... путь к осознанию.
«Я же тебе говорил — убью за брата», — «Знаешь, Тор, я бы тоже за него убила». Когда ветер беспощадным рывком разносит еще одну горсть колючей пыли, запутывая грязно-коричневые крупинки в рыжих локонах ведьмы, Ванда дышит прерывисто, сжимает пальцами изорванный шелк плаща Вижна и закрывает глаза в ожидании, что сама сейчас обернется прахом. Ей бы только в радость слиться с пустотой сейчас и навеки, чтобы не чувствовать больше вины, разрывающей легкие, и подступающих рыданий, выскребающих гортань ногтями больно-больно: кажется, почти до крови. Ванда ждет. Секунду-пять-минуту-бесконечность, но ничего не происходит, и она всхлипывает, не раскрывая глаз. Она ничего не говорит, но просит у самой, кажется, жизни прекратить ее мучить, однако та остается глуха к мольбам безумной Ведьмы и не покидает ее. Сама, впрочем, неблагодарная, виновата. — Ван, ты как? Порядок? — Стив возле нее сидит на коленях и осторожно треплет Ванду за худое дрожащее плечо, пытаясь пробудить от полунаваждения девушку. Она не отвечает в надежде, что вот-вот умрет, смаргивает слезы и смотрит на небо, пытаясь усмирить бьющихся в агонии демонов под ребрами. В крови клокочет злость, рвет жилы ярость, а тлеющие искры ее бесполезной магии цепляются за обкусанные ногти, готовые сорваться с пальцев и весь мир уничтожить. За него. Кто бы мог подумать, что у них с Тором могло быть что-то общее. — Полный порядок. Все просто, — она сжимает кулаки, — замечательно, — смотрит на Стива из-под полуопущенных ресниц, готовая рассмеяться над его нелепым вопросом и над своим не менее нелепым ответом, — и знаешь, почему? Потому что, как только я доберусь до Таноса, я вырву его сердце. — Тебе в очередь придется встать, — пытается отшутиться Наташа, стирая с лица грязь и кровь. Она через плечо оборачивается и смотрит на Брюса, который — и Ванда слишком хорошо это видит, стоит ей только встретиться взглядом с его глазами синими-синими, как воды горных озер — непомерно холоден с Романофф. Ванда не задается вопросом, откуда такие радикальные перемены в докторе Бэннере; не думает она и о том, что Брюс неотрывно глядит на нее, Ванду Максимофф, а не на Наташу Романофф. Женщина опускает ресницы и кладет ей руку на затянутое тугим рукавом предплечье. — Он всем нам достаточно испортил жизнь. Твое желание отомстить такое же, поверь, яростное, как и у… Тора, например. — Ты меня сейчас отговариваешь убивать Таноса? — решает ответить Ванда и опускает глаза на неподвижно лежащего Вижна. Демоны вновь устраивают в ее душе безудержные пляски при одном только взгляде на смертью скованное тело андроида, и в уголках глаз собираются слезы. Перед ним, чистым-светлым-прекрасным, она виновата сильнее, чем перед кем бы то ни было еще: двойное предательство и ложная надежда в его полуживом сердце умерли минутами ранее вместе с ним, а значит, шанса исправить все Максимофф не получит. Ни в этой жизни, ни в следующей. Ванда ведет большим пальцем по его скуле вниз, ногтем слегка оцарапывая серую кожу, и думает, что любила его. Почти так же сильно, как того, другого, чью смерть она не видела. Не почувствовала. — Нет, — качает головой Нат, и Ванда смотрит на Романофф неуверенно, вдергивает брови и не понимает, к чему ведет ее собеседница. — Забудь. Я понимаю тебя, на том и поставим точку. Идем, пора собирать выживших.***
С Тором Ванда говорить не хочет и, конечно, не планирует: просто так получается, что следующим вечером в обеденном зале вакандского дворца остаются он и она еще на долгое время после ужина. Бэннер тоже все никак не уходит — он все за горизонт смотрит, сложив за спиной руки, и Ванда, допивая из высокого стакана колу с виски, намешанные в соотношении один миллилитр к остальным четыремстам девяноста девяти, с раздражением думает о том, что оба они здесь лишние. Мозги Бэннера и решительность Тора пригодились бы сейчас на очередном внеплановом совете под руководством Стива, но никак не здесь. — Давайте честно: вам обоим поручили приглядывать за сумасбродной Ведьмой, чтобы она не сбежала? — Ванда меланхолично смотрит на бога грома, вытягивает ноги и складывает на столе локти, подавшись чуть вперед. Тор недоуменно-внимательно на нее глядит из-под сведенных к переносице бровей, и девушка закатывает глаза. — Я не пойду искать Таноса в одиночку, так можешь и передать Кэпу. — У тебя паранойя, Ведьма, — качает головой Тор. — Интересно, откуда, — прищуривается Максимофф. Бог ей не отвечает, и она поджимает губы: Ванда знает, что Тор чувствует, и хочет — до зуда на языке и воспаления мыслей жаждет — ему сказать, что тоже потеряла брата. И что тоже в одночасье с Тором потеряла его. Ванда думает, что если начнет говорить, то все-таки разрыдается и расскажет Тору о том сокровенном, что было известно только двум существам во Вселенной. Она почти с готовностью прикусывает свой язык, но не выдерживает. — Эй, я… прими мои соболезнования. Я тебя понимаю. — Откуда тебе, Ведьма, — начинает бог грома, но тут же осекается, вспоминая, что в битве за Заковию пал ее близнец. Ванда видит-чувствует, как путаются его мысли, и горечь потери отпечатывается чернильным пятном на ее сознании. Боги, в общем, от людей мало чем отличаются, и Ванда знает это слишком хорошо, чтобы обижаться на вспыльчивость Тора. Сейчас ему можно простить все. — Прошу прощения. Максимофф кивает, допивая свой отвратно пахнущий терпким алкоголем напиток, вытирает губы краем черной длинной рубахи с вышитыми зелеными — подсознательно выбранными — вставками и поднимается из-за стола. Ей хочется спрятаться от всего мира — от своей роли несчастной влюбленной в погибшего Вижна — и признаться самой себе: не только по нему скорбит она вторые сутки. В первую очередь не по нему. — Ты ведь его не знала? — в спину ударяет грудной бас Тора, и девушка стремительно оборачивается. — Локи. Тебе не довелось тогда, шесть лет назад в Нью-Йорке, сражаться за Мидгард? — Нет, — качает Ванда головой, отвечая только на второй вопрос Тора. — А даже если бы и сражалась, разве это помогло бы мне узнать о твоем брате что-то новое? — Так ты о нем что-то все-таки знаешь? — голос Брюса Максимофф почти забыла, но, услышав его теперь, она морщится в отвращении. Он — доктор — здесь лишний, инородный, неправильный, и Ванде хочется нагрубить Бэннеру так сильно, что внутри у нее злость начинает клокотать. Какого черта, думается ей, он лезет в разговоры о нем? Ванда сжимает кулаки и смотрит в спину Брюса. Он жмет плечами, когда в стекле видит ее полыхающий злобой взгляд, и едва ухмыляется. Оттого девушке не по себе становится, и она делает шаг назад, как будто опасается чего-то. Или ждет. — Доводилось читать скандинавскую мифологию: что-то про восьминогих коней и превращение в лосося, — шипит Ванда, и виски словно сдавливает от фантомного раскатистого смеха, который только она, кажется, и слышит. Будто бы Локи сейчас сидит в своей привычно манере напротив нее и готовится выдать очередную колкость в адрес «мидгардской глупости». А потом схватить Ведьму за запястье длинными холодными пальцами, которые Ванда не раз бездумно зацеловывала, и притянуть к себе, привычно усаживая ее на колени. Горло сдавливает от неудержимого желания прижаться всем телом к нему и поцеловать — до крови искусать тонкие губы, чтобы только почувствовать: он жив. Он рядом, как все те два года, что она проводит в бегстве от здравого смысла и в бегстве к своему царю. Но только вот сидит за столом хмурый Тор — настоящий царь, смотрит на заходящее солнце лишний Брюс, а Локи — единственно верный правитель — мертв. И Ванда, в общем, тоже безвозвратно мертва. — Он был той еще занозой, — снова говорит Тор, чуть улыбаясь, и Максимофф едва не сообщает ему короткое «я знаю». Она и правда знает, что характер у бога коварства прескверный. Не менее от того обожаемый. — Это даже хорошо, может, что ты его не знаешь, а то вы бы обязательно языками зацепились из-за какой-нибудь вашей колдовской штучки, — Ванда снова готова ответить, что языками они с Локи точно бы зацепились, но она все еще молчит, кусая губы и чувствуя колючую злость на Таноса в горле. Ей мерещится отзвук ломающейся шеи, который крепко-накрепко впечатался в память Тора, и она хочет верить, что хруст этот бог грома слышал на поле боя. — Но, черт возьми, я до сих пор верю, как глупый юнец, что он не умер. — Веришь или хочешь верить? — задает вопрос Ванда, и Тор неопределенно качает головой. Счастливый, думает рационалистка Максимофф, глотая слезы. Она вот уже не верит. — Единственное, чего я сейчас хочу, это услышать хруст шеи Таноса. О другом и мечтать не смею. Ванда не произносит ни слова: молча поворачивается к Тору спиной и уходит в темный коридор, слегка покачиваясь от выпитого алкоголя. Виски до костей пробирает, валит с ног, но ясность мысли почти не затуманивает. Дерьмовый какой, думает Ванда, виски. Ей хочется литрами жгучего алкоголя стереть воспоминания о брате Тора, насильно выкорчевать любую мысль о нем; но стоит ей закрыть глаза, как приходится видеть лазурь его взгляда, чернь едва вьющихся волос и болезненную белизну кожи. Ванда однажды уже сошла с ума по вине Локи, упиваясь им темными ночами в самых разных гостиницах, разбросанных по всему миру, но только теперь ей грозит точка невозврата. Потому что нет возможности пальцами путать тонкие смоляные пряди, нет возможности смотреть в лживые-любимые глаза и нет возможности смазывать с губ болезненную усмешку. Потому что и самого Локи тоже нет. Ванда, оказываясь в комнате, которую для нее выделила Шури, проходит вперед, даже не включив свет, и ложится на ковер, складывая руки на животе. Шел двадцать девятый час ее опустошающей истерики, выбивающей из груди воздух и мысли — из головы. Она не показывает свои страдания, но глохнет от собственного крика, разрывающего черепную коробку, и его беспрерывного смеха, звенящего в ушах. Он так отчетливо звучит, что Ванда почти удивляется окружающим — неужели никто его не слышит? Пальцы Ванды перебирают ворсинки ковра, а губы дрожат. С ресниц все так же не срывается ни единой слезы, и Максимофф закрывает глаза. Ей, в общем, глубоко наплевать, где она будет спать — одно что не в могиле рядом с ним, а значит, смысла нет выбирать. Ванда не открывает глаза, даже когда она слышит тихий щелчок ее дверного замка и шаги в комнате. Безразличие к собственной жизни вызывает тошноту, но какое ей теперь дело до своего существования, когда все ее миры обратились прахом? Кто-то останавливается рядом с ней слишком близко. Кто-то ложится рядом, и Ванда почти вздрагивает, потому что пальцы нащупывают сухие большие ладони, которых Максимофф никогда не касалась. Кто-то убирает с ее лица спутанные пряди неродными пальцами знакомым-родным жестом и долго-долго молчит, пока Алая Ведьма не приоткрывает глаза. — Бэннер, какого… — сердце стучит слишком быстро, а непонимание и шок затуманивают взор, поэтому Ванда не успевает осознать две вещи: почему Брюс Бэннер, которого она едва знает, в общем, пришел к ней в комнату и почему он ловит ее возмущение своими губами, вдруг хватая ее за талию так неосторожно и резко, причиняя почти остро ощутимую боль. Ванда, зажмурившись, вырывается первую секунду, а потом внезапно чувствует, какие у Бэннера странно-холодные и невыразимо тонкие губы, правильно и привычно целующие ее. — Иногда мне кажется, что даже мой братец скучает по мне больше, — голос Брюса ему вовсе не принадлежит, и Ванда, услышав только первое слово, цепляется пальцами за его шею и распахивает глаза. У Локи, смотрящего прямо на нее ссадина на острой скуле, разбитая губа, впалые щеки и бесконечная жизнь в глазах. Ванда задыхается и поднимается с пола, не сводя глаз с бога. Ей хочется сейчас проверить каждый дюйм его тела, чтобы убедиться, что все это — не сон и не опьянение. Локи почти смеется, наблюдая за ее жалким изломом бровей, за дрожащей нижней губой. — Ты молодец, Максимофф. — Что? — переспрашивает она и пальцами неуверенно ведет по его ладони вверх, поднимаясь к краю кожаного рукава. Под подушечками она чувствует пульсацию и стонет, прикрывая свободной рукой рот. Живой. Локи садится, перехватывает ее запястья, тянет Ведьму на себя, и та падает на крепкое плечо, носом вжимаясь в холодную кожу шеи. Он прижимается губами к макушке и повторяет: — Ты молодец. Я думал, что ты умрешь. — Тор сказал… и Танос. Я поверила, что он тебя убил. — Как будто это хоть кому-то удавалось, — тихо, наконец, смеется Локи, и Ванда чувствует, что двадцать девятый час наконец-то больше не удерживает ее слезы.