Какой русский не пьёт виски?

      Полицейские вальяжно, как истинные хозяева положения, вваливаются в бар, когда Маяковский, не выдержав, всё же решает добавить конкуренту пару раз по рёбрам тяжёлыми ботинками — и миниатюрная, повисшая почти на шее девушка никаких препятствий ему не создаёт.       Озлобленный взгляд скользит сначала по форме, а уже после — по лицам, мгновенно ставшим такими же злыми, как у самого поэта, но ещё и с долей усталости — не каждому хочется мотаться в три часа ночи по всяким захудалым кафешкам и разнимать пьяниц.       Один из мужчин тут же подходит, не с первой попытки, но без оружия оттаскивая Владимира от бармена, а второй — уборщицу от дерущихся. И только после того, как футуристу с трудом выворачивают руки за спину, звучит запоздалое приветствие:       — Однако, добрый вечер, господа.       — Добрый, — усмехается Есенин, поднимая голову, — не испуганный и не радостный. Просто уставший, но не утерявший запала, явно не рассчитывающий на такое быстрое спасение, словно и вообще того не желающий.       Встаёт он сам. Почти сумев начать нормально дышать, придерживается изрезанными пальцами за пострадавший бок, размазывая кровь по серой толстовке, и облокачивается спиной на высокий барный стул, сдвигая его с противным скрипом. На бросившуюся к нему девушку только шикает, мол, не лезь, не рассыплюсь.       Щёлкают с металлическим звоном наручники — заковали распалённого и сопротивляющегося аресту Маяковского. Не похоже, чтобы тот буянил показушно — он действительно был разъярён таким подавлением собственных порывов — внезапно нахлынувшие воспоминания о заключении в тюрьме не дают вот так просто взять и сдаться.       Владимира терпеливо сгребают в четыре руки и с трудом выводят из здания. С ещё большими усилиями впихивают на заднее сиденье полицейской машины, не удосужившись освободить руки, — наручники, стянувшие запястья за спиной, дико мешают и не дают усесться удобнее, но жаловаться теперь будет ещё постыднее и бесполезнее, чем сопротивляться.       Девушка тем временем быстро достаёт осколки стекла из пальцев озлоблённо глядящего вслед сопернику бармена, режется о них же сама. Тот лишь мычит, но после выдаёт, стараясь скрыть тремор:       — Аптечку лучше принеси, не дури, — и работница спохватывается, скрываясь за дверью на кухню.       Один из служителей закона возвращается, видит страдающего Есенина и, недолго размышляя, поднимает под локти, помогает усесться-таки на стул. Стекло хрустит под полицейскими ботинками, а потому тот морщится, раскрывая папку и приступая к заполнению документов — ситуации ситуациями, а отчёт по бумажкам.       Пока девчушка неумело обрабатывает пальцы сослуживца, полицейский снимает с неё показания: гражданин неизвестный, ни с того ни с сего вдруг начал избиение гражданина Есенина С.А. Работница пришла на звон битого стекла и застала такую-то сцену, до прибытия полицейских пыталась помешать дальнейшим побоям.       — Спасибо, — благодарит за сведения и вдруг внезапно защёлкивает наручники на запястьях Сергея. — Пройдёмте-с с нами в участок и вы, гражданин Есенин.       Завозмущавшийся мужчина начинает дёргаться и негодовать совсем, как недавно Маяковский, но быстро смиряется.       — Бар закроешь, — бросает он уборщице. — Ключи у меня в сумке, директору не звони. — На вопросительный взгляд отвечает лишь тихим «пожалуйста» и уходит вместе со стражем порядка.       Усаживают его на заднее сиденье, рядом со вторым нарушителем вечернего спокойствия, вопросительно глянувшим на чужие запястья.       — Всё из-за вас, Володя, — откидывается спиной на сиденье, в отличие от Маяковского удобно складывая руки (хоть и закованные) на собственные колени.       — Сукин вы сын, Есенин, сами виноваты, — приближается грузин, явно намереваясь как-нибудь да треснуть по елейной роже, но повернувшийся полицейский дубинкой мягко толкает его в грудь, намекая успокоиться. Сергей лишь усмехается, во время дальнейшей поездки до участка стараясь не провоцировать агрессора на конфликт.       Вытаскивают их под белы рученьки и ведут, почти с нежностью, до камеры. И тут Маяковский начинает негодовать на полном серьёзе, всеми силами, всеми фибрами души брыкаясь, отказываясь заходить в грязную «клетку». Противно ему от антисанитарии и обидно, что так с ним, с поэтом, с ведущим народ к светлому будущему, обходятся.       — Зачем в камеру? — упирается ботинками во все пороги, оттягивая момент. — Выпишите штраф, я оплачу.       — Голубчик, — служитель закона выжат, как лимон, а потому не применяет силу, тем более против такого шкафа, как Владимир, осознавая, сколько усилий придётся приложить. — Обязаны охладить твой пыл, посиди, пока заявление о вызове составляем.       Маяковский сквозь плечо глядит гневно и тяжело:       — Руки освободите.       — Да освободим, только перестань упрямиться.       Грузин доверяется, и в камеру его впихивают уже со свободными запястьями, которые тот сразу же трёт — смотрите, мол, гады, как вы с людьми обращаетесь, как они страдают.       Почти тут же в камеру лёгким толчком загоняют помятого Есенина. Есенина со всё ещё кровоточащими пальцами и наглой рожей, от чего желание втащить ему ещё раз разгорается с новой силой, и Владимир тут же делает шаг навстречу, намереваясь сгрести соперника за грудки.       — Эй, а меня-то за что?! — возмущается он, на что полисмены вальяжно зевают друг за другом, бормоча под носы похожее на «успокоитесь, орлы, и отпустим», и Сергей, явно такого не ожидающий, выглядит растерянно и задыхается непроизнесёнными словами.       — Вот мрази, — произносит уже тихо-тихо. — Хоть перекиси принесите! — цепляется вновь начавшими кровоточить пальцами за решётки, оставляя на них разводы, и футуристу на это даже смотреть больно с его боязнью подцепить какую-нибудь заразу.       — Прекратите, Есенин, опасно так за загрязнённые предметы хвататься израненным, — за язык словно Сатана тянет, потому что Владимир точно знает, что на такие фразы проклятый имажинист ответит банальными издёвками, но не может себя сдержать. Какого чёрта он вообще беспокоится? Да пусть хоть столбняк выскочку хватит, ему же спокойнее будет.       — Надо же, какая забота, — хитро улыбается поэт, назло начиная водить фалангами меж прутьев, вытирая о них кровь. — Даже смотреть противно на меня, такого отвязного, да, Володь?       — Да прекратите же! — мужчина за локоть оттаскивает чужую руку от грязного железа, крепко сжимая и не реагируя на есенинские дерганья. — Смотреть тошно.       — Педант.       — По-прежнему сукин сын.       Решивший, наконец, позаботиться о здоровье сограждан один из полицейских, подойдя, вручает имажинисту перекись и вату, подозрительно глядит на лапищу Маяковского на чужом локте, но ничего не говорит. Есенин стряхивает пятерню с себя недовольно, опускается на просиженную алкоголиками, наркоманами и тунеядцами (один только специфический запах уже говорит о многом) захудалую скамью в камере, неуклюже пытаясь соскальзывающими пальцами отвинтить крышку от банки. После нескольких неудачных попыток поднимает взгляд на стоящего грузина и протягивает сосуд ему, надеясь, что не настолько уж тот и засранец, как пишут в интернете. Владимир ведёт бровью и медлит, и Есенин нехотя выдаёт «ну пожалуйста, блять», осознавая, какой тот всё-таки мудак, и откидывается спиной на стену.       Футурист хмыкает, опускаясь рядом, и отдирает кусок ваты, подкладывая под вытянутые ладони пострадавшего, слегка опасливо заливает его пальцы перекисью, стараясь не особо касаться ран, часть антисептика с шипением проливается на пол. Сергей так же тихо шипит, словно вторит лопающимся пузырькам кислорода, и жмурится, не глядя на руки.       Маяковский отрывает от рулона ещё один моток ваты, без слов стирает слой кроваво-розовой смеси с чужих фаланг, повторно заливает раны. Новым куском с трудом расчищает кожу и аккуратно достаёт из неё несколько оставшихся, незамеченных девушкой осколков, от чего Сергей тут же тяжело выдыхает, на что Владимир не может не обратить внимания. Бармен-то молодцом держится, столько времени терпел и даже не скулил.       — Ещё где-то что-то ощущаешь? — интересуется грузин отстранённо, стараясь не выдавать заинтересованность и беспокойство. С этим Есениным он совершенно в себе запутался: миловидный бармен ему в душу запал, а вот выскочка-поэт на струнах этой самой души играет уже который год, чем дико выводит из себя, бес.       — Нет, — отвечает Сергей, стараясь скрыть тремор, но не выходит. — Спасибо, что ли. Хотя сам же меня и довёл до такого состояния.       Ну вот опять: внешне обаятелен и прекрасен, но острый язык бы укоротить садовыми ножницами, чтобы знал, как стоит дорожить им и держать за зубами, но Маяковский ничего не отвечает на издёвки, лишь прижимает вату к чужим пальцам, крепко вцепляясь в них и останавливая дрожь.       Они сидят так несколько минут, в тишине, только где-то неподалёку тикают часы и в соседнем помещении слышны глухие шаги полицейских и редкие скрипы стульев по полу. Владимир рук бармена не отпускает — тот и не вырывается. Светлая макушка упирается в грязную стену, и грузин искоса разглядывает этот контраст — эту красоту момента, размышляя, удастся ли вычленить её в стихах.       Через какое-то время вновь слышатся шаги — один из полицейских показывается перед закрытой дверью, слишком громко для задремавшего Владимира звенит связкой ключей:       — Есенин Сергей Александрович, прошу на составление заявления. Предположительная статья: 6.1-1 Кодекса административных правонарушений — «Побои».       — А? Сейчас, — весь как-то подсобирается Сергей, выпутывая пальцы с налипшей на них ватой из рук футуриста, и направляется к выходу, пропадая вместе с сотрудником полиции минут на пятнадцать.       Вскоре вновь вместе они подходят к камере и выпускают уже Маяковского. Сергей хитро улыбается, зажавши между пальцами какой-то пожелтевший лист бумаги, а страж порядка недовольно смотрит на пьяницу и дебошира:       — Маяковский Владимир Владимирович — свободны, — и не говорит больше ничего, спасибо хоть, что не подпинывает в сторону выхода. Но это лишь из-за того, что, наверное, опасается.       Из участка Сергей выходит первым и тут же чертыхается: пальто на работе забыл, а из-за того, что их везли в относительно тёплом салоне, и не замечал пропажи до этого момента. И только сейчас начал замерзать в одной толстовке. И сигареты остались там же, в глубоком кармане, а курить хочется адски.       — Володя, — обращается он к агрессору так, словно они не из обезьянника, куда загремели за драку, только что вышли, а из театра. — Я знаю, что вы курите, лишней сигаретки не найдётся?       Маяковский же глядит на это развязное, почти протрезвевшее и явно намеревавшееся заболеть нечто и без слов передаёт ему пачку с зажигалкой, перед этим прикурив себе одну из папирос. Табличка «не курить» возле первого отдела полиции адмиралтейского района если и устрашала трясущихся о своём здоровье и финансовом состоянии, то этих двух как-то не особо.       — Я думал, ты на меня заявление напишешь, и закроют на три часа, — произносит Маяковский, навалившись на холодные перила и глядя на яркие вывески соседних зданий.       — Они предлагали, но я отказался: муторно со всеми этими снятиями побоев, да и я не сахарный, не посыплюсь от пары ударов — имажинист, кажется, только сейчас замечает, что всё ещё держит уже не нужный образец собственного заявления в руках, а потому складывает бумагу вдвое и машинально отправляет в задний карман джинс, за неимением поблизости урны намереваясь выбросить позднее.       — А ты смелый, — усмехается футурист. — Реально говно-стихи у меня, да?       — Ну, а хули, — вторит ему собеседник, в три затяжки приканчивая данную ему сигарету, и ёжится от противно крадущегося по позвоночнику холода, от услышанной второй фразы лишь широко распахивает глаза, глядя на мужчину. — Боже, Володя, я сказал это ради того, чтобы вас задеть… Хорошие стихи на самом деле.       Маяковский хмурится, неверяще пялясь не на поэта, а на припорошенные снегом крыши, боясь взглянуть и увидеть ту самую, искреннюю улыбку, от которой сердце начинает щемить ни с того ни с сего, — получается, все эти слова ради того, чтобы его раззадорить? Но какой смысл?       — Идёмте, Володя, я здесь живу недалеко, — кутается в воротник и капюшон Сергей, изрядно застыв. — Нечего среди ночи одному, да ещё пьяным, шататься по Петербургу. — И он шагает в неизвестном направлении, не глянув даже: двинулся ли Маяковский за ним или нет.