* * * * *
Чонгук считает, что у него больше нет права на день рождения. Потому, проснувшись утром первого сентября, искренне удивляется поздравительным сообщениям в KakaoTalk. Но удивление оставляет быстро, а всеобъемлющая пустота образуется ещё быстрее. Чонгук знает, что уже сломан. Тотально. Ему больше нечего восстанавливать. И всё же он ещё старается жить нормальной жизнью психически здорового человека. Чонгуку даже кажется, что у него получается. Хотя бы нужно сделать вид для близких ему людей. А этого пока будет достаточно. С этими мыслями Чонгук уже не решается смотреть на себя в зеркало: боится увидеть свои глаза, — потому сразу идёт на кухню для того, чтобы позавтракать. Как всегда опустошает половину холодильника, ведь что-что, а его физически вполне здоровый организм покушать любит отменно. Собирается на работу, когда загружает всю грязную посуду в посудомоечную машину и пишет записку, чтобы не забыть включить её, вернувшись вечером домой. А затем Чонгук стоит напротив входной двери, уперевшись в неё лбом, держится за ручку и пытается в очередной раз убедить себя, что всё в порядке и просто нужно прожить этот день нормально. Но ведь уже давно сам себе не верит. Он медленно, с тактом стучит головой по двери, стараясь сосредоточится на сегодняшней работе, на мыслях о вечернем сюрпризе, который решил устроить для него Чимин. Но в голове только и слышится: «Хэй, Чонгук, с днём рождения!» А голос такой устало-радостный, родной, тот, что слышать уже невозможно. Начинало болеть запястье: оно всегда саднило, когда Чонгук был готов вот-вот расплакаться, — но слёзы так и не находились. Лишь чувствовалось, как пустота внутри неприятно растягивалась и сдавливалась, словно резиновый мячик под давлением человеческой руки. Чонгук крепче сжал дверную ручку, всё ещё совершенно не готовый к новому дню, повернул её и толкнул дверь вперёд, понимая, что таким темпом можно и на работу опоздать. К счастью, день проходит вполне спокойно. Чонгук сменил место работы два года назад и никому из коллег никогда не называл даты своего рождения, даже если те любопытные, совершенно бестактные люди настаивали на конкретном ответе. Так что ему удалось избежать всех этих вовсе неискренних улыбок и поздравлений, которые не то чтобы раздражали, казались, незаслуженными. А после седьмого звонка от Хосока Чонгук выключил и телефон. Потому день прошёл без лишних слов, размеренно, удобно, так как Чонгук и хотел. Поздним вечером, когда он закрывает ресторан и тщательно проверяет соблюдение всех условий для того, чтобы оставить здание на ночь, за ним заезжает Чимин и настаивает на скорейшем погружении в мир веселья. Чонгук не сопротивляется энтузиазму друга: знает для чего такая спешка. Чимин не хочет и шанса дать Чонгуку подойти близко к своему почтовому ящику, ведь письмо от Юнги наверняка уже лежит там. Потому они отправляются прямиком… — А, собственно, куда мы едем? — спрашивает Чонгук, наблюдая за ведущим машину Чимином. — Ка-ра-о-ке. Ответ совсем немного удивляет, но и одновременно обманно радует Чонгука. Когда-то караоке, помимо работы, было самым посещаемым им местом. Он любил слушать пение других людей, любил сам петь для них. Стоя на сцене или перед экраном телевизора, Чонгук никого и ничего не видел, целиком отдаваясь только музыке. Он не замечал духоты и того, как по лбу начинал скатываться пот, не замечал, как раздирало горло от пятой песни подряд, лишь музыка и восторженные аплодисменты существовали для него в те минуты. Особенно часто Чонгук бывал в караоке вместе с Юнги. Ведь хён хотя и ворчал на него за то, что тот постоянно таскал его в такое место, но с восхищением и гордостью наблюдал за Чонгуком, стоило ему выйти на сцену. Так хорошо им было здесь. Когда-то. Очень давно. А потом Юнги умер, а с тем ходить в караоке стало как-то неправильно. Припарковавшись в нескольких зданиях от нужного заведения, Чимин собирался дать Чонгуку время настроиться, но ему этого совершенно не понадобилось, и он вышел из машины первым. Скинул рабочий пиджак и надел чёрный блестящий бомбер, весь день пролежавший в сумке: Чонгук всегда считал, что такие места не стоит посещать в скучных, нелепых для вечеринки костюмах. Задержался, чтобы подождать Чимина, но, увидев, что он стоит рядом, улыбнулся и спросил, куда нужно идти. Караоке, в которое Чимин так сильно хотел сводить Чонгука, было очень популярно среди молодёжи, потому забронировать здесь столик или комнату являлось ещё той проблемой, которую ради своего друга Чимин, конечно же, преодолел. Но отстоять очередь сюда стоило того: насколько он слышал, уйти равнодушным почти и невозможно. Чимин не был уверен в том, поднимет ли вся эта идея Чонгуку настроение, — он просто понадеялся на любовь друга к караоке и восторженные отзывы об этом заведении. Сам же Чимин почти никогда не посещал такие места, предпочитая их клубам, где можно отдать своё тело танцу, а не разум песням. Внутри относительно большого зала было почти темно: только яркие разноцветные огни и освещённый бледно-белым пол сцены давали хоть какую-то возможность увидеть то, что находилось под ногами. Чимин повёл Чонгука к столику, стоящему ближе всех к сцене. Это было самое лучшее место для того, чтобы увидеть выступающего и насладиться его пением. Чонгук любил это, а Чимин просто хотел дать ему возможность наконец передохнуть, наполниться чем-то, помимо боли и притворных чувств. Когда они устроились, Чимин подозвал к себе официанта, заказал напитки и, как только у него приняли заказ, развернулся к немного нервничающему Чонгуку и ехидно спросил: — Ну что? Не хочешь спеть? — Пока нет, — Чонгук откинулся на спинку довольно удобного стула, прикрыл глаза, пытаясь расслабиться, — Хочу послушать других. Чимин упёрся локтями о столик и, сцепив руки, положил на них голову. Он смотрел на сцену, но его внимание принадлежало только Чонгуку, хотел убедиться, что с ним сейчас всё в порядке. — Давно не был в караоке, правда? Чонгук не отвечает, слушает тихую песню, которую поёт молодая девушка, поёт плавно, расслабляюще. Её высокий ласковый голос проникает в самые нервы, распутывая их, укладывая на свои места. Напряжение, накопившееся в теле и в сознании за весь день, отступают. Мир ощущается легче — на душе становится как-то спокойнее. И главное — в голове нет ничего, кроме голоса этой девушки. На несколько мгновений Чонгуку даже кажется, что он начинает заполняться лёгким наслаждением, но песня заканчивается, и это ощущение заканчивается вместе с ней. Затем слышаться ленивые аплодисменты, негромкие разговоры о чём-то, о чём Чонгук совершенно не хочет знать. С минуту он ждёт следующую песню, всё ещё не открывая глаза, и мысленно благодарен тяжёлым шагам ботинок, поднимающимся на сцену, за избавление от этих ненужных слов других посетителей. Чонгук также не открывает глаза, когда доносятся короткие удары пальцем по микрофону, но услышав начало песни, тут же выпрямляется и, не отрывая взгляда, смотрит прямо на того парня, что стоит сейчас на сцене. — Оооо, Стефлон Дон, — протягивает Чимин. На сцене стоит светловолосый парень со смуглой кожей, одетый в рваные джинсы и висящую на нём, поблёскивающую, белую рубашку, и буквально соблазняет слушателей. Совращает их своей красотой, своими незначительными движениями, своим сексуальным голосом. Чимин абсолютно уверен, что у всех здесь глотки пересохли, а Чонгук согласился бы с ним, потому что у него пересохла. Это не показалось ему странным, только разве что стало немного стыдно за такой откровенный взгляд на этого парня. И не столько это было от его красоты, сколько от голоса, проникающего совсем иначе, чем голос той девушки. Его голос не успокаивал, не заставлял заполняться чем-то светлым и чистым — его голос пробуждал лихорадочное желание отдаться чему-либо без остатка. От этого начинала кружиться голова, на лбу выступали капельки пота, в теле вдруг образовалось приятное напряжение. И до самого последнего звука Чонгук чувствовал всё это. Потому, когда парень закончил своё выступление, Чонгука ещё некоторое время пробивала неконтролируемая мелкая дрожь, которую Чимин, конечно же, заметил. Он всё также присматривал за другом, с большим трудом не поддаваясь тем чувствам, что пробуждал этот парень во всех посетителях, находящихся в зале. Такой властный, такой манящий был его голос. Такое красивое было его лицо. Понятное дело, устоять почти невозможно. Но Чимин мысленно хвалил себя за свою стойкость, привитую годами работы в полиции. Сцена уже как минуты три была пуста, а Чонгук всё продолжал лихорадочно смотреть на неё, честно стараясь прийти в себя и так и не сумев это сделать. Потому другого выхода, как пойти и спеть, он уже не видел. Чонгук хотел это сделать не для того, чтобы выразить своё возбуждение и наконец отпустить все эти нахлынувшие чувства, а для того, чтобы взять над собой контроль, как ему и подобает. Он смотрит на Чимина, ждёт одобрения. Тот поспешно кивает другу на сцену, отчасти беспокоясь за непривычное Чонгуку состояние, но отчасти радуясь за этот нездоровый блеск в его глазах, а не обычную болезненную пустоту. Чонгук поднимается медленно: ноги совсем не слушаются, свет оказывается слишком ярким. Он всё ещё дрожащими руками подносит микрофон ко рту и чуть не роняет его, пытаясь произнести хотя бы звук. Старается найти Чимина в темноте зала, но окружающий бледно-белый свет так и слепит его до невозможного, что в глазах всё плывёт. Однако на телепатическом уровне чувствует поддержку друга и, наконец найдя в себе силы, коротко кивает диджею, и тот включает нужную мелодию. Зал утопает в медленной, грустной песне, которую Чонгук часто неосознанно напевает, когда остаётся один. Она делает ещё больнее, когда душа и так рассыпается песчинками, она успокаивает, когда хочется обрести над собой контроль. Это — нож в одном случае. Это — обезболивающее в другом. «Конечно же, и не могло быть иной песни, верно?», — думает Чимин. И он абсолютно прав. Ощущения, словно ты под какой-то качественной дурью, понемногу отпускают Чонгука. Тело остывает, дыхание становится ровнее, ноги обретают твёрдость, руки почти уже и не дрожат, а глаза теперь не видят не из-за темноты зала, но из-за темноты сознания, когда не нужно ни о чём думать, только петь. Каждый здесь мысленно благодарен Чонгуку за эту песню, за его ласкающий голос. Вместе с ним слушатели тоже успокаиваются, усмиряя свою возбуждённость, возвращаясь в сознание. И эта песня окончательно помогает всем обрести контроль, стоит Чонгуку протянуть последнюю ноту, опустить микрофон и дать себе отдышаться от всего внезапно произошедшего за каких-то десять минут. Он коротко, но благодарно кланяется невидимым зрителям, явно впечатлённым не только исполнением, но и полной отдачей чувств самого исполнителя, и поспешно спускается к своему столику, без сил опускаясь на стул. — Объясни мне, что сейчас только что было? — он откидывает голову назад и закрывает глаза. — Эмоции, Чонгук-и, — положив руку на плечо друга, отвечает Чимин. — Настоящие. Совсем ты от них отвык. — Да, — тянет Чонгук. — Пожалуй. — проводит рукой по волосам, горько усмехаясь. Видит, что Чимин хочет сказать что-то в поддержку, потому поспешно спрашивает: — А почему Хосок не пошёл с нами? Сегодня, кажется, даже не его смена. Чимин замялся, тут же убрал руку с плеча Чонгука и отвернулся от него, сделав вид, что смотрит на двух подружек, обсуждающих следующую песню с ди-джеем. — Если бы ты взял сегодня трубку, то узнал бы, что его попросили выйти в ночь и он не может отпраздновать твой день рождения с нами. Между прочим, Хосок на тебя жуууутко обиделся. Он ведь так сильно хотел тебя поздравить. — Чимин попытался сделать недовольный вид, но вместо этого отчего-то вышел только нервный смешок. Поведение друга Чонгуку показалось странным. Он знал, что Чимин не солгал ему, но и правды как таковой тоже не сказал. И всё же выяснять, из-за чего же он выглядел таким нервным и нерешительным при упоминании Хосока, ему не очень сейчас хотелось. Чонгук только-только пережил нечто более странное и непривычное для него, поэтому он только и желал передохнуть, выпить парочку молочных коктейлей, спеть ещё несколько песен, поехать домой и… Поспать. Да, просто поспать.* * * * *
Ранним утром, когда ночные заведения уже закрываются, а дневные ещё не готовы открыть свои двери новому дню, Чимин наконец сжаливается над Чонгуком и везёт его домой. И если бы не факт того, что ему буквально через час нужно быть уже на своём рабочем месте в полицейском участке, то Чимин бы ни за что не оставил Чонгука одного ещё в ближайшие недели две. Но, как говорится, долг зовёт, а Хосок, который вчерашним вечером остался наедине с новым делом, зовёт ещё громче. Потому Чимин нехотя рулит прямо к дому Чонгука. Сонный и уставший, он всё же не жалеет, что провёл эту ночь вот так, распевая с другом песни на всё караоке. Предстоящий день определённо должен оказаться тяжёлым, но Чимин знал об этом и вчера, потому совсем не злился на себя за лишение сна. Мимолётные положительные чувства Чонгука стоили сотню таких ночей. И жаловаться смысла никакого не имело. Когда Чимин заезжает на парковку многоквартирного элитного дома и останавливает свою скромную по сравнению с теми, что заполняют эту самую парковку, машину, с минуту смотрит на уже задремавшего Чонгука, не решаясь разбудить его. Такой невинный и безмятежный, он сидел, уперевшись лбом в боковое стекло, и мирно посапывал, подрагивая изредка ресницами, поднимая и опуская свою грудь от спокойного дыхания. Чимину только и хотелось, что оставить его здесь, в машине, а самому вызвать такси или отправиться на работу на метро. Он ужасно не желал снова становиться тем, кто нарушит покой Чонгука, даже если и стоит лишь разбудить его. Но номера такси у Чимина никогда не водилось, а на метро до полицейского участка ехать слишком долго, потому ему только и остаётся что вырвать Чонгука из уютных объятий сна. — Хэээй, Чонгук-иии, — тянет Чимин, тормоша сонного друга за плечо. Тот мычит и совсем отворачивается к окну, видимо, не планируя просыпаться. — Мы приехали. — всё ещё не отзывается. Чимина немного задевает это игнорирование, но он тут же ехидно улыбается и принимается щекотать Чонгука. — Вставай, вставай, Чонгук-и. Хосок отругает меня, если я опоздаю. — Чонгук резко подрывается и пытается спастись от рук Чимина, смеясь, но ещё не до конца понимая происходящего. — Ну наконец-то. — Чимин отстраняется и довольно смотрит на устало удивлённого друга. — Бесчеловечно, — говорит Чонгук, издав вымученный вздох и растирая своё лицо руками. Дав ему некоторое время прийти в себя и окончательно проснуться, Чимин молча выходит из машины, огибает её и останавливается у пассажирской двери. Ждать себя Чонгук не заставляет и тоже поспешно выходит из машины, направляется к лифту, когда слышит звук блокировки автомобиля. — Всё ещё не понимаю, почему ты так и не приобрёл себе машину. Кажется, у тебя есть права, да и денег более, чем достаточно для такой покупки, — говорит Чимин, нагоняя друга. — Не хочется с ней возиться. Меня устраивают услуги такси, — отмахивается Чонгук, заходя в лифт и ожидая, пока Чимин тоже войдёт в него. Они поднимаются на четырнадцатый этаж и направляются к одной из пяти квартир, занимающих его. Чимин плетётся немного позади, пристально следя за Чонгуком. А Чонгук идёт молча и изо всех сил старается не только не кинуться в безумии к своему почтовому ящику, но даже не смотреть на него, зная, что Чимин увязался за ним до самой квартиры только потому, что хочет убедиться в стабильности морального состояния своего друга. Подойдя к двери, Чонгук вытаскивает из кармана брюк ключи и неспешно открывает замок, но распахнуть дверь вовсе не торопится: поворачивается к тут же подпирающему стену Чимину и устало смотрит на него. Они понимают друг друга без единого слова. Чонгук знает: Чимин не хочет, чтобы он читал письма от Юнги. И Чимин знает: Чонгук всё равно их прочитает, когда останется один, когда некому будет помочь. Но они никогда не заговорят об этом, не потому что поссорятся, а потому что расстроятся. Точнее расстроят друг друга. А этого они никак не хотят. Но всё равно им обоим кажется всё это правильным. Разве после целого дня поздравлений и подарков никто не грустил, когда его день рождения заканчивался? И это не оттого, что такой прекрасный день имеет свой конец как таковой, а оттого, что в голову лезут всякие мысли о жизни. Нет, у Чонгука не было десятков искренних поздравлений и целой кучи подарков, не было и мыслей о бытие, но имелись странная весёлая ночь в караоке с Чимином и письмо от Юнги в почтовом ящике. Всё это было естественно. — Пожалуйста, не думай, что недостоин дня рождения, Чонгук-и. Ни у кого нельзя отнять право на его рождение и имя, — говорит Чимин, ласково улыбаясь. Он обнимает Чонгука и стоит с ним так до тех пор, пока Чонгук сам не готов его отпустить. — Мне нужно идти. Но позвони мне, если буду нужен, хорошо? Чонгук кивает и тут же заходит в квартиру. Чимин ждёт, пока закроется дверь, пока щёлкнет замок, и только тогда, гневно посмотрев на почтовый ящик с нужным номером, идёт к лифту, понимая, что Чонгук ни за что не позвонит.* * * * *
Вопреки всем ожиданиям Чимина, Чонгук не торопиться проверить свою почту, как только за другом закрываются двери лифта. Чонгук идёт прямиком к кровати и без сил валится на неё, даже не раздеваясь. Он ужасно хочет спать, но в голове всё ещё теплится желание подняться за этим чёртовым письмом, прочитать его, снова морально умереть от этих тёплых слов, написанных на бумаге, а ведь умирать-то больше нечему. И всё же Чонгук остаётся в кровати и вдруг ловит себя на мысли, что за последние шесть лет он впервые прочёт письмо от Юнги не в свой день рождения. «В этот раз Чимин-щи об этом позаботился». Устраиваясь поудобнее, Чонгук решает всё же оставить все свои проблемы до того момента, когда выспится. Он снова закрывает глаза, но теперь перед ним предстаёт не привычный образ Юнги, а лицо того парня из караоке, не родной голос отдаётся в ушах, а сексуальный голос совершенно другого человека. Чонгук пытается до мелочи вспомнить это лицо, но всё что он видит — лишь общие черты, и он только и может сказать, что лицо того парня и вправду было очень красивым. Никаких преувеличений. Чонгук как администратор ресторана, как тот человек, которому необходимо разбираться в красивых вещах, прекрасно осознаёт эту человеческую изящность. Но он отчего-то не в силах вспомнить деталей вроде родинки или, может быть, шрама. Чонгук не задаётся вопросом, почему он ни с того ни с сего стал думать о том парне, оставив грустные, но всё же привычные мысли о Юнги. Он не стал винить себя, думая, считается ли это предательством по отношению к тому, кто уже как шесть лет умер. Чонгук просто пытался вспомнить красивое лицо, чтобы зарисовать его в своё альбоме, когда проснётся. Так он и заснул, коря себя за то, что не рассмотрел это лицо получше.