Книга третья: Мой дорогой Том и Смерть-полукровка

      Она опустилась на эту деревню черной и непроглядной тучей, скрыла свет, заставила выпасть снег раньше намеченного времени, потому что влюбленные в нее дементоры ходили за ней по пятам, протягивая свои черные длинные руки, называли ее мамой и шептали на мертвом диалекте сладкие признания. Они напоминали Януша, который пылко желает подарить своей единственной матери цветы. Лишенные возможности коснуться всего живого, мертвые дети Смерти страдали от невозможности выразить свои глубокие переживания. Они были глупы для того, чтобы понять: это невзаимно, Смерть посмеивается над ними ускользая все дальше, привлекая своей аурой, голосом. Они любили ее просто так, просто за то что она такая единственная, такой больше нет. Им хотелось делать для нее все, и они делали, но разбивались о одиночество, вынужденное и длительное. Смерть холодна к ним и бесстрастна, но в головах этих существ даже не зрела мысль хотя бы о возможной мести своему предмету помешательства, они так и продолжали гнаться за ней, даже несмотря на то, что она насылала них них губительный Патронус, говорила гадости и скрывалась. Дементоры долго плакали и возвращались к Азкабану, молча страдая, застывая в воздухе, прокручивая образ своей любви. Любви, которую они даже ни разу не увидели. Януш пока не понимал, что происходит между Смертью и его братьями, он даже не общался ни с одним из них, не жалел, в глубине души, кажется, боялся, чувствовал отвращение к их черным телам и развивающимся балахонам. Образ Морфина, которого пожирал его брат надолго застрял в воспоминаниях.       Смерть никогда не переставала лукаво радоваться, сколько бы у нее не было детей, скольких бы она не проучила, но с Томом всегда по-особенному. Он был тем ребенком, который сложен для своих родителей. Для него делаешь, как думаешь, — все возможное. Смерть считала, что любит его больше всех, а он предает ее. Она не понимала, что между ними стоит глухой барьер непонимания, они были чужими друг для друга, что делало Смерть ужаснейшей матерью в его глазах. Мистер Реддл старший не мог высказать всего того, что чувствовал и видел в ее обращении не только с дементорами, но с ним, Силией и даже Янушем. Том считал, что Смерть совратила его сына, как совратила каждого из дементоров и его самого. Считает, что свела с ума его только собственная мать, она задушила своим постоянным присутствием, осознанием того, что этот мир ее — и она тут главный Демиург. Тому ничего не принадлежит, даже он сам. Его рвало от осознания этого, он не спал ночами и терзался догадками, слабо рыдая пока никто не видит, потому что знал, что кроме него никто этого не понимает, даже его дочь. Они все любили Смерть. Все. Ее хотят и превозносят обычные люди, даже не зная, что она убийца. Она не животное и не человек, а какой-то сверхчеловек, от чего та сама же и страдает. Смерть такая одна, мужчины ее вида — мертвые дементоры. Неугомонная зависимая от близости женщина, которая обесценивает слово «любовь», потому что путает это чувство с собственными симпатиями и яркими эмоциями от интима. Даже сейчас мистер Реддл считал, что его подставили, он видел в своем поведении лишь Смерть, почему она первым делом стала отрицать, говоря, что его безумие не в нее? А в кого?       Смерть завязала Тому глаза, наказывая, говоря, что он не увидит больше свою дочь, даже мертвое тело в ее образе было скрыто от него. Том только больше тлел от несправедливого унижения. «Ты меня подставила!», — орал он ей в след, — «Ты всегда все знаешь, но никогда не останавливаешь!». Тому кажется, что он понимает Смерть и ее призрачные мотивы, она довольствуется страданиями своих детей. Она смотрела на Тома, он этого не видел, но чувствовал, а еще и свою позу, в которой он сидел будто молящий прощения. Смерть ни разу не ответила ему, казалось у нее нет жалости, но в глубине своих душ она страдала по Тому, считая, что любит его, ей безумно хотелось поцеловать своего плачущего сына, попросить, чтобы он перестал плакать; особенно сильно желала извиниться перед ним, потому что знала, что он был в чем-то прав, но, к сожалению, Смерть не в силах это прочувствовать. Не в силах понимать людей. Смерть таит в себе глубокую и страшную тайну, а еще страдания от собственных страстных желаний, которые никогда не исполнятся. Берет Силию на руки, унося с черного чердачного помещения, рассматривает ее вид, думая, что они похожи с ней, только если бы Смерть была слабее, то именно на это бы она и нарвалась. Но сколь бы дементоры не ныли, сколь бы Том не плакал, Смерть знала, что делает. Оступиться она дала себе однажды, потому что проскользнула игривая авантюра, сначала казалось это несерьезно и просто симпатия, а потом это оказалось слишком трудным для пресечения.       Напиток Живой Смерти, — а Януш романтичен в своих поступках, — продолжала дивиться Смерть, думая, что младший сын, наверное, самый правильный. Таким бы она и хотела видеть Тома, но тот был по натуре другой. Слишком жестокий и безрассудный. Сколько бы для Смерти не делали все вокруг, ей всегда было мало и она считала, что этого недостаточно, это все не то, она хочет большего, но сама не знает чего, либо знает, но скрывает. Целует Силию в холодные губы, зная, что поцелуй любви работает только в сказках, но Смерть сама как сказка, ей захотелось сыграть роль благородного спасителя, уничтожить дракона и вызволить принцессу, делая это, как она считает, в угоду своим не сбывшимся мечтам. Прижимает тело Силии к себе только сильнее, испытывая нежное чувство влюбленности, сожаления и горечи, потому что придется расстаться. Силия тяжко вздохнула на ее руках, тогда Смерть опустила ее на пол и спустилась к своему плененному сыну, коснулась его плеча, смотря в его страдания, потому что он даже не имеет права смотреть. Смотреть — это делать то, что имеет право каждый, но унизительно, когда тебя лишают самого примитивного, тогда только понимаешь насколько ничтожен. Смерти кажется — она жалеет Тома; рассматривает бледное тело Януша, который все еще Силия. Он был холодный и красивый, Смерть думала, что на подсознании каждый из ее мальчиков настолько сильно хочет быть к ней ближе, что для собственного удовлетворения им нужно ощутить себя этой самой женщиной. Она забирает Тома с собой, полностью растворяясь.       С деревни спала темная холодная завеса, тогда люди почувствовали, что можно снова одевать летние вещи, настолько непредсказуемой виделась им деревня Литтл-Хэнглтон.

      Силию пробирает сильный холод, который через секунду отступил, открыв глаза она видит себя на полу третьего этажа, прямо под чердачной лестницей. Силия поднимает глаза, заглядывая в то жуткое помещение, она всегда боялась быть в этой черной комнате, где много неизвестных вещей. Странная тишина в доме заставляет не насторожиться, а расслабиться, моментально вспоминает, что собиралась убить Тома, до того момента, пока ей не помешал Януш. Медленно и неуверенно встает на ноги, хватаясь за голову, ей кажется — она ударилась затылком, тянущая боль не отпускала, словно синяк или гематома не дает с облегчением жить дальше. У нее кружится голова, поэтому Силия вцепляется в лестничное перило и спускается вниз как можно осторожнее, уже видя неприглядную картину внизу. Чьи-то ноги, а еще ее туфли на них. Силия остановилась на ступенях, потому что побоялась спускаться дальше. Что это все могло значить? Делает неспешный шаг на следующую ступень, выглядывая — снова останавливается, видя свое белое платье, это становилось настолько странным, что она все же решается посмотреть. Миновав четыре ступени, оказывается на втором этаже, на том самом, где в основном все и происходило. Самый жилой этаж, самый используемый, конечно же после первого. Силия видит себя, только она умерла, глаза ее мутные и полные обиды, из-под волос расплылась кровавая лужа. Почему-то эта картина вызывает у миссис Реддл только горькие слезы, ей жалко себя, у нее такое чувство, что она потеряла нечто дорогое. Рухнув на колени, рассматривает смертельно-бледное лицо, эта Силия плакала, потому что у нее вся тушь потекла, она выглядела несчастной и преданной. Настоящую Силию поражает, что из затылка у нее торчит волшебная палочка, приподнимает голову умершей себя, роняя слезы на ее лицо. Это палочка Тома, Силие кажется, что она попала в пограничное измерение между жизнью и смертью, что она — душа, покинувшая тело, которая сожалеет о случившемся. Зажимает рукоять палочки, начиная вытаскивать, та поддается, но с трудом. Силия чувствует, что ей самой больно, делая последний рывок, выдергивает ее из собственной головы, бросая взгляд на вытащенное. Палочка остролиста была белой, словно раскаленное железо, но постепенно цвет начал пропадать, тепло уходить и она снова стала привычно черной. Силия положила ее на пол, закрывает дыру в голове своей копии, представляя, насколько больно и страшно это было. Чем сильнее Силия прижимала к себе собственный труп, тем больше ей казалось, что он теплеет, пока в конечном итоге он не задышал. Тяжело и мучительно, она услышала, как изнемогает убитая жертва, Силия посмотрела на свое же лицо, видя, как оно морщится, спустя пару минут дыхание выровнялось, а рана в голове исчезла.       — Что ты такое? — не на шутку испугалась, но все же продолжила обнимать саму себя, считая, что она достойная сострадания и понимания. Но стоило этим глазам посмотреть на нее, как она все сразу же понимает, вспоминая в первую очередь о своем сыне. Он открыл глаза, видя образ Силии настолько отчётливо и ярко, что Януш действительно подумал: что умер. В голове стоял звон, вокруг его шеи что-то обмотано. Что-то плотное. Стягивает, высвобождаясь. Приподнимает голову, сожмурившись, ведь затылок ныл беспощадно. Хочет дотронуться, но Силия не даёт, после того как она взяла его за руку, он смотрит на её вялый и почти плачущий вид. Януш вспоминает все, что произошло, а затем глаза сами находят палочку остролиста, которой он был убит.       — Мне нечего тебе сказать, ведь я имею только сильное желание извиниться, — говорит Силия, целуя его в лоб. Она так близко, что Януш поспешно начал вдыхать её аромат. — Ты надел моё платье, — плачет она, а при этом не может сдержать смех. — И мои любимые туфли.       Он не набирается смелости что-то сказать, она пленила его своими слезами. Посмотрев на свою руку и ноги, понимает: он все ещё сам Силия. Значит, Том был не прав, и мозги у него были все же его родные.       Мама так плачет, он обхватывает её лицо ладонями, смотря прямо в глаза, от чего она резко перестала лить слезы, а, кажется, даже озадачилась. Януш хочет признаться, что вытерпел страшные пытки, унижения и боль ради неё, а ещё что он ни капли не жалеет, он поступил бы так снова и снова, если бы это уберегало его любимую маму от страданий. Чувствуя, что теряет нить и топчется на одном месте, Януш поддаётся молниеносному порыву, и целует Силию. Она смотрела и видела себя, что целуется с собой, это столь странно, что даже интересно. Он отстраняется и тянет к ней руки, расстёгивая её пуговицы на платье, игнорируя вопросительный взгляд Силии, а с каждым обнажающим движением, взор становился только ярче.       — Что ты делаешь? — берет его за руки, прекращая попытки оголить.       — Ты любишь инцест? — неистово смотрит на нее, но видит, как его мать совершенно ничего не понимает. — Я люблю тебя, — он говорил и знал, что шокирует Силию своим настоящим голосом, но прежде чем она что-то сказала своими разомкнутыми губами, он приблизился и поцеловал их. Тяжело дышит, упиваясь этой близостью, которая словно подарок за страдания. Берет Силию за руки, а сам напирает всем телом, укладывая на пол. Она повернула голову, подставляя ему свою шею, но Силия сделала это не специально, просто лужа крови на полу вызывает в ней бурный страх и противоестественное возбуждение, хотя она только догадывалась чья это кровь. Силия видит, чувствует, слышит над собой ещё одну Силию. Януш делал как папа, он признался ей в любви, что обескуражило романтичную натуру его мамы. Сильно хочет её, но его смешит факт того, что между ног у него пусто, ему нечем поиметь Силию. Вылизывает ей ключицы, рукой нащупывает напряжённую ногу. Расстёгивает её одежду дальше, обнажая грудь, присосался к нежному соску, успокаиваясь, все ещё сбегая и прячась от перенесённого потрясения. Рукой стал поглаживать и мять вторую грудь, смотря, как это делает даже не его рука. Теперь если у Силии будут претензии, то пусть предъявляет их себе.       — Кто тебя разбудил? — оторвался от её соска, смотря на Силию, а затем высунул язык и продолжил его лизать.       — Ты дал мне Напиток Живой Смерти, — она была поражена.       — Поцелуй Смерти, — улыбнулся Януш, — практически панацея от всех недугов, — догадывается, что без второго отца тут не обошлось.       — Что произошло с Томом? — Силия говорила о нем с благоговением и мечтательностью, это обижает её сына. Янушу не важно что произойдёт с этим Томом, пусть хоть сдохнет, только не на этом участке, только подальше. Почему его мама так слепа? Что особенного в Томе Реддле? Разводит Силие ноги, любуясь тем, как она стесняется, но Януш помнит, как мама не дала ему кончить, кажется, он все ещё таит обиду. Снимает с неё трусики, причём, игнорируя её просьбы этого не делать. Кладёт руки ей на согнутые колени, опускаясь медленно вниз, следя за тем, как его утончённые пальцы и ярко-персиковые ногти заставляют кожу рассыпаться в мурашках. Когда он видит Силию такой голой, она кажется ему маленькой девочкой, которую он бесстыдно поймал. Думает, что если бы у него был член, то он кончил бы даже не прикасаясь к ней языком, одного зрелища хватало бы. Януш помнит, как уже делал нечто подобное с Силией, только он был помладше. Теперь, когда Тома нет, то ничто не стоит между ним и щелью его матери. Ничто.       — Ты такая красивая, — повторяет интонацию Тома, чем пугает свою маму, — даже там, — повторяет слова Силии, вспоминая, как она приставала к его члену и заставила страдать в возбуждении, пока не пришла Смерть и не отпустила все напряжение. Януш бы хотел сказать, что трахал рот Смерти, — но это её рот трахал ему член. — Такая розовая, — любуется, чувствуя себя на вершине любовного утеса. — Такая бледная, — его заводит каждое сказанное им слово. Он смотрит на Силию, видя, что она закрывает глаза руками, прямо как девственница в смущении. Лицезреть на это через самого себя и смотреть на нее вот так — совершенно разные вещи. Януш ловит дурманящее блаженство, в котором его всего покачивает, незамедлительно опустил в неё свой язык. Его руки полезли ей на талию, с упоением поглаживает. Думает, что это было его постыдной мечтой, Том так беспощадно имел её, что Януш хотел пожалеть, выказывая, что всегда любил нежно и покорно. Силия казалась приятной на вкус, на ощупь, на запах, на вид, она во всем привлекала его. Он никогда не хотел так Смерть, как хотел свою мать. Смерть говорила, что они одного вида, но Януша привлекал вид Силии, в ней что-то было, и это что-то было только для него. Силия сладко завывает, трогая руки своего клона. Это было так символично, она видела в этом определённый смысл. Её собственный язык делал ей хорошо, Силие кажется: ничто никогда не поймёт её так, как она сама.       — Даже не проси делать это тебе, — усмехнулась она столь грубо, что в момент разбила свой ранимый образ. — Я не стану, — Силия слишком самоуверенно это заявила, давая понять, что оригинал всегда лучше жалкой пародии.       — Ты такая злая, — какая-то искра в мыслях заставляет Януша сказать эти слова. — Озлобленная, — доводит слова до идеала — абсолюта, после чего только с большим желанием нализывал её там. Януш хочет мастурбировать, но его рука вновь наткнулась на гладкую пустоту. Его очень заводит, даже выводит происходящее, а особенно незнание как себя угомонить. Силия тянет к нему руки, он ложится на неё полностью, минуты они просто смотрели друг другу в глаза, затем она его поцеловала, очень долго и старательно. Януш теряется в мыслях, потом мысли и вовсе пропадают, он думает только о её языке, Силия переворачивает Януша на спину, будучи сверху теперь. Она стала поспешно двигаться на нем, имитируя половой акт, он хотел было спросить зачем, а потом почувствовал возбуждающий накал — трение, где-то между собственных ног. Силия закрывает глаза и мягко стонет почти в свои же губы. Его руки ложатся ей на задницу, которую он незамедлительно стал прощупывать, она была мягкая, а кожа гладкая.       — У меня такое странное чувство… — признаётся она, но не находит слов, чтобы выразить.       — Что трахаешься с трансексуалом? — закончил за неё, уже ожидая этот ответ. Силия на секунду остановилась, взглянула в своё же лицо напротив, а потом вновь стала ёрзать. Они соприкасались своими интимными местами, вот только через одежду.       — Да, — рассмеялась она в ответ, — думаю, именно это я и хотела сказать, — после чего она кончила, громко простонав это ему в шею.       — Кто такой трансексуал? — трогает её плечи, любуясь расслабленным лицом своей мамы.       — Это человек, у которого не совпадает реальный пол с тем, что у него в голове, — она смеётся над ним, понимая, что Януш ничего не понял. — Ты считаешь себя женщиной?       — Ну сейчас я — ты, — считает вопрос провокационным.       — Хотел бы навсегда остаться мной?       И он задумался, не зная что выбрать: «да» или «нет», хочет сказать: «да», но все же опять: «нет». Считает, что в его теле есть хорошее преимущество, которого не хватает им обоим в этот момент. Януш не может выразить свои мысли, но он однозначно считает женщин красивыми и ему даже немного завидно.       — Вы с Томом путаете понятия, — заговорила Силия. — Твой папа периодически надевал мои вещи, при этом он не всегда мог объяснить почему это делает. Он говорил: «Я — это ты, и сейчас я трахну тебя». Меня это сильно заводит, даже сейчас. Мы трахались так часами. Мне нравились на нем туфли, — она улыбается, закрывая лицо. — Люблю каблуки. Том трахал меня и говорил почему его Силия лучше чем моя. Это был безумный секс. Но это не делает твоего отца трансексуалом, геем или андрогином… — для Януша Силия только что сказала много неизвестных слов. — Может быть он трансвестит? — она смеётся пуще прежнего со злобной гримасой. — Он задирал на себе моё платье, а там у него член! — её голос заметно поменялся, она смотрела своему сыну в лицо, а затем поцеловала. — А потом этим членом и в моем платье, моих туфлях он драл меня!       — Хватит, — касается пальцем её губ.       — Да, я тоже так думаю, — хочет встать с него, но замечает в его глазах что-то странное. — Где мой дорогой Том? — ее голос подкосила истерика. Януш ничего ей не сказал, чувствуя, что она все поняла, а еще то, что между ним и Силией снова выросла стена. Она все продолжала спрашивать: «Где? Где? Где он?», — слышит ее отчаянный крик.       — Ты все подстроил! — сквозь зубы говорит ему, переполненная ненавистью, а он только сильнее обнимает ее, находя горе своей матери удручающим и болезненным для самого себя. Хочет сказать, что он тут не причем, что он вовсе ничего не предполагал и не имеет ни к чему такому отношения. Просто у него есть предчувствие, Янушу кажется, что он слышит других дементоров, они говорят о Томе Реддле. Дементоры ненавидят его, а еще сожалеют, что он не в Азкабане, потому что растерзать того кто обидел Смерть — смысл их жизни.       — Я не хотел, — жалко признается, понимая, насколько трудны ему ее слезы, он тает в ее печали, кажется, она растворяет в нем всю уверенность в содеянном, теперь даже его жертва кажется напрасной, особенно, если Силия так плачет. Она ударила его по щеке и ушла, не веря, что ее сын так поступил с ней. В глубине души Силия ненавидела именно себя, потому что настолько символично ее сын смотрелся в ее облике. Януш остался один на деревянном полу, чувствуя скорбь, она томила и раздирала тощую душонку молодого мальчика. Он хочет повзрослеть, еще быстрее и стремительнее, не понимая, что уже давно кипит во взрослой и мрачной жизни. Не винит ни одного из них, пока не все понимает, но, кажется, хождение вокруг да около дает Янушу определенную пищу для размышлений. Он расстается с вещами Силии, обнажая себя, ложась в теплую ванну, ощущая, как вода смывает материн образ, он таил на глазах. Считает, что совершил страшный поступок, терзается от всего произошедшего, особенно, когда вспоминает, что потерпел изнасилование. Не сдержался — разрыдался, не зная, как смыть с себя пережитый позор. Хочет хоть кому-то пожаловаться и рассказать каково это было лежать там в темноте, получать удары по голове, не имея возможности даже вздохнуть, а еще передать тот обжигающий стыд, который потерпела его личность от насильственного проникновения в собственное тело. Не знает, как сбежать от пережитого, стал злиться на Силию, считая эгоистичной сукой, она ведь даже не спросила. Януш натирает свое тело мылом как можно сильнее, считая, что грязь впиталась в него с каждым прикосновением Тома. Ненавидит то что испытал, ненавидит то, что пережил. Когда теплые струи вновь покатились по телу вниз, забирая с собой мыльный налет, на секунду показалось, что чистота и непорочность была восстановлена, но стоило ему только покинуть ванну и надеть длинный белых халат, как все снова вернулось. Не может смотреть в свое отражение, избегая даже запотевшего зеркала. Подходит к окну своей спальни, видя, как дети играют с палками и радуются солнцу, что снова озарило весь Литтл-Хэнглтон. Они, кажется, подняли свои лица на мистера Реддла, Януш улыбнулся им, так натянуто и вынужденно, а потом отвернулся, закрывая глаза рукой, не сдерживая поток гадостных слез. Пережитое унижение было везде, картины и те ощущения навсегда с ним, он не знал, что сделать, чтобы воспоминания прекратили доводить своими концентрированными образами. Хочет кричать, что-нибудь разбить и сломать, но не делает этого, потому что ощущение что он жалок подавляет всю чувственную агрессию. «Как же я ненавижу его», — признается шепотом только собственной комнате, зная, что мать ему не союзник. «Желаю, чтобы он сдох там!», — продолжает импульсивно выплескивать свои мысли. Странная неконтролируемая агрессия, Януш хочет унизить в ответ и также растоптать кого-то, даже не кого-то, а собственную мать!

      Януш чувствует себя защищенным под черной плотной мантией, он уверен, что его никто не узнает среди горожан, а в этом балахоне и черном наряде — подавно. Он совершенно не знал, как нужно вести себя в церкви, его не заботило то, что все таращились на него, потому что он вызывал подозрения и кучу вопросов, так как было не понятно какого он пола и что он такое. Словно сама Смерть нагрянула в святое место. Януш берет восковую свечу, совершенно не оставляя пожертвований, просто не знает что так нужно, он вообще не понимал, что все вокруг возмущены одним фактом сокрытия его лица. Черный длинный капюшон, черные плотные перчатки прячут даже возможность узнать по рукам принадлежность к полу. Он подходит к кресту, смотря на него, Януш старался понять почему здесь так необычно, то ли запах приторный, то ли тишина давит. Он читал религиозные книги, но только ничего не понял, в их семье не существовало религии, ровно как и в душе каждого из них. Но все же Януш прислоняет фитилек тонкой свечи к огню, разжигая, и остается с ней в руке, не понимая, что делать дальше, оборачиваясь — замечает, что на него уставились прихожане и служители. Януш подумал, что не хочет расставаться со своей свечой. Он видит, как женщина плачется человеку в длинном черном одеянии, тот ее гладит по плечу и говорит напутственные слова, Янушу захотелось также. Подходит к ним достаточно бесцеремонно, женщина ужаснулась увиденному зрелищу, но только не святой отец, он все же выдал свою озадаченность, а потом терпимо обратился к подошедшему, смотря на его горящую свечу в руке и черный образ:       — С чем ты пришел ко мне, дитя господне?       — Я… — начал было он, — я, кажется… — не может начать.       — Ты хочешь мне что-то рассказать? — помогает не сбиваться с пути.       — Не знаю с чего начать, — выдохнул, от чего пламя свечи чуть дрогнуло.       — С чего хочешь, пойдем, — отводит его от посторонних глаз.       — Я рожден был убийцей. Отец мой убийца. Мать моя мне сестра, я люблю ее страстной любовью, — не смотрит на того, кому все это рассказывает. — Я совершил плохой поступок, я сверг своего отца.       — Ты убил его?       — Хотел, но не смог, он убил меня раньше, — честно признается, совершенно не думая врать.       — Убил тебя?       — Я восстал, я не могу умереть, — на этом признании слушатель выпучил глаза, но ничего не сказал. — Возможно, вы думаете — я вру, но это не так. Меня мучает то, что произошло до этого. Отец постоянно убивал меня, но я всегда был не во власти гибели и разложения, потому что я сам — Смерть-полукровка. Я рожден, чтобы пожирать и кормить душами своего высшего отца.       — Дьявола… — побледнел священник.       — О нет, ни в коем случае, — отрицательно мотает головой. — Она не Антихрист, она великое создание, не имеющее моральных установок, но поддерживающее мироздание. Она живет среди вас, она трахает и ест вас, играет и совращает. Смерть бесстрастна к людским чувствам, она падка на инстинкты, ровно как и я, и мой отец и моя мать. Но я не об этом хотел поговорить, я вообще впервые здесь, в церкви.       — В храме господнем, сюда не проникнет ни одна нечисть, — лицо священника было очень сильно напуганным. — Дотронься до распятия, еретик, поклонись нашему творцу и прекрати изводить меня своими сказками, — приобрел невозмутимый вид, думая, что над ним насмехается безбожник. Януш обиделся, но все же подошел к кресту и дотронулся до него. — Господь всемогущий, — присел на скамеечку священник, когда увидел, как черная рука коснулась креста.       — Вы не понимаете, — подходит черная фигура обратно. — Мой отец — мой брат. Мама пришла ко мне ночью и сказала, что убьет отца, что она любит и ненавидит его.       — За что она ненавидела твоего отца? — священнику уже стала интересна эта история.       — За насилие надо мной и ней. Просто он и ее родной отец, он занимался с ней развратом.       — Он принуждал ее?       — Отчасти… наверное… Я не знаю, — задумался Януш. — Она любила его, после чего появился я, но мой отец деспотичен и подверженный приступам параноик. Но это все не то… Когда моя мама сказала, что убьет отца, то я понял, что она этого не сделает, а риск лишиться ее навсегда был большим. Тогда я самолично решил устранить помеху. Мама бы не согласилась, поэтому я накачал ее снотворными зельями и спрятал на чердаке, подальше от отца, а сам принял ее облик.       — Ты надел женскую одежду?       — Да, — не понимает к чему этот вопрос, — я же должен был стать ею. Я принял ее облик.       — Сменил лицо?       — Именно! — на нервах выкрикивает это столь громко, что в маленькой церквушке это раздается продолжительным эхом. — Я принял зелье и сменил лик, сменил тело, но это временно, — увидев недоброе лицо слушателя, решил его успокоить. А вообще Януш искренне не мог понять почему священник не дает ему просто рассказать, не задавая дурацких вопросов? — Но мой отец почувствовал это… Он… — не может сказать, начиная переживать случившееся вновь. — Он обесчестил меня. Он был очень груб. Я был тонкой хрупкой леди, а он так резко хватал меня, вставлял в меня свой отвратный корень пошлости. Трахал меня, зная, что я его сын. Он страшный человек. Но отец пленил мать и Смерть, все же, мы родственники и по-своему любим друг друга. Да, бывает что в семье рождается кто-то дикий и безумный, самое кошмарное, — что это не умаляет любви к нему. Быть женщиной так невероятно приятно, он назвал меня своей дочерью — моей мамой. Я чувствовал себя ею. Это было предельно необыкновенно, я испытал сильнейший оргазм, который усиливался от страха и отвращения одновременно. Отец убивал меня в самом раннем детстве, душил, применял Авада кедавру, засадил волшебную палочку в голову… Но я не держу на него зла и никогда не держал, — чем больше он говорил, тем лучше ему становилось, боль угасала, а ненависть испарялась.       — Вы раскаиваетесь в совершении содомского греха?       — Что простите? Мне трудно вас понимать.       — Вы занимались со своим отцом гомоэротикой.       — Нет, это вовсе не так, — Януш был готов то ли расплакаться снова, то ли ткнуть горящую свечу прямо в глаз этому мужику.       — Священное Писание располагает к обратному: «Не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость». Весь мир лежит во зле соблазнов и скверны, и все люди сластолюбивы. Мало кто бережет себя от нечистот блудных и умерщвляет в себе похоть плотскую.       — Но я был женщиной, — пытается найти доводы в свою пользу, сбегая от правды любыми способами.       — Складывается такое чувство, будто вы издеваетесь надо мной, насмехаетесь. Либо сокрываете обычную тягу к психотропным веществам. Это тоже грех.       — Извините, я не хотел вас обидеть, — Януш понял, что этот священник не готов воспринимать его слова не только из-за страха, но и из-за своего скептицизма. — Я и не думал насмехаться или измываться.       — В любом случае: гомосексуальная страсть, как и любая другая греховная страсть, искореняется через покаяние. Сколько тебе лет? — наконец задает вопрос священник.       — Я слишком юн, слишком. Он развратил меня, опорочил и…       — А был ли ты непорочен хоть когда-нибудь?       — Не знаю… Я стерпел это унижение только ради матери, хотел, чтобы она оценила, потому что я освободил нас, — находит причины себя уважать, считая свой поступок жертвенным и благородным. — Хочу, чтобы она почувствовала со мной такую же тесную связь, разрешила мне доставить ей блаженство, — падает в яму собственного отца. — Но я не он, я не насильник и не буду им. Никогда. Мне кажется, после того что случилось, мать держит на меня зло. Она такая отстраненная, не разговаривает со мной, даже не смотрит, — Януш теряется в обиде на Силию и тает в нежном сострадании к ней. — Я хочу трахнуть ее, кажется, готов поступиться своими принципами. Я такой же как он! — разочаровывается в себе.       — Дитя инцеста, ты хочешь зачать своей матери такого же мальчика как твой отец или ты сам?       — Не называйте меня так! — не будь на нем черного капюшона, то священник бы узрел ту злость, которая отразилась на лице Януша. — Не хочу я ей никого зачать! Я хочу поцеловать ей розовые губки, прямо там. Хочу ее, но чем больше я себя подавляю, тем сильнее предчувствую свой срыв, а тогда это значит — я стану собственным отцом. Не хочу быть насильником!       — Хочешь жениться на ней?       — Что вы несете? — Януш уверен, что церковник насмехается над ним. — Я пришел исповедаться, потому что мне больше некому рассказать. Я вычитал в книжке, что тут так можно. Я, конечно, мог бы сказать все это своему второму отцу — Смерти, но… — не успел договорить.       — Исповедаться — значит раскаяться в своих грехах, вы же не раскаиваетесь, вы выкладываете мне свой вероломный план противоестественных действий, причем с особым цинизмом. Вы желаете познать собственную мать, которая приходится вам сестрой. Берете на себя грех своего же отца, при этом вы это признаете, но никоим образом не собираетесь себя остановить. Вы просто очень одиноки и хотите хоть кому-то это рассказать, — качает головой священник, потирая переносицу, жмурясь от всего услышанного. — Смерть женщина? — перебивает поток мыслей.       — Да, но она высший метаморф или оборотень, она среди вас предстает в обличьях других людей. Это могут быть мужчины и женщины. Свое лицо она показывает только некоторым.       — Женщина не может быть отцом!       — Да я не об этом! — выходит из себя Януш.       — Извини, продолжай свою неправдоподобную историю.       — Вы просто боитесь признаться в том, что мир не такой, каков он на страницах библии! Вам страшно, и я вас понимаю. Я обязан, как и мои братья — совершать со Смертью в определенный период месяца спаривание и делиться душой. Но так как я наполовину смерть, потому что живой, то мне приходится сосать души и для себя. Я не хочу быть ее свитой!       — Вельзевул решил отречься от своего Воланда?       — Это не смешно, — тяжело вздыхает. — Вы меня оскорбляете. Мне неприятно, — посмотрел Януш на свою свечу в руке, которая догорела до половины.       — Ты пришел для того, чтобы тебя остановили? Заломали руки или напугали? Здесь так не делается, человек сам должен решиться на светлый и праведный путь, — священник пытается посадить в юную голову незнакомца зерно морали, надеясь, что в скором будущем оно начнет расти.       — Я хочу ее. И мне понравилось трахаться со своим отцом. И мне нравится трахать Смерть. Но люблю я только ту, к которой все никак не могу притронуться. Она как дар, который я выслужил своими страданиями. Долгими годами. Я жил и видел только густой туман из самолюбия, эгоизма и сладострастия. Ненавидел свою мать за то, что она так глуха ко мне. Силия не может любить, высшие чувства ей доступны только тогда, когда она раздвигает свои ноги. А я хочу… Просто хочу и всё, — замолчал от того, насколько погано звучат его оправдания, прямо как у настоящего ребенка. — Том хотел умереть с ней и убить ее одновременно. Я же умер за нее. Умирал из-за нее.       — Силия? — священнику показалось знакомым это имя.       — Если вы хоть кому-то проболтаетесь, то я вытяну из вас душу и скормлю Смерти раньше, чем это вам предначертано, — Януш был сильно разочарован. И в себе, и в своих словах, и в церкви в целом.       — Она твоя мать. Не думаю, что ей будет приятно иметь сексуальную связь с тем, кого она родила, — все еще хочет убедить незнакомца.       — Вы ошибаетесь. Я не такой как вы. Нам это не противно, — Януш в последний раз осмотрелся, будучи очень расстроенным и переполненным негодованием, решается уйти.       Каждый его шаг понижал температуру в этом месте, под его ногами разрасталась ледяная корка, которая стала расползаться во все стороны. Прихожане с недоумением начали сначала переговариваться, а потом паниковать, но не решались обогнать черную страшную фигуру. В помещении затухли все свечи, Януш смотрит на свою свечу, видя, что она обледенела, внутри толстой корки льда виднелся трепещущий огонек. Пламя жило под слоями холода, он улыбнулся увиденному, считая, что его чувства искренние, поэтому пламя не берет даже лед расплаты. Поспешно выбирается за пределы церкви, оказываясь на широком кладбище, холод и иней расползся по всем могилам и заставил цветы увядать. Януш выбросил свою свечу прямо в траву и испарился в черном тумане.       Сбрасывая черное одеяние прямо на полу, Януш хочет привлечь внимание своей матери, Силия невозмутимо посмотрела на то, как ведет себя ее сын, показывая свой недовольный настрой. Она была холодна, даже лицо, оно не выражало ничего, Силия всматривалась в каменное строение камина, а затем прошептала что-то и взмахнула палочкой, разжигая огонь. Он был синий, необычный и красивый, наверное такой же холодный как миссис Реддл. Януш демонстративно проходит в гостиную, берет две ручки и два листа бумаги, садится на пол, положив их перед собой, оборачивается на свою мать, пытаясь поймать ее взгляд. Но Силия смотрела фотографии своих ушедших родственников. Януш чувствовал, как погряз во лжи и вранье, в голове он слышал обвинения в свой адрес, что он лжец и гнусный врун. Открывает чернильные перьевые ручки, начиная судорожно писать одновременно двумя руками на разных листах застрявшую в голове фразу, она крутилась как зацикленная мелодия. Побуждала Януша мысленно отвечать: «Я не лгу!», но ему словно никто не верит, тогда вопрос последовал сам собой: «Почему ты ничего ей не расскажешь?». Он продолжал писать как обезумевший, пока окончательно не разозлился и не выбросил ручки на пол. Берет листы и читает одно только: «Я не должен лгать», сминает написанное, подходя к камину и бросая в голубое пламя ростки сумасшествия.       — Я не должен лгать, — говорит эту фразу вслух, смотря в огонь, заставляя свою мать посмотреть на себя.       — Тогда не лги, — абсолютно легко с ним соглашается. Януш поворачивается к Силие, сажает ее на диван, делая много лишних и ненужных действий, как будто оттягивая момент истины все больше и дольше.       — Я делал это все ради тебя, — опустил глаза на собственные руки, а потом эта фраза снова: «Я не должен лгать!». — Вернее не только ради тебя, но и ради себя, — он смущался говорить каждое последующее слово. — Том Реддл изнасиловал и убил меня, — поднимает на Силию глаза, видя ее первичный испуг, ему показалось: мама сейчас расплачется и пожалеет его, но нет, она не сказала ни слова, а ее лицо затем резко расслабилось, не выказывая ровным счетом ничего.       — Кажется, время выпить чай, — захотела уйти от разговора, Силия осторожно попыталась встать, но Януш чувствовал ее страх перед ним, потому что она видела, что он напряжен и зол. Хватает ее за руку, осаждая любой порыв, на мгновение Силия оголила свои настоящие эмоции, в которых она задыхалась.       — Он сказал, что всегда хотел убить тебя. А ты продолжаешь покрывать его, — он тяжело выдыхает, понимая, что шокирует свою слабую мать. — Он грязный потребитель. Воткнул мне палочку в голову, хотел повредить мои мозги, для того, чтобы я больше не имел возможности вернуться к жизни. Силия, он чудовище, — впервые обратился к ней по имени.       — Да ты такой же как и он, — бесстрастно и немного потерянно говорит она, чем пугает. — Вы так похожи, — взглянула на него. Януш был вне себя, ему казалось это разговор со стеной, Силия не хотела его слышать, она не желала видеть между ними разницу.       — Пососи мне, — резко бросает вызов, оголяя собственное пренебрежение своей же матерью, а потом вспоминает, что он не должен лгать. Он ждал, что сейчас Силия расплачется, разозлится или ударит его по лицу, однако его просьба ничуть не отразилась на ее лице, Януш подумал что, наверное, Силия не расслышала. — Пососи… — собирается повторить свою просьбу, но она помешала ему закончить, закрывая рот, он испугался, что сейчас она применит на нем Авада кедавру как наказание. Теперь Силия напоминала ему Тома Реддла, только более выдержанного и бесстрастного. Она сползла с дивана, на котором они оба сидели. По природе своей она не склонна к доминированию, но иногда может. Силия подползает к нему, упирается руками в его колени, расставляя ему ноги шире, заставляя почувствовать неловкость и открытость, тогда Януш понял, что она очень сильно хочет отсосать ему. Это заводит его также сильно, как ее вид между собственных ног. Силия, вроде бы, поступает неправильно и низко, ее стоило бы презирать, однако, ее сын расплывается в нежности к ней, придавая ее действиям романтические нотки. Она проводит руками от колен до самой ширинки, стала расстегивать. Он наблюдает за тем, что Силия делает, не может поверить что все так просто, а ведь он безумно этого хотел. Она трогает своими руками, сжимая пальцы посильнее, а потом язык. Януш увидел ее язык на всю длину, Силия опускается к нему, проводя у основания, слизывая всю натекшую слизь. Януш ощутил тёплое дыхание и мягкий влажный рот. Стал умилительно постанывать. У нее приятный горячий язык и нежная щековина; закрывает глаза, отдаваясь долгожданному блаженству. Он много раз представлял, как мама сделает ему минет. Поступает гадко и надменно, опуская ее голову только ниже, принуждая впустить себя в горло. Ребристая трахея и выворачивающие Силию наизнанку позывы, заставляют мистера Реддла растеряться в ощущениях, считает, что его мать сосет лучше чем сама Смерть, но на самом деле, просто эмоциональная окраска от маминых действий была для него значительно ярче. Януш резко отпускает ее, понимая, что еще чуть-чуть и кончил бы. Силия думает только о том, что насасывает дементору, рассматривает его удивительный член. Он чёрный, прямо как у Смерти, только у неё был длиннее. Нажимает языком на странный мягкий бугорок, видя, как лицо её сына изменилось.       — Сделай так ещё раз, — заныл. Силия проводит с силой кончиком прямо по этой пупырышке снова. Он мучительно стонет. — Ещё раз, — стал похож на страдающего. — Нажимай на них, облизывай. Я схожу с ума, — вопит прямо как Том. Она стала нализывать его член сильнее. Он просит делать это быстрее. Силия сжимает основание, пальцами массируя эти штуки. Януш чаще задышал, откидывает голову назад, сжимая пальцы в кулаки. Посмотрел на свой член, который ласкает язык мамы. Она берет в рот полностью, до конца. Его там всего сжимает, Силия давится. Вновь стала посасывать, после чего Януш судорожно кончил. Силия отстранилась, плотно сжала свои губы, попыталась улыбнуться, а из ее губ вырывается черная сперма, вперемешку со слюной, Силие было смешно, она глотает это, поспешно вытирая подбородок. Она дала ему понять, что не испытывает стыда или сожаления, чем покорила его незрелый ум только больше.

*      *      *

      Если долго смотреть в одну точку, то, кажется, должно что-то происходить, но не всегда подобное происходит. Сидя на холодном каменном полу собственной темницы уже неизвестно сколько лет, древний как почти и сама Смерть Грин-де-Вальд пытался понять: существует ли он в этом мире и есть ли мир за стенами его собственной тюрьмы? А вдруг он всю жизнь был в этом месте и никакой жизни у него с самого начала не было вовсе? Никакой Магической Войны, никакого захвата Европы и никаких сторонников. А что если все это приснилось душевнобольному Геллерту, который никогда и не покидал этих стен, будто Нурменгард то самое место, куда его определили с самого начала нелегкого пути. Так было проще, так было легче: сделать вид что все, что когда-то имел просто не существовало. Ни чувств, ни вкуса победы, ни тяжести дурманещей власти Бузинной палочки, ни манящих голосов в его голове, которые просто сводили с ума. Все это выдумка его запертого рассудка, просто ему так хотелось узнать какова жизнь, вот он и решил быть завоевателем и первооткрывателем Нового Мира. Как жаль что все это лишь сон, а жалкий клочок природы и бушующий океан можно увидеть только из небольшого окна его собственной камеры. «Я сам построил себе эту тюрьму?», — сходит с ума от того, насколько тяжко оказаться в собственных кандалах, которые предназначались для других. «Зачем я посадил себя в эту темницу? Ради чего?», — Геллерт растерял былой смысл и накал, не понимал, что такое им руководило, ведь теперь он даже не знает какой год на дворе. Но он однозначно уверен, что боролся за правое дело, ведь не зря в голове стоит навязчивая фраза до сих пор повторяя: «Ради общего блага». Его благо кто-то сломал, отобрал любовь всей жизни — Бузинную палочку — первый шаг к покорению мира, их было еще два, и достигнув и настигнув желанное, Грин-де-Вальду удалось бы не проиграть старому врагу. Не воспринимает Дамблдора как человека, считая, что он отчаянная мразь, которая делает вид, будто заботится об «Общем благе», но на самом же деле выигрывает везде и отовсюду, забирая и вбирая прямо как вода, просочится куда угодно и расколет даже камень. Гадкий Альбус, да лучше бы и благороднее было убить Геллерта, чем заточить вот так в вечном страдании. Страдал Грин-де-Вальд от молчания и того, что это не имело конца, он был своим собственным собеседником, своим же судьей и судьей для всех тех, кому посчастливилось иметь дело с ним. Он пробовал говорить в слух, но эхо пугало, а еще длинный мрачный коридор одинокого Нурменгарда, из-за невозможности спать в этом сыром и холодном месте, Геллерту виделись и чудились образы, рожденные воображением из его собственного эха, отскачившего от непробиваемых стен. Грин-де-Вальд думал, что он милая принцесса, которую запечатали в башне и когда-нибудь, как в любой сказочке явится спаситель, но дабы не быть в долгу, Грин-де-Вальд — убьет его первее, чем тот выдвинет свои требования. Геллерт хотел выбраться, каждый раз отгоняя мысли о своем безумии, потому что знал, что есть в этом мире что-то, во что не верят рационалисты. «Меня не мог победить человек! Я слишком хорош!», — ухмыляется собственному величию, зная, что он такой единственный и неповторимый, у него никогда и ничто не отнять. Геллерт верен идее и своим идеалам, наверное, именно это, а еще и надежда не дают ему опуститься в пучину шизофренических видений. Грин-де-Вальд знает, что сидит в Нурменгарде больше десяти лет. На годовщину заключения в собственной же тюрьме к нему пришла Эта-Странная-Женщина, она разрушила привычный мир одним только своим видом. Даже ничего не сказав, она убедила Геллерта в том, что что-то не так. Он боится признать правду, которую мусолит сидя здесь вот уже не первое пятилетие. Она больше не появилась. Ни разу. В этом месте невозможно спать, но приятные объятия ее интимных мышц запомнились Грин-де-Вальду навсегда. Наверное, если быть честным, то это был его первый раз. Он всегда искренне боялся близости, особенно физической, но Геллерт продолжал искать Эту-Незнакомку, помня, что было когда-то давно, когда-нибудь он наберется смелости и расскажет кому-нибудь эту историю. Историю о том, как в первый раз повстречал Смерть. Но его слушателем не будут стены поганого Нурменгарда! Грин-де-Вальд сожалел, что в его распоряжении нет листов пергамента и волшебного пера, дабы записать свои собственные мемуары. Мемуары восхождения к престолу, до его полной потери. Думая о Этой-Женщине, Грин-де-Вальд вспоминал себя мальчишкой. «Мне было на тот момент…», — незаметно для себя говорит это вслух. Его историю прерывает какой-то шум. Дверей в Нурменгарде не существовало, поэтому вход в тюрьму был открытым, иногда можно было уловить шум прибоя и пение птиц, но, в основном, тоска смертная. Этот Нурменгард был почти как бункер, даже яркий свет пожирался длинным коридором темницы, но выглядывая, по крайней мере пытаясь, выглянуть за решетку, краем глаза Грин-де-Вальд видел яркий дневной свет. Геллерт знал все оттенки тишины, он познал ее душу, считая себя ее учеником, поэтому он никогда бы не спутал привычные звуки или их шаткое отсутствие. Грин-де-Вальд слышал шаги! Отчетливо и совершенно точно! А иначе он просто спятил! Вскакивает на ноги, вцепляясь в металлические прутья, начинает теребить решетку, сердце отбивает чечетку, волнение от предвкушения колоссальное. Он слышит голос, это был тот-самый-голос, который Грин-де-Вальд думал никогда более не услышать. Насмешка со стороны, камушки рассыпаются под ногами идущих, по шагам их двое. Эта была Та-Женщина и кто-то неизвестный. Только у этой дамы такая манера говорить, да вообще, один раз узрев ее настоящую — сложно спутать или забыть, она шокирует сознание и будоражит воображение. Эта-Плутовка была как всегда отчаянно радостна, показушно-напускно лицимерила и делала вид, что ей не все равно. Геллерт упирается лбом в холодный металлический прут, прикрывая глаза, наслаждаясь ее голосом, который разбил давящую тишину, от которой не проходит годами мигрень. Стискивает свои штаны, вспоминая, какой была их первая и последняя встреча в этом месте, наверное из-за нее Грин-де-Вальд чувствовал себя женоненавистником. Гадкая, скользкая и очень игривая в своей хамоватой манере появляться. Сердце колотилось, будто бы в висках, жар приливал ко всем частям тела, настолько сильно он волновался от встречи с ней, а потом он вспоминает что она, кажется, не одна. Хочет выглянуть и удостовериться что ошибся, но не дергается с места, думая, что откровенно падать перед глазами этих людей не собирается. Он и так не может контролировать сильное желание вырваться отсюда, особенно, когда кусочек «той стороны» пробрался внутрь, освещая гул ветра в темнице своим веселым и непринужденным томным голосом. А что если она подумала, что он сдох? Ей было все равно на него все эти годы? Его это било по самому самолюбию! «Я же Геллерт Грин-де-Вальд!», — не понимал почему это для нее ничегошеньки не значило и продолжает не значить? Чем ближе она подходила, тем громче стук ее каблуков, тем тверже становится у него член в штанах. «Кто она?», — все еще гадает, признаваясь, что, кажется, потерял голову и сошел с ума. Обвиняет эту незнакомку в своих бедах и неудачах, а так же в неуважении к сильным и старшим. Он вообще-то великий! А она кто такая? Подружка Дамблдора? Его дочь? — мгновенно находит глупое объяснение, но все равно ничего не понимает, даже с подобной догадкой ничего не складывалось, особенно, когда он вспоминал ее будучи ребенком. Эта женщина ведь ни капли не изменилась, разве только стала избегать. Грин-де-Вальд ненавидит вместе с этой женщиной и всех остальных, считая что они виноваты во всем: в поражениях, войнах, голоде и даже убийствах. Все страдания из-за них. Они неблагодарные мрази с завышенными ожиданиями. И они все такие! Кто говорит, что это не так — вранье поганое! Грин-де-Вальд хотел бы унизить эту чертовку и посадить за место себя, чтобы помучилась и поняла каково это, а то уж больно ей весело. Чем больше он слышал ее, тем сильнее ощущал запах, вспоминал о прошлом, нестерпимо желая передернуть себе затвор, — на этих ассоциациях он даже упустил момент, когда ему стало так смешно. Рука сама поглаживает ноющий орган. Геллерт признавался в своих мыслях этой незнакомке в том, как сильно ненавидит ее, и чем больше он думал, тем жарче разгорался его огонь.       — Геллерт, дорогуша, держи свой член в штанах, я уже иду, — Смерть слышала все его мысли и не могла угомонить радость от их долгожданной встречи.       Стоило ей обратиться к нему, как все грязные и жестокие мысли испарились, он хотел, чтобы она не теряла с ним связь. Это ведь значит, что она помнит о нем, — как жалко звучит! Грин-де-Вальд осаждает себя, сохраняя на лице лишь подрагивающее недовольство. Она показалась перед ним, с ней рядом стоял кто-то еще, но Геллерт не хотел тратить внимание на то, что не важно. Она оставила незнакомца на полпути и подошла вплотную к его решетке.       — Как-то плохо это у меня получается, — не смог сдержать улыбки.       — На что ты готов ради того, чтобы я его отсосала? — Смерть изводила Грин-де-Вальда нахлынувшими фантазиями, стоило ей высунуть свой длинный язык. — Я пройдусь им по всей длине твоего жалкого члена и пущу на него свою вязкую тёплую слюну, — она тонула в глазах возбужденного узника.       — Я готов убивать, — улыбается ей в лицо. — Убивать, чтобы накормить тебя их жалкими душами, — довольствуется тем, какое лицо у неё стало. Такое ранимое, удивленное, а в глазах гнетущая романтика. Ей казались его ухаживания слишком пикантными, как и все комплименты, что отбрасывал он при её виде. Никто и никогда не был Смерти так близок, он словно знал, чего хочет эта Роковая Женщина.       — Я позволю тебе кончить себе в рот, — она продолжила его искушать, приблизившись к его клетке настолько близко, что прикоснулась своими губами к его, сдерживая порыв совершить все наговоренное. Он знал, что если тронет её — она уйдёт, и, возможно, никогда не даст шанса подрочить на неё хотя бы вот так. — И я… — Смерть прикрывает глаза, чувствуя шаткость самообладания.       — Проглотишь её, — тут же договаривает, имея возможность проникнуть в её мысли, видя все это наяву.       — Да, проглочу. Твоя сперма останется у меня на языке лишь отголосками вкуса.       — Я хочу спустить её прямо в тебя, — смотрит, как Смерть отдаляется. — Между твоих ног!       — О нет, так не пойдёт, — протянула она, отходя только дальше. Геллерт старается просунуть голову сквозь решётку, дабы проследить за этой Манипуляторшей.       — Почему нет? — не упускает её из виду, не хочет рвать этот жаркий контакт.       — Знакомься, — слышит её голос издалека, а так же стук приближающихся каблуков. Геллерта заводит даже это, ибо в Нурменгарде сплошная тишина. Эта женщина пришла с каким-то высоким мужчиной. У него были завязаны глаза чёрной лентой, а на руках наручники, лицо незнакомца было все красное и мокрое от слёз, он все ещё плакал.       — Это мой сын. Его зовут Неудачник, — смеётся, а затем поворачивается к нему, обнимая как маленького, стирая горькие слезинки. Она повернула его лицо к себе и стала целовать ему красные, искаженные в печали губы. Поцелуй был слишком глубоким, сексуальным, хотя бы потому что сын Смерти вынужден на него ответить, возможно, это была его последняя в вечности близость. Она обхватывает лицо своего сыночка руками, растворяясь в дикой страсти к нему и его горе. Он был пленён и задержан как самый обычный преступник. — Я пошутила, — посмотрела наконец-то на Геллерта Смерть, прижимая сына к груди, — его зовут Том, — гладит и успокаивает как маленького мальчика. А Том продолжал горько плакать. — Я безумно тебя люблю, — шепчет ему на ухо, а затем снова целует в засос. — Геллерт, это тебе мой подарок, — она говорила как самовлюбленная скотина.       — Позволь спросить… — начал было он.       — Мне кажется, вы чем-то похожи, — опередила она его.       Геллерт разглядывал этого мужчину, он казался молодым, но не слишком. Волосы белы как снег, скорее всего, седина, — парировал в мыслях Грин-де-Вальд. Он считал, что это похоже на необычную сексуальную практику, и думал Геллерт не о волосах, а о этой женщине и Томе. Том был условно связан, и вынужденно слеп, а его мать жестока и вся в чёрном. Они словно играли в игру, где доминировала эта невыносимо сексуальная дама. Геллерт ассоциировал с ней множество вещей, например: власть, кровь, гибель, разложение, богатство, снобизм, аристократию и войну. Но это все меркло, потому что она словно ходячий секс, в самом привлекательном его проявлении, без излишеств, но грубый, классически строгий, но каждый раз разный и безумный. Она тот секс, который всегда заканчивался оргазмом. Она та война, которую проиграешь с крахом. Она то богатство, за которое расплатишься кровью. Красота, из-за которой умирают. И только после чувственно-яркой оценки и одновременно любования ею, Геллерт вспомнил, что она привела своего сына… Которого готова трахнуть прямо здесь… Геллерт считал это странным и вызывающим, но именно этого и стоило от неё ожидать.       — Я хочу быть твоим сыном, — томно признаётся, смотря на то, как она любит своего ребёнка. — Это терпко сексуально, я уже кончил себе в штаны два раза подряд.       Она погладила своего Тома по шее, а затем открыла клетку напротив Геллерта и завела туда нового пленника, её рука достаёт из закромов мантии палочку с шишковидным основанием, в ней Грин-де-Вальд узнает Бузинную. От чувства, что его нагнула женщина становится противно и похотливо, потому что он уже представил какое наказание бы придумал ей. Смерть взмахнула Старшей палочкой и клетка Тома была запечатана магией, Геллерт посочувствовал собрату, но все его внимание уцепилось о Смерть, как только она собралась уходить.       — Стой! — тянет к ней руку, сильно напуганный и возбужденный. — Выпусти меня, и тогда я завоюю весь мир. Для тебя, — улыбнулся, не беря в расчёт её мозги, считая Смерть просто женщиной.       — Весь мир? — распахнула она глаза, мило улыбаясь, подходя к его решётке только ближе. — Для меня? — Смерть была польщена несказанно. Она раскрыла свою мантию, приближаясь слишком близко, тогда Геллерт увидел, что под ней Смерть совершенно голая. Её тело его опьяняет, касается бледной груди, таращась на тёмные соски, они напоминали кофейные зернышки.       — Да, для тебя, — немного хитро прищурился. Трогая женское тело и рассматривая его, упиваясь от зрелища, ведёт рукой вниз, лапая прямо между ног. Её лицо было наивным, стоило сказать пару красивых фраз. Геллерт уже ликовал от победы, а сам высунул язык, желая потереться им о её кожу, испробовать на вкус везде.       — Ну и зачем мне твой мир? Твой мир — мечта нациста, — её голос стал резко грубым, а тон пренебрежительным. — Ты и сам нацист, Геллерт Грин-де-Вальд, — покоряет его своей правдой и разбивает похотливые мечты, пряча всю свою спелую красоту в чёрных нарядах. — Мир и так мой! — хватает его за подбородок, резко дёрнув на себя, он ударяется о собственную решётку. — Хочет взять мир? Попробуй сначала с меня, — в её голосе просто цвёл невероятный цинизм, расцветая и дальше за края, придавая каждой утончённой черточке её лица пошлую агрессию. А какие у нее были глаза… она их красила так, словно только что вернулась из Древнего Египта. — Ну давай, — канючит столь по-детски, — заполни меня. Выверни наизнанку, — её тон набирал обороты, было не понятно: то ли она злилась, то ли умоляла. — Трахни и унизь. Отбери палочку и покори Европу. Кончи в меня, Геллерт! Поймай меня, если сможешь, тогда изливайся в мои дырки сколько хочешь. Представь, ты вещаешь свои глупые и пропагандистские речи, а я сосу тебе под трибуной! — доводит его до грани, ядовито улыбаясь. — На стене вырезан твой знак Даров Смерти, а под ним ты трахаешь меня, классно, правда? — как-то натянуто это прозвучало, Смерть задумалась и потерялась в мыслях, затем отстранилась от Геллерта, взмахнула палочкой и с Тома спали наручники. Звон озарил пустое помещение. Она стала уходить поспешно, видимо, сбегая. Геллерт ничего не сказал ей в ответ, провожая Эту-Женщину взглядом, имея удовольствие воспроизвести её слова, и лицо, с которым она все это говорила, в своём бурном воображении. Ее развратительный образ долго не исчезал из головы Грин-де-Вальда, даже когда Смерть покинула Нурменгард. Немного растерявшись, Геллерт вспоминает, что он теперь тут вовсе не один. Прямо напротив него был тот самый сын этой странной женщины, Грин-де-Вальд начал вспоминать первую фразу Смерти, когда она только переступила порог темницы, она сказала: «У меня проблемы с моим сыном» или что-то в таком роде. Геллерт усмехнулся, понимая, что мальчишка оказался сложным ребенком, раз угодил ни куда-нибудь, а прямиком в Нурменгард, хотя Грин-де-Вальд считал ее лучшей тюрьмой и даже очень снисходительной, в отличие от того же Азкабана, который больше походил на алтарь с жертвами.       Беленькая накрахмаленная рубашечка, черные брючки, подпоясанные ремешком, и все-то сидит на нем идеально по размеру, — ходит шить одежду на заказ. Весь он такой идеальненький, даже туфельки хорошо начищены, волосы, правда растрепались, потому что их теребила его мамаша. На его левой руке виднеются часы, из кармашка брюк Том достает белоснежный платочек, и стал плакать в него. Зрелище было просто превосходным! Грин-де-Вальд давно кино не смотрел, он вообще ничего толком не видел последнее десятилетие, а тут этот милый мужчинка. «Интересно… что же он такого сделал?», — Геллерт прищурился, а затем беззвучно усмехнулся, думая, что несчастный Том сидит за то, что любит мальчиков больше девочек, а его мама слишком консервативна и не смогла с этим смириться, поэтому отправила своего сынка на тяжелое перевоспитание тюрьмой. Грин-де-Вальд имел удовольствие любоваться этим Томом, надо быть лицемером, дабы не признать того: насколько хорош собой новый заключенный. Пока тот был погружен в свои ранимые печали, Геллерт вспоминал свое состояние, когда его впервые заперли за решеткой. Сказать, что он плакал — ничего не сказать. Рыдал как безумный, и кричал, бился в агонии, стучал по решетке и исходил от злобы, правда, ничего это не дало, он только выбился из сил и поник прямо на полу.       — За что сидишь, Том? — все еще стоит вцепившись в решетку Грин-де-Вальд, думая, что пора вырывать принцессу из печалей. Том резко обернулся, на лице его появилась мгновенная злость, он подошел к своей решетке и также вцепился в нее, неосознанно копируя того, кто был напротив.       — Грин-де-Вальд. Грин-де-Вальд. Грин-де-Вальд, — почти пропел его имя и это было дико, Геллерт нахмурился, испытав неловкость. — Где палочка Бузиновая, а Грин-де-Вальд? — продолжил напевать Том. Геллерту более не понадобились размышления почему эта Роковая-Женщина запихнула сюда своего милого мальчика, все было ясно как солнечный день: Том — сумасшедший. Но каким приятным казался его голос, а все потому что кроме этого безумного Тома, Грин-де-Вальд более никого не слышал в этом месте. Пусть только этот Том не затыкается, а говорит-говорит-говорит.       — Говори, Том! — распахнул веки Геллерт, понимая, что сам сходит с ума. И тут Том замолчал! Он резко улыбнулся, понимая страх и желание своего соседа. Грин-де-Вальд восхитился столь изысканным и лютым поведением. Он прямо как его мамаша! — Хорошо бы представиться для начала, — начал Геллерт снова, желая разговорить этого высокомерного человека. — Я Геллерт Грин-де-Вальд. Сижу тут хрен знает сколько, причем совершенно незаслуженно! — гордо бросает последнюю фразу.       — Вы-то как раз сидите заслуженно! Вы предатель! — Том был настроен чрезвычайно агрессивно.       — Хорошо, — согласно кивает головой Грин-де-Вальд, восхищаясь беседой. — Я сижу заслуженно… Но ты… — делает сочувствующе-непонимающий вид. — Ты-то ведь сидишь совершенно незаслуженно! — уверенно побуждает и пробуждает ярость в Томе.       — Да! — крикнул он, а в его глазах загорелся огонь.       — Мы в одной упряжке, нам стоит держаться подле друг друга, особенно теперь, — осмотрел сырой потолок Грин-де-Вальд. — Расскажи мне, Том. Поведай свою историю, почему такой как ты сидит здесь? — деланно выражает свою расположенность к нему, прельщается и присасывается, нащупывая болезненно-огромное самолюбие Тома.       — Я Том Марволо Реддл, — Геллерт видит, что сосед идет на контакт и он растроган, лицо мистера Реддла стало более женственным от грусти, плечи потеряли былую осанку, его всего обиженно скрючило, и тогда странный человек заговорил. Ему хотелось говорить о себе и делал он это долго и без нужды смотреть хоть на что-то, кроме вымышленных образов перед его красными глазами. Том ходил из стороны в сторону, пиная мелкие осколки стен собственной темницы, затем рухнул на пол прямо в своих чистых одежках, прижимаясь девственно-белой рубашечкой прямо к грязной стене! Геллерт аж задержал дыхание от этого зрелища, видя, с каким пренебрежением мистер Реддл расстается с собственными манерами, оголяя пренебрежение ими. Геллерт слушал с интересом все интриги загадочного Тома, они казались близкими Грин-де-Вальду и абсолютно шокирующими, с чем-то нельзя было смириться в одночасье. Из рассказов мистера Реддла Геллерту стало откровенно видно какой на самом деле Том Реддл. Озлобленный, слишком эгоцентричный, помешанный на себе, уверенный: что бы он не делал — все верно. Он оскорблял свою мать! Прекрасную и сексуальную мать, которая совершенно недавно позволила ему засунуть себе в рот его язык, а он даже не ценит этого! Он даже рассказал о том, как трахал ее, о том кого вообще трахал в этой жизни. Странные темы для разговора, — думал Грин-де-Вальд, потому что никогда ранее их не касался, не все готовы так рьяно обсуждать секс и то, что происходит между двумя людьми. Но только не для такого как мистер Реддл, он был отчасти похабен и глуп, все его речи вызывающи.       — Я потерял все… — выдохнул Том.       — Зато у вас было все: жена, дочь… шлюха. И даже сын от неё. Мечта, — Геллерт издевался.       — Да, я был счастлив, но, видимо, не понимал этого.       — Расскажите о ней.       — Зачем это Грин-де-Вальду?       — Этого хочется Тому Реддлу, — читает на его лице отчаянный эгоцентризм и желание говорить о своих безделушках, — а то я уже почти зачах в тишине. Не видел людей около пятнадцати лет.       — Силия… — мистер Реддл отчаянно хватался в её образ в своей голове, это даже нарисовало на его лице мимолётное счастье. — Что-то вроде Степфордской жены, которая плюс ко всему что умна, красива и молчалива, с радостью берет в рот. У неё всегда изумительный вид. Я редко когда видел её ненакрашенной или в потертой грязной одежде — нет, это не для неё. Она всегда носит юбки и платья, туфли на каблуках. Чулки, я от них всегда без ума, даже неважно на подвязках они или нет. У меня всегда с ней оргазм, от одного вида её ног, губ… и даже образ целиком. Я любил и люблю свою жену. Она то, что мне нужно. Она то, что я сделал сам. А как приятно проскальзывать в её тело, — томно выдыхает. — Силия считает себя толстой, но этого просто не может быть. Никогда! У неё вкусные сладкие духи, которыми пропиталась моя одежда. Я люблю её небольшую аккуратную грудь. У Силии узкие длинные руки и утончённые пальцы, а ногти всегда накрашены. Длинные волосы по цвету напоминают плоды каштана, я вплетал ей ленты в локоны. Когда ее губы сомкнуты, то уголки ползут вниз, от чего Силия кажется недовольной. Я трахал ее рот и целовал одновременно. И мне это нравилось. Я люблю свою дочь, и люблю её как жену, и я хочу её даже спустя прожитые годы вместе. Я уверен, что она желает мой член прямо сейчас.       — Степфордкая жена? — Геллерт еле выговорил это слово.       — Роман такой был, кажется, его ещё не написали, — как бы невзначай пожимает плечами. — Силия прекрасная жена, я разрывался от желания быть её отцом и быть ее любовником. Кажется, это все и сгубило. Я слишком многого от неё хотел. Забывал, что мы пара, а не просто отец и дочь. Но я пилил её и пилил, — мистер Реддл кажется, впервые мыслил здраво, у него это было видно по лицу. — Был недоволен. Сначала потому что она хочет свободы, потом потому что она хочет ребёнка, потом потому что этот ребёнок все же родился, — Том Реддл был абсолютно вменяем, что, кстати, отягощает любое его преступление.       — Вы не хотели ребёнка?       — Нет! Какой мужчина в здравом уме его захочет? — Тому было противно. — Это прерогатива жалких консерваторов или неопытных подростков. Была она и был я. И надо было, чтобы все так и оставалось!       — Дело не в сыне, — вклинился Геллерт.       — А в ком? — Том аж подскочил на месте.       — В вашей матери. Мне кажется, это она все испортила.       — В общем, Силия чем-то внешне походит на актрису, которая играла в фильме Мулен Руж больную шлюху, — как бы невзначай добавил. Том хотел говорить о ней. О своей жене. — В конце та сдохла от чихотки, — Том рассмеялся. — Или она похожа на главную шлюху из фильма «Честная куртизанка», — ему было смешно, но Том все же призадумался. Геллерт не смотрел фильмов, разве что пару немых комедий Чаплина, так что слова Тома Реддла были как иностранные, но это не уменьшало притягательной загадочности каждого его слова. Он фанатично любил свои вещи и был идейным человеком, это очень бросалось в глаза. Грин-де-Вальд видел эту страстную помешанность.       — Вы любитель какой-то откровенной бульварщины, Том, — Грин-де-Вальд поморщился от возмущения и непонимания.       — Ты, конечно же не знаком с откровениями Бэлль де Жур, — улыбнулся Том, переходя на «ты», дабы показать свою мощь в этом разговоре и особую непринуждённость.       — Нет, но я знаком с другими мемуарами. А кто это такая?       — Лондонская проститутка, у неё было 1036 мужчин. Она ещё не родилась даже, — отмахнулся Том.       Геллерту казалось, что мысли его собеседника между собой имели какую-то связь, но мистер Реддл не мог доставлять информацию адекватно, поэтому это походило на какой-то загадочный шифр его шизоидных мыслей. Они вырывались как птицы из клетки. И каждая птица щебетала по-своему. Однако, смотря на Тома, Геллерт понял — он еще в здравом уме.       — И что ещё из откровенно пахабного будущего вы понабрались?       — В своё время я читал даже 50 оттенков серого, вернее, их читала Силия, а я был слишком молод, чтобы не влезть к маме в душу, — рассмеялся он.       — Ну и как?       — Порно, — взмахнул он руками. — Я, кстати его не очень-то люблю смотреть, а вот читать — да, — он сложил руки на груди и задумался. — Но ещё больше я люблю свою дочь.       — За что я ненавижу женщин, так это за проституцию и отсутствие мозгов, — протянул Геллерт.       — А я не понимаю мужчин, которые идут к шлюхам. Они же шлюхи! — Том был возмущён. — Их поимели хрен знает кто и где!       — Уж лучше рука! — в тон ему вторит Грин-де-Вальд, что был заметно весел, как и весь этот разговор.       — Именно! — нахмурился мистер Реддл, понимая, что Геллерт над ним безжалостно насмехается. — А разве я не прав? Я как-то не могу похвастаться падкостью на все подряд.       — Вы слишком обсасываете самого себя, поэтому и рассуждаете как эгоист. Но не все такие, — Грин-де-Вальд всегда противоборствовал собеседнику, пытаясь не склонять его к безумию.       — Они идиоты! — вырвалось у хаотичного Тома.       — Как и вы, — спокойно утверждает. — Вы трахаете родную дочь, Том.       — Ну и что? — мистер Реддл не видел в этом ничего предосудительного. — Каждая женщина чья-то дочь, и уж лучше я буду трахать свою, чем чужую, — Том был уверен в своих словах как фанатик.       — Интересный и даже пугающий ход мыслей, — потирает подбородок Грин-де-Вальд. — Сразу видно, что вы обдумывали свои действия много раз, пока не нашли им оправдание. Сколь бы красивой и прекрасной Силия не была — это не значит, что она должна спать с вами.       — Вам легко рассуждать! — ткнул в него пальцем Реддл.       — Вы также легко бросаетесь утверждениями, пытаясь заверить, что вы и ваши деяния чуть ли не священны, — Грин-де-Вальд был спокоен как холодная стена его темницы.       — Нет, а вообще, в своё время, я увлекался хорошими книгами, — Геллерт был немного в растерянности. — Я много чего читал из классики, — как-то резко переводит тему Том.       — Да, правда — сочетаете Призрака Оперы с откровениями проститутки. Ромео и Джульетту разбавляете ревнивым отцом…       — А Бондиану Яна Флеминга БДСМ? — усмехнулся Реддл, перебивая Геллерта, зная, что тот не в курсе многого.       — Вы назвали меня предателем, — вспомнил Грин-де-Вальд, смотря в глаза человеку напротив, тот утвердительно закивал. — Вы расскажете мне, Том?