невыразительно произносит Тайлер и лениво скалится. Казалось бы, всего лишь поднимает уголки губ и слегка наклоняет голову вниз. Ничего чрезмерного, однако он знает: его взгляд людей пугает, бросает в холодный пот, потому в глубине теней они вдруг дорисовывают злое торжество. Которого, между прочим, там нет. Просто ругаться с Фрэнком — это хоть какое-то развлечение в этой дыре. Испуг его забавен: он дёргает плечом и глаза, подталкивая Галпина вперёд рукой, старательно прячет. А за пределами камеры как обычно холодно. Там коридор продолжается бесконечностью, эхо неспешных шагов скачет по стенам, яркий свет ламп обжигает сетчатку. Из-за других дверей слышится множество приглушённых звуков: скулёж, хлопки, напевы, параноидальный счёт, бессмысленный лепет и скрежет когтей по металлу. И эта мешанина безысходности угнетала бы, если бы стены здания не были прошиты звукоизоляционными материалами. Мелочь, но приятная. По крайней мере, именно она не даёт ему окончательно свихнуться. Какая жалость, что не психотерапия, которую ему назначили. Все пять с половиной месяцев, с самого его прибытия сюда, Тайлер проходит через целую вереницу психиатров: у всякого добродушная улыбка, мягкий голос и проклятые загребущие руки. Каждый так и норовит вывернуть его душу наизнанку, покопаться в травмирующем прошлом, обсудить родительские фигуры, усмирить внутреннего зверя. Советы, медитации, упражнения, дыхательные практики — врачеватели разве что Сатану не вызывают в попытках совладать с ним. Только, в конце концов, люди перед Галпином сдаются. Тонны разочарования и злости, испуга и непринятия он вызывает. Возможно, даже обоснованно, потому что парень совсем не старается. Тайлер, кажется, совершенно безнадёжен. На первых троих он бросается обращённым, ведь, пока его человеческая натура предпочитает саркастично огрызаться, животная его часть беснуется, точно дикая. Подсознание не видит в государственных врачах надёжности, для него они все — бездушные лицемеры. Но сделать что-либо не удаётся: стальные цепи, вкрученные в пол, держат на стуле не хуже титановых. И зверь ревёт громом, дёргается к обеспокоенным терапевтам, которые одинаково быстро бледнеют и вжимают приветливые пальцы в тревожную кнопку. Сценарий повторяется из раза в раз: они — на выход, он — под ток. А это больно, адски больно, так как по телу ползут разряды молний аккурат до обморока. Раньше просто не выключают. Электричество на удивление спасает: после сведённых мышц, постоянных судорог, ряби в глазах и общей разбитости, зверь в груди слабнет вместе с Тайлером. На четвёртом психиатре у него даже впервые выходит подавить превращение. Агрессия вспыхивает за рёбрами и затухает, вспыхивает и затухает, постепенно сходя на нет. Животное скалится, шатается бессильной тенью под сердцем, а наружу не выходит. Галпину тогда думается, что это почти успех. Одного он не осознаёт — зверь не только затаивается, но и затаивает обиду. Потому что бешеную злость вдруг сменяет апатия. И всё. Нет другой эмоции, нет какого-либо порыва, как будто и не существовало в нём ничего, кроме этого чёртового раздражения. Просто если раньше Тайлер хотя бы практиковался на своих вынужденных собеседниках в чёрном юморе, то теперь не хватает сил даже на это. Он не отвечает на их монологи, болванкой кивает на вопросы в духе «ты же понимаешь, что…» и смотрит в чужие лица насквозь. Честно, он прекрасно понимает, что никогда так не сдвинется с мёртвой точки. Что действует деструктивно, что не помогает в лечении, что лишь больше закрывается и уходит вглубь себя. Но, с другой стороны, почему он должен действовать иначе? Жизнь в стиле разложения, Аддамс точно бы оценила. Серьёзно, он — осуждённый по нескольким убийствам заключённый. Его биологический вид базируется на психологической травме, не подразумевает наличия собственной воли и был изгнан даже из такого местечка как Невермор. Не то что бы у него имелось хоть какое-то будущее. Ну станет он послушным пациентом, освободится из-под стражи, загорится вдруг желанием стать примерным членом общества. А дальше-то что? Ни окружения, ни образования, ни контроля — Галпин в любом случае выйдет отсюда человеком без истории и без имени. Ничего не сможет он рассказать из прошлого, ничем не сможет поделиться. А если вновь сорвётся? Наткнётся на очередного потенциального хозяина? И что же, всё заново-заново-заново? Да лучше уж сразу загнуться здесь, чем всю жизнь ходить по такому адскому кругу. Впрочем, размышляя именно над этим, Тайлер запрокидывает голову назад. Спинка стула жёсткая и холодная, но идеально подходящая ему по высоте: он стукается, ударяется затылком о неё нарочно, лишь бы выбить из дурной башки все сомнительные перспективы. И это по обыкновению срабатывает — устремить глаза в белый потолок и не думать ни о чём. Так просто. Так легко. Ничтожество. Он не меняет своего положения даже когда дверь в их своеобразную комнату для сеансов, наконец, отворяется. — Посмотреть на вошедшего — минимум приличия. Или пребывание в тюрьме совсем испортило тебя? Резонный вопрос. Только вот есть одно замечание: этот саркастичный, милый голос ему совершенно незнаком. Приходится всё же разгибать затёкшую шею. Единым движением Галпин наклоняется к столу — подбородок его ложится на замок из рук, пока цепи, идущие к запястьям, показательно бренчат. Ну что ж, кажется, это его седьмой психиатр. — И на том спасибо, — тут же реагирует на внимание к себе эта особа. Стул легко отъезжает от стола под её ухоженными пальцами. Без скрипа. — Я так понимаю, ты и есть тот самый Тайлер? «Тот самый Тайлер» скучающе наклоняет голову вправо, но всё же благосклонно кивает. Улыбка на лице напротив вдруг становится ещё более едкой. — Наслышана о тебе. Детские травмы, недавно проявившиеся способности, неконтролируемая агрессия. К тому же, абсолютнейшее нежелание поддерживать какой-либо диалог. Это осознанное решение? — уже интереснее. Удивительно, но никто из предыдущих специалистов не додумался спросить о подобном. Правда, в ответ всё тот же кивок. — Вынуждена уточнить: ты собираешь придерживаться данной линии поведения в любом случае? Вне зависимости от человека перед тобой? — и вновь кивок. Галпин даже приятно поражён — неужели кто-то из этих мозгоправов сходу догадался, что им с ним ничего не светит? Чудо. Донесла бы она ещё данное открытие до начальства, цены бы ей не было. Впрочем, весь ироничный налёт испаряется из его мыслей, как только эта женщина, непринуждённо поправляя огненную копну волос, произносит: — Тогда, думаю, самое время представиться. Я Олин Одье, психиатр, мифолог. Работаю с ситуативными и случайными типами личности преступников, а также специализируюсь на несовершеннолетних изгоях. Часто сотрудничаю с правоохранительными органами, участвую в допросах подозреваемых и даче показаний свидетелями. Прикреплена за тобой как наиболее подходящая на роль твоего психиатра кандидатура. — И? — И я эмпат, Тайлер. Мне ничего не стоит понять, о чём ты думаешь, мечтаешь или переживаешь. Я могу распознать любую ложь, уловить малейшее напряжение в человеке. Считать каж-ду-ю эмоцию. Именно поэтому ты, если желаешь, можешь ни слова не проронить. Однако учти, что тогда за тебя буду говорить я. Нет. Нет-нет-нет. Галпин распахивает глаза в удивлении. Ему вдруг становится понятно, почему этой чертовке поручают следственные дела. Почему она так уверенно вошла сюда. Почему ни разу не отвела взгляда. Там, между надбровных дуг, в линии скул, над уголками рта кроется безумный отблеск. Отблеск ровной такой же, какой она видит у заключённых, сидящих напротив неё. Потому и нанимают. Она ведь не просто эмпат, её темперамент под стать им. И Тайлер осознаёт, что не хочет с ней сталкиваться. Нет, Олин выглядит так, будто расковыряет его душу скальпелем. Препарирует его зверя и заставит вскрыть старые раны. Он чувствует этот настрой в сгущающемся рядом с ней воздухе, в окончании её речи, во всём. Опасность, затаённая в ней, бьёт обухом по голове, и в груди трещит подзабытое, знакомое чувство. Зверь за рёбрами вскакивает на лапы и грохочет. Тайлер с гортанным рыком отшатывается назад, когда мисс Одье резко наклоняется к нему. Её пальцы последним мгновением обхватывают чужие руки. Чёрт.