но мне без тебя никак

— Тухло, — говорит Серёжа в какой-то момент, и Макс ненавидит его за это. Серёжа прав и неправ одновременно; у Никиты на концерте не тухло, ну совсем вот нет, девчонки пищат, парни орут, знакомые ребята толпятся на лестнице, пытаясь урвать свой кусок кайфа и не отлипать от стаканов с бухлом; к Никите пришло достаточно много людей, и он делает классную музыку, и его дуэточка Джейн — чуть ли не лучшее, наверное, что с Никитой случалось в жизни, если Макса спросить. Но Серёжа курит свою хуйню, — вейп это, или электронная сигарета, или что вообще, никому неинтересно, честное слово, — выдыхает дым с налетом нежеланного даже, не специального пафоса, и Серёжа даже сцены сейчас не видит, сцена — на улице, а они наверху торчат, распивая последние капли вискаря из одной на двоих бутылки; и Серёжа повторяет: — Тухло, — морщится немного, скидывает капюшон. — Жаль. — Нет. — Не спорь. — Я спускался вниз, а ты нет. Сидишь тут королём, Пиэлце, и чушь какую-то несёшь, — ворчит Макс, из последних сил стараясь именно ворчать, чтобы тихо и дружелюбно; иначе они поругаются, он точно знает. А ругаться на концерте Никиты — это что-то из разряда оксюморона, как и вообще — ругаться, если Никита находится где-то поблизости. Макс не хочет спорить, но не может не; его бесит, что Серёжа такой весь из себя однозначный. Типа, уже всё решил. Вынес мнение. Критик, угу. — Посмотри на публику, — они выходят наружу, на это жалкое подобие балкона, сцена прямо под ними, ее не видно, зато видно девчонок, вразнобой вскидывающих руки вверх; видно бар и фотографов, которые выглядят так, будто не понимают, куда попали. — Послушай ее. Сравни с той, что у тебя тут была. Не получится у тебя даже сравнить, Максим. — Ты меня бесишь, — честно говорит Макс. — Нос опусти, сильно задрал, Серёж. Серёжа смеётся; пьяный уже и похожий на себя, — такого, как есть, — наглый, не очень добрый, слишком критичный к другим так же, как и к себе самому; безоговорочно готовый присудить Максу первое место в любом соревновании, даже если это соревнование выдумал сам же Серёжа вот только что. Максу соревноваться — не с кем, он не хочет, уж с Джей Маром — тем более; только Серёже хрен втолкуешь. Серёжа говорит: — Я за него всей душой, — и Макс верит, это правда, только от этого не хочется ворчать меньше, потому что Серёжа не замолкает. — Ты же знаешь, что всей, всем, что есть. Он талант и он свой. Но у него нет того, что есть у тебя. — И что, — Макс вздыхает. — Что у меня такое есть? Серёжа прячет наконец в карман куртки свою дебильную замену нормальным сигаретам, тянет руку к лицу Макса, медленно, на ощупь как будто, хотя смотрит неотрывно: — Без понятия, Свобода. Но оно же есть. Хер ты поспоришь, понял? * Поспорить Максу хочется позже; когда он с опозданием спускается вниз, к сцене, и устраивается прямо у ступени возле рвущих нутро колонок, Серёжа уже вовсю отрывается — разрывается — с микрофоном в руках и Бабичем за спиной; вот у кого есть неведомое «оно». Вот у него, у Серёжи, есть; Серёжа читает «Пусть горит», а потом просто не останавливается, читает ещё и ещё, и Макс выбрасывает вверх руку, качает вместе со всеми, подпевает вместе со всеми — и раньше всех, — и ему, наверное, было бы комфортно здесь. Подле сцены, подле Серёжи, когда неровно выстроенный свет маячит по полутёмной сцене в наступающих сумерках, а резкие биты из колонок впиваются в уши и солнечное сплетение; когда Серёжа рвёт голос и душу, — самая охуенная версия себя, — когда к боку Макса жмётся Софа, где-то рядом подтанцовывают краснодарские Серёжины девчонки, и этим вечером тепло, и вокруг все орут Серёжины тексты, и всё в кайф. Максу было бы комфортно, если бы это был концерт Пиэлси. Но это не он, а Серёжа делает его своим, — резко, пьяно, бесцеремонно, не спрашивая, — знает, что у них с Джеем общая аудитория сейчас, только своей собственной у Никиты куда меньше, в десятки, блин, раз, — и Серёжу не смущает нихуя; второй трек сменяется третьим, третий — четвёртым; Макс орёт припев «Бонусов» и понимает, что с него хватит. Серьёзно, нахуй это надо? Никита их со сцены позвал «Ускориться» сделать, просто чтобы яркую точку поставить, а Серёга эту точку превращает в тире между Никитой и собой, и Макс, ну, — ему почти мерзко, — было бы мерзко, если бы на сцене был сейчас кто-то другой. Это неправильно, вот что он знает; Серёжа любит говорить, что эгоист и эгоцентрик из него никакой, но Серёжа всем вокруг пиздит. Он артист, и он себя любит, — больше, чем любой из них, любой из ребят с «Песен», любой из ребят в этом баре вообще, — и он имеет на это, наверное, полное право, потому что Макс смотрит на него сейчас и с трудом может оторваться. Слышит первые ноты «Навылет» и думает, что Серёжа увлёкся, и никто его нихера не остановит, пока сам не опомнится; покачав головой, Макс сваливает в сторону от сцены. * Он не хочет выходить, когда Серёжа зовёт его наконец, — опомнился, бля, ой, а где Свобода, действительно, куда ж подевался, — не хочет, но идёт, потому что именно об этом Никита изначально их просил, а ещё потому, что проигнорировать Серёжу Макс никогда не мог и сможет — вряд ли. Старается сразу показать всё своё отношение к происходящему, ворчит снова, только уже в микрофон, вопрошает почти риторически: — Чей концерт вообще? — и ловит Серёжин взгляд, и Серёжа пьяный, бесцеремонный, резкий, лезет вперёд и очень близко, обхватывает за шею, шепчет что-то бессвязное; Макс притягивает его ещё ближе, потому что это пьянит само по себе, потому что им похуй уже. — Мой, — Серёжа ухмыляется ему в шею. — Теперь. — Я щас не буду с тобой петь, — почти мурлычет Макс в ответ. — Давай, — Серёжа его не слушает; отстраняется было, и взгляд у него шальной, и улыбка безумная, и Макса тянет к нему обратно магнитом. — Давай, как мы умеем. — Как мы любим, — автоматом вторит Макс, вскидывает руку с микрофоном; народ визжит где-то на фоне, Серёжа улыбается уже экстатически, Макс отсчитывает: и раз, и два. * Самому от себя тошно немного. Никита рад, и все вокруг рады, и всё закончилось уже, а для Макса — кажется — только началось; он поднимается опять наверх, обхватывает Серёжу за плечи, и осознание врезается в мозг чем-то неуютно похмельным: так, что ли, себя чувствуют те, кто влюбляется в него самого? Когда понимают, что Макс — хуже, чем есть и хуже, чем кажется; понимают — и знают, что влюблены всё равно? Макс склоняет голову, губами к уху Пиэлси, выдыхает практически: — Вёл ты себя как мудак, Серёжа. Серёжа смотрит в ответ растерянно и как-то ещё; то ли втащить Максу хочет, то ли обнять, хрен вот его поймёшь. Скорее, второе, если Макс хоть сколько-нибудь вообще его действительно знает. Серёжа отворачивается от остальных, от смеха и выпивки, разворачивает их обоих в сторону, в пустоту, отводит от Макса взгляд, спрашивает тихо и почему-то серьёзно: — Злишься, что ли? — Макс молчит, потому что ответить нечего, а Серёжу никогда его молчание не устраивало, с самого начала, Серёже доебаться надо, докопаться, в любом состоянии — вызнать, выспросить, вытащить что-то. — Осуждаешь? Макс думает: спроси лучше, люблю ли я тебя; готов ли я оценивать тебя трезво и при этом всё равно в рот тебе заглядывать; спроси, и получишь однозначный ответ. Вот вообще без сомнений. — Нет, — врёт он в ответ на заданные и не заданные вопросы, треплет Серёжу по плечу, прижимает к себе поближе, на грани с дискомфортом, хотя и это тоже враньё; с Серёжей нет никакого дискомфорта и не было никогда. — Пошли лучше бухнём ещё, я поеду скоро. — Макс. — Пойдём, говорю, Пиэлсишник, — проходящий мимо Гринберг услужливо впихивает в свободную руку Макса полупустую бутылку коньяка. — Во, смотри, подгон. — Да нахуй нужен, — отмахивается Серёжа, провожает кого-то взглядом, возвращает затем всё внимание Максу; всё ещё пьяный, и бесцеремонный, и немного безумный, и как будто под кайфом. Макс сам уже не знает, на что злится. — Не уезжай скоро. Против такой бесхитростной манипуляции даже у загруженного Макса вообще не находится ничего; как обычно. — Окей, — бормочет он, наблюдая, как Никита болтает с кем-то из слушателей у подножья лестницы. — Не уеду.