...путь к язычеству.
Когда он впервые встречает ее, мидгардскую девочку в нелепом джинсовом комбинезоне, с короткими вьющимися хвостиками и маленькими ладошками, в которых едва умещаются речные гладкие камешки, то думает о том, какие люди жалкие. Несуразное создание, заливаясь звонким смехом, бегает вокруг отдыхающих на берегу, путается в ногах некоторых грузных дам, недовольно что-то бурчащих под нос, и пытается догнать брата, но внимания родителей ее поведение не привлекает, и он вдруг задается вопросом: неужели мидгардским детям все позволено? Благо, что в Асгарде младших асов всегда держат в строгости, а иначе давно бы уже неугомонные существа разнесли Великий Город — хоть их с братом вспомни. Локи кривит губы в улыбке, но она тут же исчезает с его прозрачно-худого лица с синеватой кожей, стоит только принцу вспомнить, куда завела его найденная тропа. Он был готов видеть сухую пустыню или острые складки высоких гор, однако никак не захудалый городок да речку худо-бедно живую возле него. Но Локи знает, что все тропы указывают верное направление; вопрос остается лишь в том, что понадобиться оно может как завтра, так и через невообразимый даже для бога миллион лет. Он, тяжко вздыхая, бредет по берегу и смотрит на людей так, словно видит муравьев, не иначе. Девочка, которая мимолетно и без интереса глядит на него, кажется ему самым убогим созданием из них всех; но дети на то и дети, чтобы казаться до раздражения несуразными. — Брысь, — шипит Локи, прекрасно зная, что сильный ветер унесет его слова, развеет пылью, и девочка даже не поймет, что это такое он ей только что сказал. Но она вдруг со страхом отшатывается, и принц Асгарда видит, как быстро-быстро начинают трепетать длинные ресницы, а аккуратная нижняя губа дергается. Локи если и ненавидел в жизни что-то, кроме детей, так это были слезы. Холодный взгляд выжигающе-синих глаз скользит по хрупким плечам девочки, и Локи почти морщится в отвращении: неужели он и правда это делает? Потом садится возле девочки, протягивает ей узкую ладонь с белыми пальцами, по которым то и дело пробегают полыхающие зеленые искры. — Прекрати реветь, ладно? Лучше смотри. Окружающие не видят: Локи знает, что его представление сегодня только для одного внезапного зрителя, а потому на ладонях его беззастенчиво раскрывают усталые лепестки кроваво-красные розы и блестят росами-бриллиантами на солнце. Девочка вмиг, кажется, забывает о слезах, но тут же кричит: «Мама! Мама, смотри, дяденька-фокусник!» Розы распадаются пеплом, а Локи, закатывая глаза, несдержанно шепчет что-то вызубренное о тупых созданиях. И исчезает в рябящем воздухе, заставляя маленькую Ванду Максимофф оглядываться по сторонам.***
Ванда никогда и никому не рассказывает о несуществующем нем. Для маленькой девочки в далеком безумии-полувидении туманного почти что младенчества он как-то спонтанно становится дымчато-серым образом с ярко-синими сапфирами глаз и кровью неживых роз на размытых ладонях. Максимофф совершенно не помнит черт его лица, звука его голоса — только холодные багряные розы, которые временами прочно опутывают ее мысли мороком. Ванда не то чтобы из головы контрастный образ не выбрасывает, но иногда вспоминает его в надежде когда-нибудь увидеть вновь, но встречает кого-то удивительно похожего в Берлине — всего лишь в одном из тысячи постоянно меняющихся пристанищ близнецов Максимофф. Она спешит встретить уставшего Пьетро с подработки, когда в метре от нее сначала что-то словно умирающей звездой ярко-ярко вспыхивает, а потом вдруг машина, точно испуганный конь, встает на дыбы и падает прямо возле ее ног. Ванда тогда не кричит, — в жизни она и не такое видела — но, ежась, оглядывается, пытаясь среди паникующей толпы хоть что-то рассмотреть. Пока тот самый голос, который ей так внезапно-ясно вспоминается, не кричит, надрываясь, беспощадное «На колени!» Она оказывается почти в первом ряду внепланового действа и бессознательно падает перед ним не потому что боится, а потому что чувствует себя — впервые за долгое время — частью толпы. В попытке защититься, возможно, передает свою свободу в его едва дрожащие руки, пытаясь хоть так себя обезопасить. Инстинкт самосохранения тут, кажется, даже ни при чем: ею двигает исключительно любовь к брату, который может и впрямь остаться один, случись с ней что. Ванда чувствует, как рвутся старые тонкие колготки и кожа под ними, но глаза не опускает — только выше поднимает голову и смотрит на его лицо. Он — и Ванда знает это не хуже, чем то, что рана на коленке воспалится уже через пару часов — глаза не опустит и, конечно, не падет так низко, чтобы ее вспомнить. Но прежде, чем он начинает говорить, она понимает, что допускает в своих подсчетах неприлично много ошибок, потому что вновь видит его голубые глаза, сияющие злобой и страхом, неумело затушеванным мнимой уверенностью. Ванда Максимофф в бога, конечно, не верит, но если бы он существовал, думает она однажды, то был бы исключительно точно с льдисто-синими глазами и сверкал бы золотом своих доспехов.***
Она узнает, что его имя, Локи, только когда соглашается на эксперименты Штрукера. Камень из его посоха предстает ее спасением и мучением одновременно, но боль, которую приносит ежедневно соприкосновение с ним, девушка удивительно мужественно переносит. Перестает разговаривать с кем-то, кроме своего близнеца, не ест и почти не спит в ожидании каждого нового дня — но переносит. Барон Штрукер одобрительно кивает, разглядывая сквозь пуленепробиваемое стекло свою подопечную — Ванда-то прекрасно знает, что из всех своих собственноручно выращенных питомцев, пока еще живых, ее он любит больше. — Молись, чтобы вы с братом пережили этот день, — бесцветным осиплым голосом предупреждает ее профессор Зильбер, обматывая ее холодные пальцы проводами. И Ванда, как язычница, готовая и жертву принести, молится своему богу сквозь разрывающие горло вопли и стоны. Молится не о своей жизни, но о спасении Пьетро, молится о том, чтобы он сам — ее бог — был жив, молится о том, чтобы неживые кроваво-красные розы снова и снова цвели. Глаза Ванды раскрыты, но голых беленых стен она не видит: перед затуманенным взором — лед глаз и ехидный излом тонких губ, которые медленно выговаривают что-то про «глупое существо». И перед тем, как ее глаза закрываются под стихающие крики из соседних лабораторий, Ванде кажется, что молитвы все-таки услышаны — по ее пальцам пробегают бордовые искры, а в душе просыпаются безудержные демоны.***
Розы в последний раз расцветают на могиле брата и на ее душевных ранах в день похорон Пьетро. Ванда, вжимая пальцы в размытую дождем землю, винит себя, Старка и Локи, неизвестно каким образом причастного к смерти ее близнеца. Она посылает в адрес своего надуманного божества проклятия, думая, правда, о том, что бог-то как раз под стать бесполезной язычнице-ведьме — никого не может спасти.