Какой русский не пьёт виски?

      Фигура Есенина, силуэт его, шагающего, чуть пошатываясь, по ночному Петербургу, выглядят слишком постмодернистскими под редкими, но яркими вывесками в свете многократно отражающегося от снега неона.       Предзимние ночи совсем не белые, и темнеет рано — уже в шесть часов солнце скрывается, но тёплый свет фонарей отражается от сугробов, и освещения хватает для того, чтобы видеть дорогу перед собой. Пронизывающий ветер забирается под воротник, прямо к разгорячённой шее, сейчас не защищённой привычным лоскутом ткани.       Маяковский чувствует себя псом, идущим вслед за хозяином в тёплую квартиру. Он мог бы позвонить Брикам — его бы забрали, но не хотелось тревожить ни Осипа, ни Лилю. Тем более после той щекотливой ситуации с Северяниным, расстроенной музой и собственным бессилием, давящим на плечи стопудовым грузом.       Скрываясь за громогласными стихами, футурист всеми силами старается уберечь собственное «я», свои чувства, и не намеревается подставлять вторую щёку, когда ударили по первой. Не намеревается подставлять её даже Лиличке, но почему-то всё ещё шагает за балалаечником, который многократно и совсем не мягко его критиковал. В интернете, конечно, по сети. Настоящий Есенин выглядит совсем не таким, каким рисовало его воображение.       Квартира у Серёжи маленькая, на третьем этаже такого же прокуренного, как и у самого Маяковского, подъезда, но вот идти приходится сперва по бесконечным и бесконечно запутанным проходам. В какой-то момент мужчина почти врезается в резко остановившегося спутника.       — Володя, глядите, — тот поднимает голову, и грузин повторяет за ним — двор-«колодец»: в середине застройки пустота, и видно небо, совершенно беззвёздное, вопреки распространённой идеализации Петербурга — огни фонарей, свет в окнах, фары снующих по грязным дорогам машин перебивают отраженный свет от далёких звёзд. Выше кирпичной кладки да крыши видны лишь подсвеченные белым облака на фоне черноты.       — Если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно? — Есенин не опускает головы и улыбается, замерзший и раскрасневшийся.       — Ведь кто-то называет эти плевочки жемчужинами… — Маяковский глядит теперь не на небо, а на провожатого, слегка ошалело, совершенно не ожидая цитирования собственных стихов, окрещённых нелестными словами.       Квартира маленькая, а прихожая и того меньше — Маяковский, как слон в посудной лавке, непривычно мнётся, остановившись у самых дверей, но имажинист лишь усмехается в темноте, легко и без стеснения приминает Владимира к стенке, освобождая дорогу себе, скидывает ботинки и направляется на кухню: давным давно адаптировался, да и не нужно ему большого пространства — будет и тяжельше убираться, и квартплата больше. Земля и небо по сравнению со светлой и просторной квартирой второго поэта.       Сама кухня кажется совсем крохотной: два на два метра, раковина, стол, пара шкафчиков под посуду, холодильник и два табурета — вот и всё убранство. И дико раритетные деревенские шторы: кружевные, когда-то бывшие ослепительно белоснежными, но сейчас посеревшие и выгоревшие на редком солнце. Маяковский почему-то ассоциирует себя с этими шторами: такой старый и ненужный, а выкинуть жалко.       — Чаю? — предлагает домовладелец и, дождавшись отрицательного ответа, согласный с этим, выдает, — и правильно, негоже градус понижать, — кивает сам себе, не видя, но слыша, как протопал в кухню Маяковский. — Садитесь, Володя, пока, садитесь.       — Мне бы пачку мыла да тёплой воды, — прерывает поэт — не привык изменять привычкам. Есенин отодвигается от кухонной стойки и кивает в сторону раковины.       Пока грузин шумит водой, он достаёт два стакана (словно заранее подготовленных к приходу собутыльника, либо просто оставшихся здесь, вымытых с какой-то недавней попойки). Израненные трясущиеся пальцы едва не подводят, и пригубленная на неделе бутылка коньяка не летит с верхней полки на застеленный линолеумом пол лишь благодаря чуду. Есенин с улыбкой ставит её на стол, наверное, это инстинкт бармена — налить страждущему, но больше всех здесь и сейчас страдает он сам, а потому четверть стакана опрокидывает внутрь в одиночку. Вот так: неуважительно и с потрясающей лёгкостью. Повторно наливает уже в два стакана, один из которых подаёт гостю и приглашает за стол.       — Зачем вы меня позвали к себе? — выдаёт тот, усевшись. Колено неприятно упирается в ножку стола, и для преодоления дискомфорта Маяковский слегка отодвигает мебель от себя, не обращая внимания на резанувший по ушам скрежет.       — А куда вы сейчас пойдёте, Володя? — интересуется владелец квартиры, усаживаясь напротив. — Не хотелось бы, чтобы такой сильный соперник замёрз насмерть, а не погиб от моего великого слова, — Есенина, кажется, этиловый спирт так и не отпустил, в отличие от почти протрезвевшего футуриста.       Владимир при упоминании холода вдруг вспоминает, что Сергей всё это время шёл по ветреному Петербургу без куртки, и за собственную этическую неуклюжесть становится даже несколько стыдно:       — Вы сами-то в порядке?        — Да, — коротко бросает тот и выпивает ещё полстакана, словно совершенно не беспокоится ни о собственном здоровье, ни о том, что сейчас в его квартире находится посторонний. И не просто посторонний, а тот, кто ранее ринулся в драку от малейшей провокации. Тот, кто и сам был не прочь лишний раз спровоцировать на открытый конфликт в попытке уничтожить раз и навсегда.       Владимир по примеру собутыльника осушает свой стакан, но его просто напросто не берёт. Накатившее напряжение не желает спадать, а сведённые мышцы и перегруженные до этого момента мозги — расслабляться, но спустя несколько доз и ярого обсуждения подлости Северянина с «дуэли» чуть ли не с доказательствами его грязных приёмов рифмовки из Википедии всё возвращается на круги своя: Есенин хмелеет, а Маяковского слабо ведёт от одного его вида.       — А давайте выпьем… за искусство, Володя! — Сергей смеётся заливисто, словно восторженный ребёнок на детском утреннике, получивший свой долгожданный подарок, и поэты приканчивают бутылку, не чокаясь, а после очередной сигареты звучит полупьяная есенинская просьба прочитать несколько стихов, и даже будучи литературным оппонентом, Маяковский легко соглашается.       Бритый затылок упирается в стену позади — места по-прежнему мало, и начинает казаться, что и кислорода — тоже. Шею, а следом и спину едва пробирает озноб то ли от зябкости в помещении, так явно контрастирующей с горячечным, почти лихорадящим телом, то ли от взгляда, каким пожирает его в этот момент собутыльник. И Маяковский вдыхает проспиртованный воздух полной грудью, не в силах сопротивляться просьбе. Нет. Это неправда. Нет! И ты? Любимая, за что, за что же?! Хорошо — я ходил, я дарил цветы, я ж из ящика не выкрал серебряных ложек! Белый, сшатался с пятого этажа. Ветер щеки ожёг. Улица клубилась, визжа и ржа. Похотливо взлазил рожок на рожок. Вознес над суетой столичной одури строгое — древних икон — чело. На теле твоем — как на смертном о́дре — сердце дни кончило.       — Володя, серебра нет, самое ценное, что есть в этой старой квартире — я, — почти по-детски смущённо смеётся слушатель, отводя глаза в стол. — Так что будьте добры не выносить меня из собственного дома, если вдруг надумаете что-то красть.       Нелепо смущаться теперь начинает сам чтец, но скрывает это за лёгкой ухмылкой: Есенин пьян вдрызг, блаженно-довольный и расслабленный до такой степени, которой второму поэту никогда не достичь. Не мог он вот так просто произносить вот такие слова.       Спустя несколько мгновений имажинист поднимает глаза и накрывает лежащую на столе пятерню Маяковского обеими руками с на удивление холодными пальцами. Тому кажется, что он вознамерился зачем-то сравнить ладони, но Сергей вдруг выдаёт, сумбурно и почти глухо:       — Хотя в таких больших и тёплых руках я не прочь, чтобы меня унесли. Володя, у вас такие грубые ладони, как у труженика, как у того, кто постоянно чем-то недоволен, чего-то ищет и переделывает, и всё сам. Сам, Володя! Невзирая на весь обозлившийся мир!       Бред припадочного. Бред спившегося, который не знает границ дозволенного контакта. Есенин сейчас похож на побитого уличного кота, который в первый раз в жизни ощутил человеческую ласку, а сейчас тянется к ней всем своим существом.       Владимир почти физически ощущает, как в пьянющих глазах напротив пляшут таких же датые черти, и осознание того, что необходимо грубо вырваться из израненных пальцев, пока не поздно, тонет в перепутье других мыслей.       Он выпутывается из хватки, отодвигая кисть, но не выдерживает и прикасается загрубевшими подушечками к чужому виску, вплетается в светлые кудри с такой нежностью, на которую только способно всё его изломанное существо, — и Есенин подаётся навстречу, прикрывая глаза и склоняя голову в сторону ладони. В попытке продлить контакт тот цепляется пальцами за рукав Маяковского с такой надеждой, будто прекратись всё — и он рассыплется грудой никому не нужной звёздной пыли, куском металлолома покорёженных и изъетых ржавчиной водосточных труб, на которых так никто и не сыграл заветный ноктюрн.       У футуриста перехватывает дыхание: слишком сильно отличаются колючий Есенин, разносящий его язвительной критикой в пух и прах, и до одурения мягкий Сергей, сидящий перед ним сейчас, такой покорный и такой беззащитный, в немом жесте которого так и вопит мольба о помощи.       Маленькая кухня. Большой и жёсткий, не нужный никому Маяковский. Мягкий и пластичный, такой же позабытый друзьями и знакомыми Есенин. Два безразличных целому миру поэта, не осознающие, как сильно они необходимы в этот момент друг другу.       Пальцы сильнее зарываются в есенинские кудри, и Владимир тянет — тянет его к себе загребущей левой, но чувствует, как отяжелела чужая голова, как ослабили хватку кисти.       Беспробудный пьяница. Патологический алкоголик. Лекарь за барной стойкой, так желанный многими, такой податливый именно ему и именно сейчас, именно в этот самый миг. Он касается своими изрезанными, несущими угольно-чёрную заразу пальцами чего-то в глубине души Маяковского, заставляя дрогнуть — а через миг отпускает, оставляя гостя в полном одиночестве на холодной кухне, умудряясь задремать.       Владимир, наконец, вспоминает, как дышать, но ему начинает казаться, что с каждым ударом сердце гонит по венам какую-то инфекцию, готовую в любой момент оборвать его деятельность:       — Несчастный балалаечник.       Оставлять пьяное тело на кухне кажется неэтичным, потому Владимир дотаскивает разморенного Сергея до дивана — и почему-то долго не может отпустить чужие плечи. Пальцы охватывает внезапно подступивший тремор, когда тот начинает просыпаться.       Маяковский не принимается будить его, лишь с хлопком закрывает входную дверь и покидает чужую квартиру спешно, с истошно колотящимся сердцем и разбережённой душой. И даже ледяной предрассветный воздух с Невы не может вернуть его в душевное равновесие.       Лишь теплится до последнего слабая надежда на то, что этой ночью он заболеет обыкновенной простудой, а не той страшной заразой, которую посеял в его сердце Есенин.