Битый час Германия пытался заставить себя встать с дивана, дойти до входных дверей, и не сбежать на кухню за очередным стаканом, а покинуть дом, идя навстречу своей судьбе. Ну он же так любит Венециано — разве это не было самым главным? Хуже быть все равно уже не могло, но все-таки… Германия чувствовал, что безумно боится этого объяснения. Он, никогда не боявшийся ни войны, ни пыток!
Германия тяжело вздохнул, в очередной раз думая, как легко его бывшие союзники начали ненавидеть его из-за нетрадиционной ориентации. Да разве у любви есть пол? Хотя, впрочем, кому он врет — ведь он и сам был несколько в шоке, и если бы не вся эта затея с браком, то возможно, он никогда и не принял бы свои чувства… Ну черт возьми, что он мог поделать, если действительно полюбил Северного Италию, но до него это очень медленно доходило?
Германия слегка покраснел, почти с удовольствием осознавая, сколько они переняли из стран друг друга. Разумеется, он, Германия, всегда выручал Италию из всех неприятностей, но итальянские сладости в военном пайке говорили весьма о многом…
Италия, вечно озабоченный тем, чтобы у всех было, чего покушать, приучил Германию к своей пище, но и сам вскоре привык готовить вюрсты, штоллены, шницели и свиные ножки, и всегда так радовался, когда Германия одобрительно кивал и просил добавки…
Людвиг почувствовал, что широко улыбается, вспоминая, как пытался готовить пасту, и получил в итоге нечто оригинальное с добавлением говядины и грибов, по достоинству оцененное его личным итальянским гурманом… Сердце радостно забилось и тут же тяжело сжалось — неужели это никогда больше не повторится? Неужели Италия больше не прижмется к нему, не погладит по голове, рискуя услышать возмущенные вопли (боже, зачем он так орал на бедного итальянца?!), не предложит потереть ему спинку в душе, и не скажет, что с ним он ничего не боится…
— Да я же НИ В ЧЕМ НЕ ВИНОВАААТ! — убито прорычал Людвиг, вцепляясь в тщательно подобранный галстук так, словно тот был виновником сразу всех его бед. — Donnerwetter, почему же я опять крайний?!
— ДОЙЦУ! Можно, я вошел? — словно отвечая на его мысли, горячо выдохнул знакомый встревоженные голосок, и в гостиную внеслось небольшое торнадо «Феличиано».
— Италия! Я… я… — Германия, казалось, перезабыл все продуманные им аргументы, но взгляд Италии твердо велел ему закрыть рот.
— Дойцу, ничего не говори, я сам буду говорить с тобой, — почти твердо начал Феличиано и затем-то так странно улыбнулся, что у Германии заболело сердце грозным предчувствием страшной большой беды. — Не перебивай меня, Дойцу, мне слишком много нужно тебе сказать. У нас не будет другого времени, а потом… потом я тебя… п-послушаю, — в конце фразы голос Италии тяжело дрогнул, выдавая всю его неуверенность. — Дойцу… Я… я… о, Дойцу, я так люблю тебя! — на глазах Италии показались слезы, и он прижался к Людвигу так горячо и крепко, что тот обомлел, не зная, как же ему ответить, но сразу почувствовал дрожь его худенького тела и с трудом сдержанные рыдания. — Послушай меня, Дойцу… Ты должен знать, что для меня главное — это чтобы ты был счастлив, мне ничего больше в жизни не нужно было… все дело в том, что я такой эгоист… Но я немного побуду эгоистом, а потом совсем перестану… Дойцу, обними ты меня покрепче, пусть твоя жена тебя не ревнует — она потерпит и обойдется, ей и так слишком много досталось счастья… Ох, прости, Дойцу, я знаю, что с ней ты счастлив, но умоляю, все равно обними меня, ну пожалуйста… Нет, ты только не перебивай меня, Германия, прошу, не перебивай!
Судорожно сглотнув, Германия притиснул его к себе, все еще толком не понимая, что происходит. Словно испугавшись, что его все-таки перебьют и не дадут досказать, Италия зажал ему рот ладонью, такой дрожащей, что Германия охнул, во внезапном порыве ощутив все отчаяние, какое только способна испытывать измученная страна.
— Дойцу, я люблю тебя и всегда любил, и всегда буду, я знаю, даже оттуда… Я знаю, там мне будет уже не больно, милый, родной мой, мое счастье, мое сокровище… Дойцу, мой ласковый, мой хороший, я сам не знаю, что говорю, но что же я могу тут еще сказать? Мой Германия, ты всегда был для меня самым любимым и самым лучшим... Я всегда мечтал… Нет, я больше ничего не хотел… о нет, нет, я всегда мечтал, что однажды когда-нибудь… Когда-нибудь ты заметишь, мы будем жить и любить друг друга… Прости, ты знаешь, что я такой наивный и бесполезный… Нет, я за все тебе благодарен… Я бы хотел, чтобы твоя невеста любила тебя не меньше, потому что я всегда знал, что с тобой ничего не случится… Глупо, неправильно и наивно, но я думал — ради меня… Ведь если кто-то так сильно любит человека — его сбережет судьба? Даже на войне? Или ты в это совсем не веришь? А я верю, но я всегда так боялся войн… Ты думаешь… все думают, что я трус, а я боялся лишь потерять тебя… Вдруг я все-таки не такой хороший, и мои молитвы никто не слышит? Я теперь знаю, что не слышит… О, Людвиг, мой любимый, мое сердце, я же ведь совсем не о том… Я решил… я хорошо решил… Нет, ведь я совсем не умею думать… Пожалуйста, мой самый лучший Людвиг, пожалуйста, не думай обо мне больше и будь хорошенько счастлив…
По щекам Италии без остановки катились слезы, но он как будто не замечал их, изо всех сил торопясь высказаться и почти не видя не поддающегося описанию лица окаменевшего Германии.
— Дойцу, я хочу, чтобы ты знал, — голос Италии внезапно зазвучал тихо и внятно, с какой-то безнадежной гордой торжественностью, — я буду любить тебя вечно, пока я жив. Быть может быть, мне стоило уйти молча, ничего тебе не сказав. Да, я эгоист, и мне жаль, что ты запомнишь меня таким, но я пришел кое-что взять для себя на память… Это… — он улыбнулся, и, заглянув в смятенные голубые глаза, коснулся губами его губ в мучительно долгом и сладком поцелуе. — Прости, Дойцу, я всегда так хотел попробовать… Какой же ты красивый, Дойцу… — Италия зачарованно вгляделся в его лицо, словно желая запомнить каждую мельчайшую черточку. — Ты такой сильный, красивый, умный… Твоя принцесса ведь напоследок простит меня? Я ведь люблю тебя… Пока… пока ты еще не женился, я могу ведь так сказать, правда? Один раз, — прошептал Италия. — Не сердись. Не сердись и ни о чем больше не беспокойся… Я уверен, что дедушка там за мной присмотрит… Вы ведь знакомы? Он же хороший, верно? А я всегда-всегда буду смотреть на тебя… Я всегда мечтал быть с тобой, Германия, извини. Конечно, я тебя не достоин… О, Дойцу… не думай обо мне — я сам всегда буду о тебе думать, — шепнул он, целуя его лицо. — Мое незаслуженное счастье… моя мечта… Что же я тебе еще не сказал? — Италия улыбнулся, прижимая его руку к своей щеке. — Ты такой теплый… Прости меня, и спасибо тебе за все… ООООО, Дойцу, БОЛЬНО ЖЕ! — не выдержав, пискнул он, ощутив, как от объятия Германии слегка хрустнули все имеющиеся косточки.
«…………………………………………!» — слышалось сейчас в голове Германии, остолбеневшего от адского торнадо таких эмоций. Он не знал, он не понимал… он не имел ни малейшего представления…
— Родной, отпусти меня, — тихо шепнул Италия, и Людвиг послушно разжал объятия, явственно ощущая, как звенит внутренняя тревога. Но что же он мог… он должен был… он хотел! Он всегда хотел…
«Вот дебил, повторяй за мной, — промелькнул в его голове непонятный голос, почему-то напомнивший ему ворчание дедули Древнего Рима. — «Италия…»
— Италия… — согласно вслух пробормотал Людвиг.
«Громко, четко, можешь начать орать — У МЕНЯ НЕТ НИКАКОЙ ЖЕНЫ! НИКАКОЙ ЖЕНЫ!»
— У МЕНЯ НЕТ НИКАКОЙ ЖЕНЫ! НИКАКОЙ ЖЕНЫ! — неожиданно рявкнул Германия со всей силы. — Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! Я ДОЛЖЕН ВЗЯТЬ Т_Е_Б_Я ЗАМУЖ! Я ВСЕГДА ЛЮБИЛ ТЕБЯ! С ДЕВЯТИСОТЫХ ГОДОВ!
«Почему с девятисотых?..» — мысленно робко спросил Германия, и получил в ответ:
«Потом разберешься… а теперь вникай, идиот!»
— Германия! — пролепетал Италия, еще не веря своему счастью. — Что такое ты говоришь, Германия?
— Я думал… я считал… — Германия прислушался к себе в поисках подсказки, но непонятный голос в голове, похоже, исчез уже навсегда. — Италия… о, Италия… — не найдя лучшего подтверждения своих слов, он накрыл его губы жадным неловким поцелуем.
— Веее, Дой…мммм…мммм! — глаза Италии немедленно засияли, и он крепко обнял его в ответ и с беспокойством провел рукой по его спине — а что, если ему все снится, и этот Дойцу — совершенно ненастоящий?
…
— Еще раз услышу, что ты хочешь бросить меня и переместиться к дедушке Риму — поеду учиться готовить к Англии! — сурово пригрозил Людвиг, не решаясь выпускать Италию из своих объятий. Он чувствовал себя невыразимо счастливым, хотя в сотый раз проклинал решение попросить Австрию передать все Феличиано. Нет, как тот мог вообще подумать, что он, Германия, может предать любимого человека?..
Италия весело улыбнулся, утыкаясь ему в плечо.
— Хорошо, что ты все-таки не женишься, Дойцу, — произнес он, гладя его ладонь. — И теперь ты знаешь совсем все мои секреты…
— Я именно что женюсь, — мягко возразил Германия, прижимая его к себе с таким видом, будто боялся, что Италия убежит или испарится. — Ты ведь, кажется, согласился… Конечно, надо было слегка иначе — с кольцом, цветочками и конфетами… Но тогда я думал, что брак будет одной формальностью, и мы будем по-прежнему друзьями… Давай я тебе так подарю конфеты? Огромнейшую коробку, — предложил он и ласково улыбнулся. — Какой я все-таки непроходимый тупой тупица…
— Конечно! Ну, это я, в общем-то, про конфеты! — уточнил Италия, слегка подпрыгивая и сваливаясь на Германию. — А давай я по этому случаю еще приготовлю пасту?
— Точно, Италия… — Людвиг внезапно злодейски ухмыльнулся. — На свадьбе подадим твои любимые виды пасты, но кое-чьи специальные вип-места получат особое угощение… Черт, как же я люблю тебя, Феличиано… — выдохнул он и снова потянулся к его губам.
…
— ****, мать вашу, ЧТО ЭТО? — Франция поспешно схватился за свой бокал. — Англия, мон ами, только не говори, что это тебя они позвали на свадьбу поваром…
— По окончанию торжества Германию ждет серьезнейший разговор, — нахмурился Австрия, чинно отодвигая почти нетронутую тарелку. — Что за неблагодарность — и это после всего, что я для него сделал…
— Нифыго ны жнаю, мьне — вкусна, — возразил Пруссия, под шумок тыря тарелку брата. Разумеется, стол ломился от всяческой еды, но не пропадать же такому добру, Германия все равно целовался с Феличиано…
«Долго же они собирались, — хмыкнул Великий Рим, поглядывая вниз с облачка. — Ну все равно, я рад за своего внучка… Правда, этот Германия туповатый, но явно его любит, да и воспитанию вроде как поддается…»
