Детский лепет

— Мелкий, — Занзас тяжело выдыхает, проходя вглубь офицерской кухни и садясь на корточки перед выпотрошенным, но наглухо запертым буфетом. Юноша смотрит с просьбой, да, с просьбой — своими жестокими карими глазами, которые многие принимают за красные из-за многочисленных темно-бордовых крапинок, — рядовой мусор не хотел тебя напугать, ты же знаешь. — Первая попытка выманить ребенка из шкафа — самая невинная и, как всегда считал Занзас, глупая. Но Луссурия настаивал всегда начинать с этого — если предположение когда-нибудь окажется верным (в чем лично Занзас и вместе с ним весь остальной офицерский состав сомневался), то можно будет узнать личность неудачника и прикончить его по-тихому. — Тсу не боится, — отозвался мальчик — звонкий голосок звучал глухо из-за плотно закрытой двери, — и Тсу не мелкий! Сколько раз тебе повторять, братик Занзан? — О, так я уже братик, — усмехнулся Занзас, опираясь на другую дверь и сползая по ней на пол, перекидывая локоть через колено. Он никогда не любил этих японских суффиксов — больно много заморочек, где слишком формально, а где, наоборот, фамильярно. Он учил Тсуну правильному произношению нескольких итальянских слов, «братик» было одним из основных. — Так что же случилось с нашим бравым малышом? — Я не малыш! — громко крикнул Тсуна, и из-за двери выглянула вихрастая макушка рыже-русых пушистых волос. За ней с небольшим опозданием показался высокий лоб и прищуренные в детской обиде карие глаза. — И вовсе ничего не случилось. — Глаза были сконфуженно отведены в сторону, скулы загорелись едва заметно на от природы смуглой коже, впитавшей и крохи итальянского солнца — весьма неохотно, надо сказать. Занзас хмыкает и ухмыляется, тянется тихо к названому братишке и резко раскрывает дверцу шкафа до конца, хватая под мышки и вытаскивая из любимого убежища. Вряд ли мелкий до сих пор не понял, что о его «секретном месте» знает, как минимум, четверть всей сравнительно немногочисленной пока еще Варии и весь офицерский состав, однако раз за разом продолжает сбегать именно сюда, скрывается за деревянными дверьми и тихо творит там что-то — Занзас не знает, что именно, не видел и не спрашивал. — Эй! — возмущенно пискнул Тсунаеши и активно задергался, пытаясь вырваться. Наконец, глядя в усмехающиеся глаза, видя насмешливый белозубый оскал, мальчик обмяк в сильных руках, надул щеки и зажмурился. Скайрини усадил своего мелкого к себе на колени, прижал к твердому, мускулистому животу. Растрепал непослушные каштановые волосы. — Так что там произошло, а? — снова спросил Скайрини, на этот раз уверенный, что Тсуна ответит. Брат отвел взгляд, пушистые ресницы приоткрытых глаз дрожали. Последний раз. — Хочешь сегодня потренироваться со Скуало? Мелкий ощутимо встрепенулся, подождал немного, думая, а потом все же поглядел исподлобья на старшего, подозрительно. Занзас старался не оскалиться еще шире — мелкий каждый раз так неповторимо эмоционально, по-детски реагировал, что становилось сложно сдерживать насмешку. А ведь это обидело бы малыша, Занзас знал — прочувствовал на собственной шкуре еще когда впервые вызволял этого мальчишку из кухонного шкафа. Еще в Намимори. — А разве он сегодня не тренирует свой отряд? — протянул младший брат, щуря слишком большие для азиата глаза. Занзас знал, откуда Тсунаеши шатенистый и кареглазый, откуда смуглый с рождения и такой большеглазый. От отца-итальянца и лишь немного — от матери-японки. От Внешнего Советника, который посмел завести семью, зачать ребенка и обречь мальчишку на участь главного кандидата на кресло Десятого Босса Вонголы. Знал же, черт бы его побрал, что женится на прямой наследнице Примо Вонголы. И почему не оставить женщину в покое? Не позволить не прикасаться к мафии, как было решено на совете Семьи? Так нет же. Ведь Емицу самый достойный, самый… практичный. Он воспользовался знанием и влюбил в себя гражданскую, а потом оправдал этим то, что женил на себе. И уж Занзас, конечно, и думать не хочет, как, но первенцем оказался мальчик. Активный, немного неуклюжий растрепа, худой и любопытный. Ребенок. Только наивным или глупым его ни в коем случае нельзя было назвать — наследие Вонголы сказалось. Иначе Скайрини бы не вынес конкретного пацана — уж больно прыткий, словно его посылали сюда каждую зиму как тренировку для второго кандидата. Второго. Занзас непроизвольно заскрипел зубами. Он не позволит своему мелкому сесть в кресло босса. Не этой Семьи. Не прогнившей до основания Вонголы, древнейшего и могущественнейшего мафиозного клана, уже как полсотни лет растущего на обмане и крови противников. Не позволит. Что бы для этого ни пришлось в конце концов сделать. — Тренирует, — отвлекся от невеселых дум Занзас, умело перенаправляя злость в насмешку. Не в первый, не в последний раз. Кивнул, внимательно посмотрел во все еще прищуренные глаза. — Но, если ты расскажешь мне, как было дело, я заставлю его уделить пару часов тебе. Как идея? Тсунаеши подскочил на коленях, перевел радостно сверкающие карие глаза на брата. Тот хмыкнул и принялся выпытывать у младшего подробности, уже на самом деле раздумывая, как бы незаметно для малолетнего шпиона разделаться с обидчиком. Это же надо, окопаться в личной темнице мелкого! Самоубийца, новенький, которого никто не пожелал предупреждать из неприязни, не иначе как. Занзас хищно оскалился. Да, похоже, рядовые тоже уже просекли, как нужно избавляться от нежелательных членов команды. Надо отдать им должное. У Тсуны была ежегодная традиция: сразу, как начинались зимние каникулы — самые длинные, к слову, — наутро мальчик рано вставал и сбегал в кухню, цеплялся за мамин фартук, спрашивая: — Когда приедет братик Занзан? Чистый, звонкий голос, простой детский японский и единственное итальянское слово — без какого-либо намека на акцент. Не сочетается и одновременно звучит так гармонично, что Нана поводит плечами, вспоминая, как Емицу ухаживал за ней в самом начале, как пел серенады и сочинял стихи на итальянском, а потом переводил неуклюже на родной для девушки японский. Обычно женщина на эту фразу оборачивается, ласково треплет светлые вихры, улыбается и прикрывает большие карие глаза с узким разрезом, отвечает, когда юноша, молодой босс Варии, приедет и заберет Тсунаеши в полюбившуюся мальчику Италию. Но в тот день, когда Тсуне недавно исполнилось восемь, Нана лишь оглянулась, смотря с сожалением, и медленно покачала головой. Как-то иначе — не так, как обычно — растрепала пушистые вихры и сказала: — Не в этот раз, Тсу-кун. Братик занят. Давай не будем ему мешать, хорошо? Занзас Скайрини появился на пороге дома Савада, когда Тсуне едва исполнилось три — малыш еще только учился связно говорить, вовсю переходил с детского лепета на общепринятые слова, бормотал по-японски. Нана открыла дверь и замерла под оценивающим, жестким и пугающе внимательным взглядом бордово-алых глаз. Молодой человек был высок, жилист, кожа имела довольно темный оттенок — почти коричневая. Крепкое сложение, широкие плечи. Мужчина, не мальчик. Нана до сих пор не знала, сколько лет тогда было Занзасу — итальянец так ни разу и не оговорился, словно и сам не знал. Занзас Скайрини вежливо полупоклонился, представился и высказал заманчивое предложение, звучавшее, словно он давно все решил, и Нана выслушает его, хочет того или нет. — Сеньора, я пришел, чтобы рассказать вам правду о вашем муже. И серьезный взгляд, как бы говоривший: «Не отказывайся, я лишь хочу помочь». Нана впустила подозрительного человека, говорившего по-японски с явным акцентом. Она послушалась интуиции, которой привыкла доверять еще с детства, которая не раз спасала ее. Она даже знала, что Тсуне передалась эта ее особенность — мальчик рассказывал после всяческих падений со стула после попытки достать конфеты или старательной помощи матери, что не получил более серьезных травм (словами Наны), так как слышал, словно в голове позвякивает настойчиво колокольчик, прося сделать иначе. Словно он сам, там, внутри, говорит, что делать, подсказывает. Спасает от жестких падений. Тсуне Занзас сразу понравился, малыш даже забрался к молодому мужчине на колени и болтал ногами, весело лопоча на странно гармоничной смеси детского и обыкновенного японского языков. Нана растерянно смотрела то на ребенка, то на Занзаса, но чувствовала, что успокоилась — Скайрини выглядел пугающе, внушительно, но не был опасен. Не для них. Не для нее и Тсуны. Занзас Скайрини рассказал о Вонголе, о том, что тамошний Девятый Босс уже слишком стар, что он пересчитывает кандидатов на свое место и ищет достойнейшего. Рассказал о том, что Нана — прямой потомок основателя Вонголы, самого первого Неба в, как минимум, Италии — точно, одного из семерки чистейших. Нана хлопала непонимающе глазами, но уже знала, что верит этому странному мужчине. Тсуна весь разговор не слезал с колен Скайрини, и к концу Нана даже заметила, что сын как-то странно тихо сидит и смотрит невозможно серьезным взглядом каких-то потемневших карих глаз наверх, на исполосованное мелкими белесыми шрамами лицо Занзаса. Нана не желала своему сыну участи босса древнейшей итальянской мафиозной Семьи. Древнейшей из ныне живущих, сохранившей былую мощь и даже, быть может, преумножившей ее. Но какой ценой? Не при ребенке будет рассказано, веско обронил тогда Скайрини. Нана настояла, чтобы молодой человек остался у них на ночь, и после того, как крепким детским сном уснул в своей кроватке на втором этаже Тсуна, расспросила и о том, чего не посмел сказать Скайрини при Тсунаеши. И ужаснулась. Она не позволит своему чаду утонуть в крови. И серьезно кивнула на предложение Занзаса тренировать и знакомить Тсуну постепенно с Италией и итальянским языком, увозить на все зимние каникулы. Занзас сказал: «Если он будет сильным, то сможет отказаться». Нана знала, что это не все, но не имела другого выбора — она сама захлопнула двери золотой клетки, став женой Внешнего Советника Вонголы. Теперь нужно было выкручиваться хоть как-то. Оставшуюся часть собственной фразы Занзас проговорил про себя — холодно, резко, с едва сдерживаемой яростью: «Или, если не отказаться, то вскоре дать понять всем несогласным, что не собирается плясать под их дудку». Нельзя позволить Вонголе испортить Истинное Небо Тсунаеши. Занзас уверен — его отцу не нужен долгосрочный наследник, он и не рассчитывает на то, чтобы сохранить душу, разум и тело ребенка в том виде, который подобает чистейшему. Рано или поздно часть Пламени Тсунаеши окрасится посторонним атрибутом, и отец выкинет его, подстроив все, словно несчастный случай. Занзасу же нечего было бояться — своих сыновей Тимотео в любом случае не посадит, слишком слабы те, которые жили и росли под его боком. Нет, имеют своеобразную силу и ум, но Пламя не то, слабое, с каждым годом подавляемое тяжелой аурой Девятого Босса. А Занзас вырос на улице и долго не мог существовать рядом с гиперзаботливым папаней, давившим на него, словно на сорняк, который настойчиво обрабатывали вредными веществами, чтобы он не рос на грядке и не мешал расти более полезным… овощам. Да. То, что надо. А Занзас вырос на улице, в нем, тогда еще малом ребенке, крепко вставлен металлический стержень, не позволявший отступить. Такое мощное Пламя, пусть и смешанное, Ноно погасить не смог. И только обозлил на себя и без того сложного ребенка, который, едва ему стукнуло двенадцать, переселился в отдаленный Замок под Палермо. Пошел в школу для мафиози. Там встретил первого союзника и друга, Хранителя, который был готов ради него на все. Конечно, все эти события не спешили свершаться, верность Суперби Скуало достигалась многочисленными передрягами, из которых друг друга вытаскивали, словно по записи на прием, юные авантюристы. Со временем стержень в Занзасе переродился в титановый, а Пламя жило в нем, как ни в ком другом — с верным Дождем и Туманом, который за деньги мог сделать, порой казалось, все, что угодно, Ураган и Небо не разрывали его на части. Хранители охлаждали и исцеляли, позволяли срывать на себе излишний гнев и услужливо подливали виски, на сжигание которого организм Занзаса тратил изрядное количество горячего Пламени. Тсуна появился позже. Занзас полностью вышел из-под влияния отца, а затем и из его тени, став первым за последние сто лет боссом Варии, дочерней Семьи Вонголы, которую когда-то так неосторожно потерял Восьмой. Вария — Независимый отряд убийц, подчиняющийся исключительно действующему Боссу Семьи. В свое время Занзас прочитал несметное количество легенд о том, как благородно поступило последнее поколение варийцев, спасшее какую-то там толпу — или гражданских пленных, или плененной союзной Семьи Вонголы, это смотря в каком источнике — и героически погибшее на месте, подорвав ловушку, в которую предусмотрительно заманили врагов. И Скайрини не верил, что все было так невинно и правильно — Вария подчинялась Боссу, не правда ли? Так почему же он отправил на миссию явно недостаточное количество бойцов, что знаменитые на весь мир киллеры не убили каких-то пару сотен врагов, да к тому же погибли сами? Нет, погибли, это понятно — фамильная гордость, или все, или ничего. Но подвох в этой истории Занзас чувствовал и заставлял чувствовать его всех, кто не соглашался с ним. Словами ли, кулаками ли — неважно. Занзас не верил, что последнее тогда, восьмое поколение Варии не могло рассчитать необходимое количество и качество бойцов правильно. Наверняка тогдашний Босс сразу заявил, сколько и кого ему надо — а толковой информации по заданию не предоставил. Или что-то в этом роде. Только с отцом он никогда не спорил, смиренно выслушивая бессмысленные наставления расчетливого старика. И мечтал поскорее уже вернуться к своим психам, там было проще — легче дышать, и плечи никогда не норовили напряженно застыть в одном положении, и дыхание было свободным. Не то что в главном особняке Вонголы. Скайрини Занзас не позволял старику Ноно себя контролировать — задания, выдаваемые лично Боссом, проверялись еще тщательнее, чем некоторые суперсекретные, но переданные через посредников. Информацию предоставлял собственный Туман. Пожелания Босса учитывались с оговоркой: «Как получится». Тсуна спрашивал еще несколько лет подряд, зимой — каждый месяц, ведь нельзя мешать братику, и в остальные сезоны хотя бы раз. Через четыре года смирился — братик не подавал никаких признаков жизни, не звонил, не писал, не передавал ничего через маму. Тсунаеши хмурнел постепенно, но каждый раз, как нападала хандра, вспоминал скрежещущие зубы братика и его же кровожадный, злой оскал, который, когда братик переводил на него свои темно-карие с бордовыми вкраплениями глаза, плавно и быстро превращался в спокойную, такую привычную усмешку над младшим. Только в знаменитых глазах все еще отражалась решимость — Тсуна видел, но предполагал, что сам братик не понимает, что взгляд выдает его с головой. А потому решил не говорить. Не знал, не мог даже предположить, чем это обернется для его с братиком общения. Так что Тсуна наматывал, как говорил когда-то Скуало, сопли на кулак и тренировался вечерами перед зеркалом естественно смеяться и робко улыбаться, тупиться, отводить смущенно взгляд и солнечно улыбаться, когда на душе откровенно паршиво. Погано, как сказал бы братик. Тсуну всюду преследовал образ мускулистого, поджарого тела итальянца, и всегда отчего-то казалось, что Занзас, вот он, надо всего лишь обернуться — ведь это он так настойчиво прожигает худую спину своим страшным фирменным взглядом? Когда-то Тсуна верил в это и оборачивался с радостной, предвкушающей улыбкой на губах, но братика позади не было, и улыбку как будто смывало со смуглого лица. Вскоре Тсуна просто научился не обращать внимания на силуэт за своей спиной, не оборачиваться внезапно, чтобы посмотреть, убедиться, что братика там нет. Он умело притворялся, вечерние тренировки давали свои плоды. А через семь лет после того первого раза, когда мама сказала, что Занзас не приедет, этот силуэт будто испарился. Тсуна вздохнул свободнее, но вскоре уже снова был напряжен, словно струна. Он чувствовал, что что-то надвигается. И теперь уже не было тени за плечами, тени, что дарила жаркое тепло в холода, которая неуловимо пахла алкоголем и раздражением, ощутимо скалилась и шумно усмехалась, когда Тсуна думал о чем-то, что впоследствии и сам признавал бессмысленным, глупым. Тени не было. Не было такого привычного ощущения, что братик всегда за спиной, смотрит в упор, следит, готовый поддержать в любой момент. Не было. И стало тяжелее, хотя Тсуна ожидал, что по исчезновению силуэта Занзаса все встанет на свои места. Не встало. Зато буквально после первой недели нового учебного года, в апреле, в доме появился странный ребенок. Вернее… Черт, не ребенок. Святая дева Мария, кому расскажешь — не поверят. От ребенка — по крайней мере, так выглядело это пугающее существо — с противоположного конца дома несло кровью и соленой влагой слез, Тсунаеши буквально слышал оглушительные крики женщин, видел испуганные глаза невинных. И всем своим существом ощущал, как маленькую фигурку в строгом деловом костюмчике обтекает мощная пульсирующая энергия Солнца, как темно-оранжевая Воля плотно течет внутри того пространства, которым ограничивало ее Пустышка Аркобалено, как лично поделился Проклятый Младенец. Тсуна чувствовал, что вот она, завязка всего того, что должно было произойти. Интуиция трезвонила ежедневно — что-то должно случиться. И это неизменно случалось, пусть репетитор и не стрелял в его лоб Пулями Посмертной Воли — наверное, видел в глубокого оттенка карих глазах отчаянное желание сделать что-то безрассудное, если уж ему дадут шанс сделать это перед смертью. Киллер неизменно находил, чем занять своего ученика, гонял его на физических тренировках, заставлял досконально прорабатывать домашку по математике и физике, удивлялся, как легко, непринужденно и с интересом Тсунаеши выполняет домашнее задание по химии и с довольством отмечал, что Емицу наврал с три короба про сына — тот даже выходил пару раз в неделю на утренние пробежки, и ночью любил прогуляться до ближайшего парка, чтобы там в мнимом одиночестве почитать что-нибудь из английской современной классики. Наны словно и не было — женщина со стальным спокойствием игнорировала порой слишком громкого репетитора, молча передавала в руки Тсунаеши аптечку, когда тот приходил домой побитый, и готовила вкуснейшую еду, какую Аркобалено только пробовал в своей жизни. Правда, он смутно догадывался, что Луче готовила как-то… так же? Нет. Еще лучше. Но Луче была так давно, так давно… Аркобалено встряхивал головой, слыша, как возмущенно шипит на его шляпе Леон. Луче нет. Он не помнит, как готовила Луче, ведь столько уже лет прошло с тех пор, как он брал в рот что-то сделанное руками Аркобалено Неба Луче. Его Луче. Глаза давно перестали слезиться — киллер привык к мысли, что Луче умерла много лет назад, передав проклятье своей дочери, Арии. Реборн только надвигал шляпу на глаза, буквально чувствуя, как бушуют внутри столь привычные и непривычные одновременно эмоции. И топил их в себе, направляя в глаза темно-рыжее Пламя — Солнце, потемневшее не от веселой жизни. Но всегда успокаивавшее, разгонявшее незваную хандру. Тсуна знал, что не он один ежедневно натягивает маску улыбающегося, немного наивного дурачка. Видел однажды, как звезда бейсбола их школы, Ямамото Такеши, так же искусственно улыбается, смеется и запускает пятерню в постриженные под ежик черные волосы. И как, открывая глаза, смотрит с напускным весельем. Нет, маскировка была отличная, Тсуна мог отдать должное. Да только сам он уже поднаторел в воспроизведении собственных масок, а потому видел и чувствовал ложь за версту — на поверхности янтарно-карих глаз спортсмена тонким, но далеко не хрупким слоем блестела и переливалась веселость, а в глубине — скука и какое-то невыносимое уныние. Ожидание, что скоро все закончится. Потому что в обратное, в лучший исход, уже не верилось. Ямамото Такеши видел маски Тсунаеши не хуже, чем шатен — его. Все же Такеши всегда был необычайно чувствителен к такому. И признавал: этот парень превзошел, пожалуй, даже его самого в этом виде искусства. Сколько же лет стажа у Тсунаеши? Такеши впервые попробовал нацепить маску на похороны матери, когда ему было чуть больше пяти лет. А Савада? Неужели и того раньше? Ямамото видел, как однажды треснул барьер эмоций Тсунаеши. И шатен так до конца дня и ходил напряженный, словно струна, готовая вот-вот лопнуть. Наверное, думал с сочувствием Такеши, Тсунаеши себя именно так и чувствовал. А Тсуна в тот день впервые перестал ощущать за спиной тень братика. С Ямамото Тсуна сошелся легко — слишком хорошо понимал его, видел сквозь напускную легкомысленность, слышал в его просьбах «взять в игру» настойчивое утверждение: «Я иду». Не терпящее возражений, а потому Гокудера с постоянными криками отказа сразу пролетал — Тсунаеши мысленно довольно скалился, повторяя за братом, а напоказ лепетал что-то, уговаривая Гокудеру не отвечать столь категорично. Пытался отговаривать Ямамото, объяснял, что все это не игра, но они оба видели в глазах друг друга лукавые огоньки — все было уже решено. Но доиграть на публику все же надо, не правда ли? Иначе вся маскировка полетит к чертям, а они уже так к ней привыкли… Тсуна и Такеши с удовольствием сражались плечом к плечу. В чем-то одинаковые, в чем-то до странного непохожие, они потворствовали своей интуиции и были склонны доверять друг другу спины. Силу Гокудеры Тсуна признавал, признавал и то, что парень выжил в мире мафиози несколько лет вольным киллером в таком юном возрасте. А спину не доверял. Интуиция шипела на пепельноволосого подрывника, как бы намекая, что в самой тяжелой ситуации этот — предаст. Позаботится о своей жизни, а не о жизни вверенного Урагану с чертовой кучей примесей Неба. Тсуна признавал за Гокудерой право выбрать в пользу себя, но спину ему никогда не подставлял. Во избежание. Если сбежит — так пусть хотя бы без вреда для самого Тсунаеши. Ямамото, кажется, был с ним солидарен, хотя и подчинялся чутью, направлявшему его маску — цеплял и шутил, раззадоривая итальянца, но каждый раз, как тот замахивался на него, на мгновение прожигал взглядом резко потемневших глаз — Гокудере не поздоровится, если тот поднимет руку на Дождь. Такеши был явно физически и духовно более сильным, чем Взрывной Хаято, пусть тот и мог при желании взять победу опытом. Только была загвоздка. Желание выжить у Такеши было гораздо сильнее, наполненное чистейшей Волей, нежели у Гокудеры Хаято. Тсуна более-менее наладил как минимум нейтральные отношения со всеми своими Хранителями, репетитором и многочисленными левыми мафиози, которые почему-то ошивались рядом с ним. Чего стоила только Гокудера Бьянки? Нет, та, конечно, была покруче младшего братца по всем параметрам, но… Да какого она живет в его доме? …наладил отношения, когда Реборн объявил о Конфликте Колец. О битве представителей. И Тсуна впервые увидел еще одного подозрительного — хоть о нем довольно снисходительно вещала интуиция — парня, принесшего им коробку с семью половинками колец и рассказавшего душещипательную историю о том, как он эти кольца с горем пополам принес кандидатам в Десятое поколение Вонголы. Чуть перед этим не распрощавшись с жизнью, когда на него напали некие психи из Варии, что как раз и должны были противостоять юному Тсунаеши и его Хранителям. Что-то в голове Тсунаеши царапнуло, намекая, что название знакомое. Где-то Тсуна точно его слышал… Но вот где? Хоть убейте, он не вспомнит. Пришлось отбросить эту мысль и покорно взять из сундучка свою, последнюю, половинку кольца, нацепить на шею цепочку с ним. Ведь, в конце концов, нужно пройти все тренировки до конца, как говорил когда-то давно, почти восемь лет назад его старший брат. Не сгибаясь под их тяжестью или нелепостью. Тсунаеши шел к месту действия боком, все пытаясь успокоить надоедливо, нервирующе бурчащего Гокудеру. Кажется, даже у Ямамото в один момент дернулось веко, выдавая схожие с Тсунаеши чувства. А так как Тсуна все же был Небом, пресловутой Гармонией, то по умолчанию являлся самым сдержанным из всей честной компании и должен был утихомирить Ураган. Хотя сам Тсунаеши, если уж говорить откровенно, мысленно вздыхал о профилактическом тумаке тонфа Хибари-сана — вот уж кто заткнул бы навязчивого подрывника хоть на какое-то время, хотя бы на полчаса. Пока на арене будет проходить первый бой. Солнца. — Не думал я, что увижу его снова, — проговаривает задумчиво над ухом голос Реборна. Тсунаеши не дергается, хотя и старается прислушаться к интонациям, которые нет-нет да и проскальзывают в для окружающих совершенно безэмоциональном голосе Аркобалено. Тсуна еще с десять секунд продолжает увещевать Гокудеру — ровно до того момента, пока Реборн не заканчивает внезапно: — Занзас. Тсуна вздрагивает всем телом — так, что хмурится репетитор, что теряет на секунду лицо Ямамото, что замечает, кажется, даже беспросветный дурак Гокудера, никогда не понимавший откровенных намеков и даже прямого отказа. Тсуна на миг смотрит дрожащим взглядом резко посветлевших карих глаз прямо в лицо киллера. Выдает: — Занзас?.. И резко оборачивается, встречаясь взглядом с издалека и вправду кажущимися алыми темно-темно-карими глазами с бордовыми вкраплениями. Глаза смеются, рот кривится в привычном насмешливом оскале, но злобы, даже надменности или высокомерия нет. Все тот же старший брат. Ничуть не изменился, вот нисколечки! — Братик Занзан? — ошарашенно выдыхает Тсуна — негромко, но, кажется, в образовавшейся тишине слышат все. Но Тсуне нет дела. Он жадно ловит взглядом каждое малейшее движение названого брата. Занзас выдыхает — как-то делано тяжело, как он делал это когда-то давно, когда Тсуна на полном серьезе предполагал какую-то несусветную, по его сугубо личному мнению, вещь. Отзывается, вызывая шевеление, казалось, давно потухших искорок детского огня в груди: — Мелочь, неужели за восемь лет ты так и не научился выговаривать мое имя? Тсуна срывается с места — тяжесть маленького репетитора в тот же момент покидает его плечо. Шатен оказывается рядом с братиком в какие-то, кажется, секунды, и бросается тому на шею, крепко обвивая ее длинными конечностями. Занзас, раззадорившись и не переставая ухмыляться, пару раз быстро оборачивается вокруг своей оси — так, что ноги Тсуны какое-то время еще находятся в свободном полете. Сам он в это время жадно вдыхает такой знакомый с детства запах — алкоголя и раздражения, к которому теперь примешивалась странная, но такая вкусная и свободная уравновешенность. Что же произошло? — Давай все вопросы дома? — спрашивает Занзас, стоит Тсунаеши открыть рот, чтобы запросить целый каскад. Шатен понимающе прикрывает рот и, освобождаясь от крепких, сильных рук, спрыгивает на землю. Становится рядом с братом и ослепительно, подбадривающе улыбается Реохею, должному сейчас драться, очевидно, с Луссурией. Боксер в ответ на эту улыбку задористо улыбается сам, вскидывает кулак и выкрикивает фирменное: «Экстрим!» Ямамото смотрит в спину семпая и тоже нехитро улыбается, самыми кончиками губ и посветлевшими глазами. Тсунаеши справился со своими трудностями, отклеил от лица маску. Интересно, а сам Такеши сможет когда-нибудь позволить себе то же самое? Когда Реохей уходит на ринг, Ямамото незаметно оказывается рядом с Небом, чуть позади него, почти подпирая левое плечо. Тсунаеши, когда Реохей еще уверенно посыпает Солнце Варии ударами, оборачивается к Ямамото и светло, искренне улыбается, жмуря глаза — так искренне, что Такеши на пару секунд буквально забывает, как дышать. Тсунаеши выглядит счастливым и, кажется, обещает, что и Ямамото когда-нибудь почувствует, как приятно в один момент отбросить маску и стать самим собой. И Такеши кивает с серьезным взглядом, чуть хмуря тонкие черные брови. Тсуна беззвучно смеется и оборачивается обратно к рингу, Дождь еще слышит какой-то вопрос приятным, раскатистым баритоном, и видит, как Тсунаеши что-то энергично щебечет в ответ, поднимая голову к Занзасу, непринужденно улыбаясь. — Где ты все это время был? — спрашивает младший брат, вместе со старшим сидя ранним утром на кухне дома Савада. Тсунаеши поставил точку в разговоре, говоря, что если варийцы не остановятся у них, то мама задаст им всем небывалую трепку. Занзас и Скуало особенно впечатлились, памятуя о бурных днях своей еще далеко не закончившейся молодости. Сейчас Тсуна сидит на стуле напротив, одну ногу подложив под себя, а второй энергично болтая в воздухе. В руках у парня кружка крепкого черного чая, он сидит вполоборота, чтобы видеть широкоплечего, как и восемь лет назад, высокого Занзаса — который, правда, уже не кажется столь внушительным, как в детстве. Тот болтает в своей кружке классический черный кофе, но с едва слышимым вздохом отставляет кружку на стол, тоже полностью оборачиваясь к Тсунаеши, складывая локти на коленях, опираясь на них и сутулясь, устраиваясь поудобнее. Тсуна невольно тоже подается вперед, стараясь все еще быть хоть чуточку ниже брата, еще побыть младшим, любопытным и гиперактивным восьмилетним Тсунаеши. — Долгая история, мелкий. Тсуна сверкает глазами — так знакомо, думается Занзасу. И неожиданно не возражает, что он не мелкий, отзываясь: — А мы никуда и не спешим, правда, братик Занзан? — И красноречиво поднятая тонкая бровь: — Я жду объяснений. Хотя с легкостью может прожить и без них, думает Тсуна. Ничего, если брат действительно не захочет рассказывать, Тсуна почувствует это и не станет больше настаивать. Да и это занзановское «мелкий» вызывает в груди приятное чувство, огоньки, такие привычные с детства, бьются о ребра, заряжая энергией. Как можно возразить теперь, в шестнадцать, даже в шутку? Его восемь лет никто так не называл! И братик серьезно ожидал, что Тсуна откажется от такого приятного теперь детского прозвища?