Шопен

Что в тот вечер всё же играло? А, да-да, вспомнил. Шопен, его «Ноктюрн номер два, ми-бемоль». Как же я любил его включать по вечерам, поставив граммофон на журнальный столик, и садиться рядом с ним в кресло. Впрочем, граммофон был не мой, не моё кресло и вся эта комната тоже – не моя. Я приходил вечером вовсе не для прослушивания одной и той же музыкальной дорожки, а ради человека, который появлялся ближе к девяти вечера. Наблюдая за ним, я приметил пару привычных действий, которые он совершал, закрыв дверь своей спальни на ключ. Сначала разувался, брал сапоги в руки, с блаженным вздохом становясь босыми ногами на холодный паркет, и шёл к своей кровати, где и оставлял эти самые сапоги. Затем снимал кремовый плащ, клал бережно на кровать, чтобы не помялся, зажигал свечи одну за другой. А уже только потом замечал меня, упираясь своим холодным взглядом и пытаясь понять, когда я успел тут появиться. К музыке герцог уже привык, к этому уже надоевшему Ноктюрну, который можно будет сыграть на рояле по памяти. Я так часто и без предупреждений приходил к нему, часто заявлялся посреди ночи или за час до его прихода, от чего вопросы «зачем ты тут» уже не звучали. Вообще никто ничего не говорил, пока герцог не передвинет второе кресло, поставив напротив меня, и не сядет в него. Обычно он приносил бокалы и бутылку вина, которое мы могли не допить в прошлый раз, в этот раз разбавлять обстановку не стал даже коробкой горьких конфет. Герцог определённо привык ко мне. Догадался со второй встречи, что я не перестану приходить к нему через вечер, чтобы молча посидеть или, может быть, начать спорить по поводу того, насколько я гадкий человек. Бывало, доходило до того, что меня выгоняли, вскакивая на ноги и указывая на дверь пальцем. Но успокаивались быстро, стоило мне рассмеяться, приговаривая что-то ласковое и успокаивающее. Как было легко его разозлить. Можно было начать упрямиться, можно передразнивать или задеть тему его внешности. В особенности герцог раздражался, когда я предлагал ему свои услуги парикмахера, в воздухе пальцами изображая ножницы. «Это отличительная черта и достоинство семьи Барма!» – важно заявлял он и устремлял указательный палец в небо. В тот вечер мы говорили совсем мало. Пришлось самому доставать чашки и чайник, в котором был разлит чай, пришлось вынимать из своей сумочки конфеты, накидывая их в только что появившуюся в моей руке вазочку – это всё лишь для того, чтобы развеять скуку и занять чем-нибудь свои руки. Я заметил – герцог был напряжён, не смотрел на меня, отвечал сухо и отстранённо, высказывая одно лишь «поскорее исчезни». Кажется, он был чем-то озабочен, что-то было в его голове, что не давало покоя, не давало расслабиться и насладиться Шопеном и новым чаем, который подарила мне мисс Шерон пару недель назад. Мне стоило его спросить прежде, чем закончиться вечер, но я не спросил. Решил в тот вечер, что так тоже совсем не плохо – никаких допросов, споров и самого противного «Регнард». Ах, как он сладко растягивал мою «мёртвую» фамилию, стараясь задеть. Я так же давно к этому привык, как и он к моим не назначенным приходам в его спальню. Очень хорошо запомнился тот вечер последним часом. Тогда я вот-вот хотел уходить, уставший от долгого молчания, съев все конфеты и оставив в вазочке от них фантики. Помню, герцог тихо окликнул меня и попросил вернуться в кресло, чтобы спросить о чём-то. Я подумал, что это будут очередные вопросы о госпоже Шерил, о моём прошлом или о чём-то личном. Никак не ожидал, что меня спросят о любви. О, нет-нет, для таких разговоров я совсем не гожусь. Я никогда не любил никого всем сердцем, совсем не понимал, как можно жить с одним человеком, любить его, хотеть и постоянно касаться, говорить на одинаковые темы и улыбаться друг другу на протяжении всей оставшейся жизни. А герцог Барма будто потерялся, услышав мой смех – опёрся щекой о кулак, уставился взглядом в ковёр и тихо, коротко промычал. Вероятно, я даже сумел его не нарочно обидеть, усомниться в своём решении и заставил отступить. Но остался, вернувшись в кресло. Помню, когда герцог начал неуверенно что-то говорить, заиграло «прелюдия номер четыре, ми-минор». С самого начала песни я как можно старательнее пытался вслушиваться в неуверенную речь человека напротив, но его слова ускользали, перебиваемые звуками фортепиано, и всё сказанное становилось бессмысленным. В прочем, он заметил это достаточно быстро, замолчал, кажется, ждал, когда я подниму глаза, надеялся, что всё ещё слушаю. Кажется, я разозлил его своим молчанием и игнорированием, от чего тот резко встал, хмурясь и кусая свои губы. Впервые в жизни я понимал и чувствовал, как горят мои уши, как неправильно получилось. В иной раз я бы спросил что-то колкое, может быть, встал следом, предложив закончить вечер, или попросил повторить всё сказанное, мило и невинно улыбаясь. Герцог смотрел на меня долго, пытаясь найти какие-то слова, или ждал эти слова от меня, от чего стены, музыка – всё разом начало давить. Я бы мог описать последние минуты нашей встречи словами «робость» и «неправильно». Только они крутились в моей голове, когда я шёл по коридорам поместья Барма и думал. Герцог поцеловал меня, схватив за ворот одежды, будто бы сначала хотел ударить, но сил не хватило. Ещё никогда в жизни не видел столько тёплого блеска в этих серых глазах, столько тревоги и угасающую ярость. Я замер. Стоило, конечно, тут же отвернуться, спросив его «что вы делаете?». Или, может быть, усмехнуться и пошутить, заставив его залиться ярким румянцем. Но вместо этого покорно сидел, сжимая как можно крепче вернувшуюся в мои руки чашку, и неуверенно отвечая. Я бы никогда не позволил целовать меня мужчине, никогда не допускал мысли и даже не шутил! Я больше не приходил. Через пару дней с того вечера получил конверт с коротеньким письмом, рассматривал его, долго вертел в руках и не решался прочитать. «Зарксис Брейк. Прошу, забудьте о том вечере, о моих словах и поцелуе. Я был не в себе и извиняюсь. Но, прошу, больше не появляйтесь у меня без важной на визит причины. Герцог Руфус Барма.»