* * *
Она приходит без приглашения, не утруждая себя постучаться в дверь даже к своим любимым жертвам. Она знала, что после встречи с ней каждый из них думает исключительно о ней, каждый, но не два ее живых сына. Смерть посматривает на пустую комнату, но достаточно заброшенную и захламленную. Дом — видно что старый. Она давно не одаривала своего бывшего знакомого визитом, наверное сейчас он даже плоховато слышит. Она кладет руку на длинный стол и невозмутимо идет вперед, смотря только перед тобой, слыша, как звонко со стола валятся книги и металлические приборы, фоторамки и открытки. Махровость пыли остается на кончиках ее пальцев, но Смерть не выдает ни единой эмоции, которая пагубно бы отразилась на ее совершенном лице. Она не любит путешествия, обожает сидеть на одном месте, часто смотреть в окно из собственного кабинета, считает себя настолько старой, что бесстрастие уже проело в ней ничем не заделываемую брешь. Под ее ноги валятся все эти хаотично набросанные пыльные предметы. Смерть разрушает тишину, в которой для некоторых крылось спокойствие, и наводит свой особый порядок, ненавидя все, что хоть как-то напоминало ей о Хаосе. О чем она думает — страшная невскрываемая тайна, но в ее лице есть что-то особенное, что-то не свойственное ни одной истинной женщине — излишняя жеманность и наигранная, почти актерская женственность. Скрипнула дверь, Смерть переводит только взгляд на невысокие ступени, уже слыша чьи-то шаги, без труда отгадывая кому они принадлежат. — Ты здесь… — сказал дрожащим, почти срывающимся голосом высокий бледный мужчина, он растрепан, очень стар, прямо как его дом, и это доставляет ему невыносимые трудности. Смерть видит, как каждый шаг дается ему с невыносимой болью, он так ждал, несказанно мечтает оказаться в ее объятиях. — Ты наконец-то пришла за мной? — он осторожно подходил к ней, его голубые мутные глаза уже полностью заполнились слезами. Он хотел ей что-то сказать, раскрыться, поделиться, но сталкивается с тем, как поверхностна и суха эта женщина. — Ты же знаешь, Николас, твое время никогда не придет, — отказывается забирать его с собой, заставляя страдать от однажды полученного бессмертия. Смерть знала, что люди неизбежно должны умирать, их тела с самого рождения предрешены на то, чтобы в конечном итоге ослабнуть и разложиться, поэтому бессмысленно пытаться обмануть природу, в попытке подражать самой Смерти. Руки Фламеля ходили ходуном как тоненькие тряпочки, которые вот-вот осыпятся, а каждый шаг был невыносимо тяжелым и выглядел вынужденным и вымученным, его лицо съели глубоки морщины, кожа одряблела и отвисла, хотя внешне он походил на живой скелет с белыми ватными волосами. У всего в жизни были свои правила, поэтому добившись одного, каким бы великим этот человек не был, он очень скоро столкнулся с обратной стороной своей вечной жизни. — Скоро ты перестанешь ходить. Примерно еще шестьдесят лет уйдет на то, чтобы все твои мышцы и сухожилия окончательно истощились и истончились, суставная жидкость полностью высохнет и кости начнут тереться друг о друга, доставляя немыслимые боли, а потом пойдет неизбежный распад белковых тканей. И тогда ты уже просто не сможешь встать, но ты будешь жить, — она улыбнулась очень зловеще, обходя его стол и продолжая скидывать с него все вещи, но мысли Фламеля не могли успеть за всеми действиями и словами этой женщины. Он писал ей. На протяжении многих лет и беспрестанно, не получая ответа, вспоминая, как повстречал ее впервые. — Я знаю как устроен член человека, — медленно подходит к нему. — Я знаю как устроен мой собственный, — а в этот момент ее голос сделался более низким, она касается его плеча, чувствуя омерзение к телам, которые тронуло время. Смерть ненавидела старость, считая ее ужасной и уродующей все. Люди подвержены старению, объясняя это временем, которому сама личина Смерти неподвластна. Она опускает свою руку по его тощему, прикрытому одной длинной рубахой телу, прощупывая бугристые кости и сухожилия, чувствуя своей кожей, как противится человеческое тело тому, что вынуждено жить вечно. — У тебя уже давно не стоит, — убирает с него свою руку, делая шаг назад. — Ты больше ничего не можешь мне дать, — бессердечно делает своему бывшему любовнику больно, продолжая говорить, что ничегошеньки к нему не испытывает. — Ненавижу старость. Мои дети не стареют, — почему-то вспомнила о них, находя их своей зияющей раной. — Ты истлеешь до состояния мумии и уже просто будешь лежать, но ты не умрешь, — запугивает его, с особой страстью говоря о том, как распад съест его тело. — Скажи мне, — поворачивается к ней, рассматривая ее высокую фигуру, которую всегда тщательно скрывают темные покровы толстой мантии, — раскрой свою тайну. Скажи, а твои дети знают, кто ты? — Конечно, — ухмыльнулась, рассматривая висящие на стене древние часы и шершавые от пыли фоторамки. — Даже то, что ты на самом деле… — не успел договорить, как входная дверь скрипнула и на пороге показалась незнакомая Фламелю фигура. Смерть моментально потеряла всю радость и от последней фразы Фламеля и от того, кто появился на пороге его дома. Он нашел ее. Он наконец-то застал ее и Смерть могла бы бежать, наивно расстраиваясь, но вместо этого она сбросила прежние переживания и резко обернулась. Когда их взгляды соприкоснулись, Смерть устало улыбнулась, оперлась ладонью в край захламлённого стола, опуская взгляд вниз. Она смотрела, как Геллерт неспешно делает к ней шаг, затем ещё, снова и снова. Он не мог отвести от нее взгляда, даже не обращая внимание на нелепо смотрящего Фламеля. — Ты знала, что я приду? — не может унять своё желание потрогать её, протягивает руку и опускает ей на плечо, расставаясь с самообладанием. — Да, — улыбается, упорно смотря не на него и Геллерт не понимал что между ними такого особенного, но он это чувствовал, он видел её отношение к себе, не подозревая, как сильно она страшится именно его. — Ты пришла ко мне? — продолжает на неё смотреть. — Нет, — сверкнули её ровные крепкие зубы и Геллерт увидел, как красиво выделяются у неё верхние клыки. — Да, — грубо поправил её и улыбка спала с лица Смерти очень быстро, уступая волнению. Она не даёт ему себя поцеловать, отклоняется и не пускает, а его это только больше злит и расстраивает. Она берет его где-то изнутри, пугает столь же сильно, одно её имя обращает радость в грусть. Неистово проклинает Смерть за то, что она заключила его в собственной же тюрьме. Вцепляется ей в плечи, смотря в несломленный и великий взгляд, насильно опускает её на этот захламлённый стол. Смерть руками начала все с него скидывает, не собираясь останавливать Геллерта от задуманного. Она была уверена, что Грин-де-Вальд никогда не возьмёт ни один её Дар. Он слишком груб, особенно сейчас, особенно с ней. Раскрывает покровы её чёрной непроглядной мантии, а перед ним открывается обнаженное прекрасное тело. Смерть смотрит на Геллерта с особой злостью, она видит, с какой страстью он разглядывает её. И ей это ненавистно, ей это противно. Его рука легла на её живот, Геллерт был в шоке от того насколько он плоский, ведь на нем не было пупка. У Смерти нет матери. У Смерти нет и не было семьи. Он посмотрел на неё с таким великим сожалением, с таким содроганием, находя Смерть убийственной. Ему нравится, как она смотрит на него, с каким гулким презрением, как ни во что не ставит. Он ей противен. Насильно разводит ей ноги, а она аж вскрикнула, хватаясь рукой о стол. — Поцелуй меня, — заулыбалась она, видя, как Геллерт аж присел, чтобы разглядеть её там получше, — прямо там! — протягивает ногу вдоль его плеча, сгибая в колене. — Прямо в твою грязную клоаку? — растерялся, находя это забавным. — Да! — расхохоталась. — Прямо туда, где тебя все трепали? — пытается опустить её, сказать, что она заблудшая и грязная профурсетка. Потаскуха. Хотя на самом деле он так не думал, смотря в её сладострастный порочный бутон. Они совсем забыли, что находятся в обители Николаса Фламеля, который на все это разочарованно глазел. — Да, — соглашается она, раздвигая ноги шире, не говоря вслух, что оттуда вышел на свет Том Реддл. Её заводит, как неуверенно мистер Грин-де-Вальд это делает, как он обескураженно пленён, как тянут его её зыбучие пески. — Какой ты черствый! Какой злой! — отчитывает его, ведь он самый обычный смертный человек, а потом она звонко стонет, ведь он судорожно и очень влюблённо выполняет её просьбу. Она попросила поцеловать её, имея в виду всего один поцелуй, а он расщедрился на множество, а затем выпустил язык, залезая прямо внутрь влажных складочек. Смерть и хотела бы над ним посмеяться и унизить, но не стала, она чувствовала, что он, кажется, любит её. Смерть думала о своём сыне, о Томе, не может себе объяснить почему так сильно переживает из-за него. Все её мысли разорвались о Геллерта, он поднялся с колен, становясь выше неё, теперь он смотрел свысока. Он копошится в своих штанах, хочет напугать Смерть, хочет влезть в неё, не понимая чем он хуже. Когда Смерть думала, как презирает его и представляла то, как он опустится в неё, не внимая всей разгоряченной ненависти, она все сильнее пробовала на вкус сосущее чувство где-то внизу, оно упиралось ей между ног. Он думал о том, что Смерть растлила его и Геллерт не держал на неё зла, только разочарование, что она так с ним обращается. Не утруждая себя подумать о ней, Геллерт схватил её за ноги и дёрнул на себя. Он не знает, что не делает ей больно, а ему бы хотелось. Как можно быстрее надавливает в неё, слыша первые насмешливые стоны Смерти, а затем он прорывается дальше слишком резко, не достигая самого дна. Геллерт видит, как её всю мелко потрясло, а по ногам разбежались мурашки до самых колен. Она почти кончила, ей не хватает пары сильных толчков, чтобы достичь вершины. Геллерт, оказываясь внутри неё, не смог даже слова сцедить. Его всего внутри облепили какие-то шевелящиеся тёплые и влажные толстые червяки, он хотел кончить туда, представляя, как спустит все на этих ползучих гадов, что вертятся в ней. Грин-де-Вальд был в глубочайшем шоке, Смерть видит это и улыбается, думая, что он девственник и что он старается не кончить прямо в ту самую минуту, как дорвался. — Хотя бы пару движений, — притягивает его к себе, зажимая ногами. — Давай, — гладит его по красной щеке, успокаивая. Он через силу выполняет её просьбу, простонав также истошно как и она. Когда угрожающее окончанием чувство ослабло, он сжал её обнаженное плавное, но широкое тело и страстно врезался внутрь неё снова и снова. Смерть простонала какие-то страшные фразы на непонятном языке, надрываясь от сладких вздохов. — Что ты говоришь? — смотрит на её сладострастные горячие стенания. Она его игнорирует и продолжает что-то шептать. Геллерт гладит её по лицу и мягко целует в губы. Не сдержанно излился в неё, почти придушив в объятии. Их любовь продлилась недолго, но очень ярко. Геллерт хотел бы сделать с ней так ещё раз, а потом ещё, он проникся, слушал, как бьются её сердца, укачиваясь под ее дыхание. Геллерт пришел, чтобы расспросить Фламеля о Смерти. Геллерт шел за нею по пятам, а когда оказался так близок, то потерял все свои мысли, забывая о том, что вообще преследовал какие-то цели. Николас Фламель устало присел в кресло, изнемогая от того, как невыносимо болят суставы, наблюдая, как уже кто-то другой, кто-то более сильный, кто-то более молодой и перспективный пристроился между ног этой фальшивой женщины. И тогда Николас увидел, как Геллерт Грин-де-Вальд жадно и очень импульсивно срывается в ней за считанные секунды, совершенно не понимая, что она не та, за кого себя выдает, как бы к себе не обращалась и не представлялась пред другими. Побывав в этой женщине — все становится на свои места, но у Геллерта этого не происходит, наверное этому есть своя особенная причина. У них не такой секс, который был у Фламеля и Смерти много веков назад и увиденное повергает Николаса в некий шок, ведь Смерть специально вводит своего нового любовника в заблуждение. И Грин-де-Вальд очень быстро в нее с блеском в глазах кончает, а Фламель видит, как лжива и ненатуральна эта женщина.* * *
Том наслаждается молчанием, окруженный заботой со стороны мадам Розье и Голдштейн, они рассказывали ему о том, как хорошо нынче во Франции, что зима обещает быть не очень холодной. — А вы слышали? — обратилась Винда к Абернэти и Куинни, неискренне посмеиваясь, явно вытягивая беседу как только можно. Том замечает, что мисс Голдштейн смотрит на него, да так, словно он попавший в беду ребенок, которого она просто не может не пожалеть, это вызывает у мистера Реддла странные омерзительные чувства, как будто он что-то постоянно упускает. Но вместо того, чтобы подумать над этим, он смотрит в свою наполненную черным чаем кружку и думает о том, что в это время Силия должна была бы выпить кружку чая, ведь он же ее к этому и приучил. — Слышали что? — Абернэти вписался между позерных вздохов Розье. — А то, — протягивает она шуршащую газетенку Абернэти, но Тома раздражает один звук ломающихся страниц, он старается вспомнить, как шелестела листва под их особняком в осенние дни, как раскачивались и заламывались кроны деревьев — это его немного успокаивало и на секунду возвращало прежний утраченный мир. И раздражение постепенно сошло на нет, но он продолжал сходить с ума от тоски теперь уже по покинутой стране, чувствуя себя во Франции безумно пустым, чужим и одиноким. Да, зима здесь и впрямь не холодна. — Вот, полюбуйся, — Тома отвлекает голос Винды, он поднял на эту женщину свой тяжелый задумчивый взгляд, видя, как та от чего-то в бурном недоумении. — Магический Конгресс собирается объединиться с демократической партией Америки. Это всё их президентша виновата, ведь она либералка до мозга костей. Это якобы свободная страна. Страна возможностей, — расхохоталась Винда. — Неслыханная дерзость. Мир стоит на пороге новой войны с маглами, а Америка хочет объединиться с Кеннеди. Вот, почитай, — изогнулась Винда, показывая что-то Абернэти в больших газетных страницах. — В честь незабываемого события исторической важности, лидер МАКУСА Серафина Пиквери пригласила чету Кеннеди на рождественский корпоратив, за которым президенты обоих сторон одной страны должны будут обсудить дальнейшее сотрудничество и процветание всего американского народа, — зачитал в слух Абернэти, а затем поднял растерянное в недоумение лицо, оглядывая всех сидящих с надеждой, будто все прочитанное несмешная шутка. — Грин-де-Вальд будет в ярости. Том протянул руку и подозвал к себе Абернэти, а затем выхватил эту самую газету, вызывая у Винды бурный злобный смех, над глупым положением в котором оказался Абернэти. Тома трогало все, что связано с Америкой, по какой-то неведомой причине он думал об этой стране, ему даже снилась прошлая жизнь в Чикаго. Он не знал по какому направлению развивается история по-старому или по-новому? Черно-белая колдография, на которой гордо стоит Госпожа Президент Магической Америки, а сзади нее прозрачные стены Конгресса, которые Том без труда узнал, позади Серафины большие часы и полотнище, на котором важно раскинул свои крылья гордый американский орлан, на груди которого расположились звезды и стекающие вниз полосы — немного измененный флаг самой Америки. Том начал скрупулезно считать белые звезды на груди птицы. Один, два… Он не останавливался и не сбивался, молча буравя взглядом страницу, даже не отвлекаясь на посторонние разговоры, которые могли носить его имя. Десять, двенадцать… Куинни подсела к Тому, посматривая на его задумчивый вид, не в силах понять о чем он думает, так как в ее голове раздавался монотонный счет. Том Реддл считал. Двадцать, двадцать один… Он резко перестал считать, уставился куда-то перед собой, рассматривая черные кружева на шее Винды Розье. Куинни впервые видела такую губительную сосредоточенность на чем-то, Том немного покраснел, на его виске выступила широкая вена. Мистер Реддл изо всех сил не впускал ее к себе в голову, но вместе с тем он что-то невыносимо сильно обдумывал. Том вспоминал хриплый голос Луи Армстронга, который напевал What A Wonderful World, его губы мимолетно вторили припев, а Куинни так и не смогла проникнуть в мысли мистера Реддла, видя лишь четкую картинку яркого зеленого поля, где розы покачиваются от легкого дуновения, сгоняя наплывшую росу. Том пел ей эту песню, пытаясь понять что-то, что так некрасиво посмел забыть. Он опустил глаза в газету, рассматривая фотографии, которые рисовали давно забытый Конгресс. Большая высокая елка, перед которой стоят работники того самого МАКУСА, представлявшие собой ни что иное как подбор высоких крепких мужчин, одетых как самые настоящие адвокаты или политики, среди них есть незначительное количество женщин, все эти люди стоят очень гордо, почти не улыбаясь, а среди них их Президент. Фотографии рисовали Конгресс как отдельную вселенную, где каждый важен и особенный, что все эти люди — одно большое неразрывное общество. Красивые лозунги, которые изображает густой черный шрифт, сообщают о том, что все эти люди сыграли решающую роль в становлении сотрудничества с Вашингтоном. Том видит мужчину, который лукаво улыбается, а затем моментально оборачивается на женщину, которая держала его под руку и широко улыбалась. Том не сразу узнал в ней Силию, он практически не знал, как выглядело ее лицо, когда она улыбалась. Но эта женщина может быть и вовсе не Силией, — Том стал одергивать себя, думая, что умершая любовь мерещится ему везде. Мистер Реддл запомнил свою бледную хрупкую дочь как узницу их большого особняка, которая была всегда печальна, серьезна и одета во все длинное, а эта женщина на снимке слишком стесненно и вульгарно одета, ее всю обтягивал шелковистый брючный костюм, на пиджаке которого красовались высокие оттопыренные острые плечи, Том представил, что этот костюм однозначно должен быть кричаще-розового цвета. И разве Силия бы стала прижиматься к какому-то мужику? А надевать подобное? Том все больше начал уходить в свои тяжелые думы, боясь поверить в то, что все это время был жестоко обманут. «Двадцать один…», — Том вспомнил то число, на котором остановился. — Слышал, вы сидели в Нурменгарде, — обидчиво вклинился Абернэти, врываясь в мысли мистера Реддла. Тот желал его унизить перед этими прекрасными женщинами, которые с особым интересом наблюдали за ним и не покидали при любой возможности. — Вы должны благодарить нашего Господина за то, что он вытащил вас из этого места! — Абернэти срывается на Томе Реддле, не перенося его на дух, особенно его странное лицо. У него было такое чувство, что он уже когда-то видел кого-то похожего. И от воспоминаний о том человеке, у Абернэти все переворачивалось внутри. Но он не мог признаться, что ходил в непотребные места во французском квартале и повстречал то, что в конечном итоге лишило его всякой чести. Абернэти был уверен, что тем загадочным человеком был Том Реддл, который сейчас делает вид, будто между ними ничего не было. — Вы уголовник! — трясущимися руками отбирает у него газету, в которую таращился Том. — Что ты делаешь? — вступилась за Тома Куинни. — Он голубой, — наспех пригладив волосы, мистер Реддл достал палочку и направил ее на Абернэти, моментально отшвыривая того к стене. Раздался грохот, на жертву нетерпимого Тома попадали картины и скульптуры, что висели на голубоватой стене. Винда Розье злорадно рассмеялась, довольствуясь тем, как пострадал наглый Абернэти. Том выхватил у него газету, присев рядом, какое-то время рассматривая того, пытаясь понять, что сподвигло этого человека так себя вести. — Это был не я, — узрел сокровенное воспоминание Абернэти, которого так старательно драли в зад. Том даже не видел лица того, кто это делал, там было очень темно, да и человек этот был выше, а волосы длинные. Том раскрыл газету, возвращаясь на свое место, вновь рассматривая фотографию. — Но если ты любишь мужчин, то зачем тебе я? — Куинни была в замешательстве, наблюдая как Абернэти встает, как он взбудоражен и потрепан одним взглядом мистера Реддла, а его слова заставили того испытать стыд от раскрытия тайны. — Чтобы никто не думал, что он гей, — ответил ей Том, все еще смотря в газету, не понимая почему Куинни сама не догадалась, она ведь сильнейший легилимент возможно за всю историю магии. — Советую не иметь с ним связей впредь, вдруг он неизлечимо больной? — фыркнул Том, наконец-то подняв глаза на Абернэти. — Могу поклясться, что видел ваше лицо, — начал оправдываться. — Тебе хотелось видеть мое лицо, — поправил его Том, вызывая бурю негодования со стороны Абернэти и неконтролируемый хохот у Винды, она с радостью подняла на смех своего единомышленника, цепляясь за его непотребные и просто смехотворные пристрастия. — Единственный мужчина, на которого мне не все равно — это мой сын, — на этих словах мадам Розье прекратила свой радостный гогот, резко оборачиваясь к Тому. — У вас есть сын? — Куинни и все присутствующие выпали в осадок, настолько не скажешь по мистеру Реддлу, что у него есть дети. — Оборотное зелье, — посмотрел каждому присутствующему в глаза. — Могу ли я обратиться своим мертвым дядей? — Том начал выяснять возможность того, насколько он был в заблуждении все это время. — Нет, — ответили ему хором Винда и Абернэти. Том опустил голову, отшвыривая газету, закрывая лицо, понимая, что сейчас его переполняют самые неконтролируемые чувства. — В мертвых обращаться нельзя, — подметила Винда, вгоняя Тома Реддла в сильную апатию, он чувствовал, как влага скопилась на его ладонях, он не хотел выдавать своих трепетных чувств перед ними всеми, но он был несказанно обижен, чувствовал себя брошенным и обманутым. — Дело в том, что обращаясь в мертвеца, вы перенимаете на себя его труп, точно также истлевая. Говорят, обращение в мертвеца безумно болезненное, потому что умираешь по мере обращения, — Винда начала рассказывать с жутким видом, добавляя к своей интонации угрожающий шепот. Том вспомнил, как Януш пришел к нему в Нурменгард, ведь тот сделал это не по большой любви и не потому что соскучился, Том резко встал, поворачиваясь ко всем присутствующим спиной, отходя к распахнутому окну, ступая на небольшой открытый балкончик. Он сгребает немного снега и кладет на лицо, вынуждая себя перестать плакать. Том закрыл глаза, вспоминая то, как плохо и невыносимо ему было в этой поганой тюрьме. И чтобы хоть как-то выбраться, ему пришлось трахать Смерть, ведь она во время близости такая дура. «Пятьдесят. Пролив. Двадцать первый. Свобода», — именно эти слова тогда сказал Януш, задавая какую-то нелепую загадку, но только сейчас мистер Реддл более менее начал понимать к чему и что это было. МАКУСА — Нью-Йорк, — сопоставлял Том расположение. Если пятьдесят это штатов, двадцать первый — это отссылка к Чикаго, то свобода… У этого слова очень много значений. Силия могла этим сказать, что обретает свободу, могла намекнуть что Америка та страна, которая сделает ее свободной, либо это намек на Статую Свободы, которая как и Конгресс расположена в Нью-Йорке. — Где Януш? — злится Том, сжимая холодные тонкие прутья чугунной баллюстрады. — Это все из-за твоей лжи, — Том вдруг резко вспомнил все те недели, которые провел вместе с ним, приходя в истерику, понимая, что скрывалось все это время за невинной ложью его сына. И Тома берет усталость, он давится собственными истеричными вздохами, находя произошедшее грубым высмеиванием его чувств к ним. Они всё спланировали. Он не мог забыть всех тех песен, которые ему шептал Януш, они пели их вместе, шипели как две влюбленные змеи, Том считал, что его сын его спас, а оказалось, что он расчетливо и бездушно ввел в заблуждение, как и его мамаша, которая радостно жмется к какому-то американцу на колдографии. Этот гнусный ребенок все продумал и врал, врал, врал. Стекло за спиной Тома пошло длинными глубокими трещинами, а от его прикосновений черный чугун обледенел. — Том, — берет его под руку Куинни, после чего он посмотрел на нее пристально и очень долго, считая эту женщину опасной, ведь она не просто так за ним везде ходит, как и этот Абернэти или Винда Розье. — Где Геллерт? — Том решил, что сегодня же покинет края Франции, немедленно возвращаясь в Британию. — Не знаю. — Врешь! — видит, что она что-то скрывает, но не может понять что именно. Приближается к ней и слишком требовательно приобнимает, незамедлительно целуя, да так сильно, так глубоко, чем выбивает мисс Голдштейн из колеи, заполняя собой все мысли. Она трогает его волосы, гладит плечи, не скрывая того, как сильно ей нравится этот мужчина и что этот поцелуй для нее долгожданный, в котором она затрепетала, занервничала как никогда, вцепляясь в мистера Реддла своими жадными объятиями, зацеловывая его губы. — Мне надо тебе кое-что сказать, — шепчет ему в губы, ведомая своими нежными чувствами. — Скажи, — понимает что близок к какой-то истине. — Не здесь, — оборачивается она на наблюдавших за ними все это время.* * *
— Проваливай, Грин-де-Вальд, — оттолкнула его от себя Смерть. — И не возвращайся, — злостно хохочет, моментально вставая со стола, скрывая свое обнаженное тело за непроглядными черными тканями. — Вот когда соберешь все Дары, — измывается над ним, упиваясь тем, как он хочет ее, как он смотрит на нее, — тогда можешь диктовать мне свои правила, — небрежно махнула рукой в его сторону, после чего Геллерт не смог противиться ее жесту, ощущая, как тело не слушается его желаний, оно слушается только желаний этой странной мрачной мадам. Не может перестать отступать. — Покинь этот дом, — продолжает она доказывать свое превосходство. — И не заходи, пока я не покину это место. Жди за дверью, — смеется над ним, показывая, что весь ее страх перед ним — лишь напускное, что ни одно живое существо не может управлять смертью. Она с должным ей эгоистичным господством наблюдала и упивалась тем, как жалок Геллерт Грин-де-Вальд, потому что тот отступает назад спиной, пытаясь воспротивиться. Она сделала это специально, чтобы он как можно дольше наблюдал ее лик, перед тем как дверь захлопнулась по мановению ее тонкой длинной кисти. Смерть обернулась к Фламелю, который тут же начал вставать с кресла, изнывая от боли, что приносит каждое движение, но ведь ей наплевать. По ее рассказам Николас запомнил, что она была Александром Македонским и Древнеегипетским фараоном Эхнатоном, что навсегда отразилось на ее лице, ведь яркости ее макияжа позавидует любая мумия. Смерть сама же и разрушила свой Древний Египет, к которому она себя изначально и причисляла, но прямо сейчас как живое напоминание о своей принадлежности, она смотрит на него своими ярко подведенными глазами, веки которых до самых бровей сияют яркой голубизной, а черные стрелки доходят почти до висков. — Ты врешь ему, — это все, что смог выдавить из себя Фламель. — У меня от него сын, — она опустила на секунду взгляд, не желая видеть реакцию своего старого друга на сказанную ею пошлость и просто-напросто непотребство. — Это невозможно… — ахнул Фламель, падая обратно в свое кресло, не понимая что такое Смерть. — Оказалось что возможно. — А твой сын знает, что ты… — Нет! И не узнает! И никто этого не узнает, — направила на него Бузинную палочку. — Я не буду никому говорить, ты же знаешь, что я не в том положении, да и темперамента мне не хватило бы, чтобы пойти против тебя. Все же я любил тебя независимо ни от чего, — Фламель не стал шарахаться Смерти, он был рад с ней увидеться, она не навещала его слишком долго, чтобы сделать сейчас все возможное, чтобы прогнать ее. — Я предпочитаю пожирать не только души, но и чужие мозги, мистер Фламель, так что я надеюсь на твое благоразумие, — она была страшна и беспощадна в выборе фраз. И тут мистер Фламель понял, что Смерть что-то все же оберегает и это не Геллерт Грин-де-Вальд. Надо быть идиотом, чтобы поверить в ее чувства к человеку, но Николас понял это слишком поздно. Терпеть все эти адские боли и муки распадающегося тела он был готов только из-за той надежды, что возможно, Смерть когда-нибудь вернется к нему и даже спасет от распада. Ведь один ее поцелуй, одно прикосновение лишает боли. Она может пожелать у мира всего и ее желание исполнится. — Сделай мне чаю, — уселась за стол, радуя старого друга тем, что не собирается покидать. Обернув голову к окну, она увидела как тонким слоем ниспадали с белых хмурых небес снежинки, а на дворе уже смеркалось. Смерть знала, что Геллерт подпирает собою дверь фламелевской обители и простоит там ровно столько часов, сколько она проведет здесь, чтобы выполнить ее наказ — вернуться в дом только после того, как она сама покинет Фламеля. И нет, — Смерти не нужен был Фламель, она просто беспощадно тянула время великого Грин-де-Вальда, который даже не осознавал с какой изощренностью она думает о том, что тот замерзнет в неподвижной позе. — И каков твой ребенок? — Николас разлил чай в две кружки и услужливо, скрепя костями поставил горячий чай перед ней. — Похож на меня. Это мальчик, — когда она упомянула о нем, то невольно мягко улыбнулась. — Неудивительно, что этот мальчик похож на тебя, — уселся напротив нее. — Он может делать так же как и ты? — он уставился куда-то вниз на нее, явно на что-то намекая. — Нет, и я этому очень рада. — Так кто же ты все-таки? С кем у меня были отношения? — не может удержать чашку в руках. — Со мной, — улыбнулась она, протягивая к нему свою руку, ногти на которой были алые-алые и очень острые, да еще и длинные. Смерть поборола свою неприязнь и коснулась его сморщенной, съеденной старостью руки, ощущая какая кожа у него тонкая, растянутая и неприятно гладкая, а еще эти выступающие вены и жилки, ее выворачивало от одного вида, но она сдержалась. — Мои дети, они как будто сошли со страниц мифов, — жалуется ему, царапая его тонкую кожу острием ногтя. — Это ты ведешь их по этому пути, — с тоскою добавил Фламель.* * *
Том слышал тот переполох, который доносился до него из-за закрытых дверей его собственной спальни. Он ненавидел во Франции все, особенно вынужденное пребывание, Том взмахнул палочкой, отворяя дверь шкафа, который был практически пуст, ведь все осталось в Англии. Мистер Реддл как самая скрытная натура решался в данную секунду покинуть это сомнительное сообщество, но был уверен в том, что никто его не пустит. И сколь бы сила его величия не застилала людям глаза, но были те, кто жаждет остановить любого диссидента, отступника и предателя. Мистер Реддл как истинный англичанин нуждался в уходе по-английски, возможно ему стоит написать записку Геллерту и сообщить, что между ними все кончено, что он разрывает их союз, ведь прямо сегодня Том понял, насколько разошлись их пути. Грин-де-Вальд гонится и погонится за властью, политикой, жаждя надеть на себя звание Повелителя Смерти. Том надевает на себя единственную вещь, которую притащил с собой из Британии, — шерстяную двубортную темную шинель, Том оттягивает ее ворот на самый верх, скрывая половину лица, выключая свет в своей просторной комнате, считая, что она обставлена намного лучше чем общественные гостиные, — надо отдать должное, Том понимает, что он симпатичен мистеру Грин-де-Вальду. Французы — развязный народ, либо Франция портит все, что попадает за ее пределы. Гомосексуалисты, националисты, проститутки и просто легкие нравы. Английская топорность и верность старым традициям выводит консервативного мистера Реддла из себя, когда он думает, что любовником можно стать даже мужчине. Его мир из-за этого не разрушится, ведь он сам влюблен в свою собственную дочь, но было ощущение, что выпутаться из этого стискивающего змеинника практически невозможно. Том опирается на собственную дверь, высматривая в зимних французских сумерках еле подрагивающую тюль, зная, что побежит через окно, ведь в этом месте невозможно анонимно и незаметно трансгрессировать. Мистер Реддл чувствовал себя неким воришкой, который пробирается сквозь охраняемые стены Лувра, дабы совершить хищение. Тихий стук в дверь, который последовал после нескольких отчетливых шагов к его двери, Том с досадой вздыхает, думая, что Винда Розье пришла позвать его на вечерний чай. — Откройте. Я слышу ваши мысли, — это была Куинни Голдштейн, которая все это время подслушивала его незащищенные и искренние думы и планы на будущее. Том прикрыл глаза, понимая, что ему придется как-то отделаться от этой настырной женщины, коих здесь целая страна. Сделав пару шагов в сторону, Том надеялся, что не встретит Геллерта, идущего под ручку с мисс Голдштейн, которая выскажет ему все опасения насчет предательства мистера Реддла. Том приоткрывает дверь и выглядывает одним только глазом, тут же щурясь от света, который горел в широком коридоре. Эта женщина безудержно заулыбалась ему, прикусив невинно губу, тогда мистер Реддл улыбнулся, понимая, что сегодня у них однозначно последняя встреча. Опустив руку в глубокий карман тяжелой шинели, нащупывает собственный бумажник и паспорт, готовый купить билет на самолет за любую цену, лишь бы как можно быстрее переступить порог чужой страны и вернуться в свой родной Туманный Альбион. Делая пару шагов назад, он впускает женщину в кромешную тьму своей комнаты, медленно и очень осмотрительно прикрывая за гостьей дверь, убежденный, что ничто и никакие слова в этой жизни не остановят его от задуманного. — Вы невероятный. Вы особенный, — слышит ее восхищенный шепот, ощущая на себе ее руку. — Я все знаю, — на этих ее словах Том понял, что чего-то совершенно не знает. — Вы сын Смерти, — во мраке он не видел ее глаз, но ощущал, что она высматривает его черный силуэт. — Это правда? — не может унять своих эмоций по отношению к нему, напоминая ему маленькую наивную девочку. — Это правда, — без лишних сантиментов добавляет, потянувшись за палочкой, решая убить Куинни, не в силах договариваться с ней или пытаться бороться. — Грин-де-Вальд использует вас, — хватает его за руку, мешая взять оружие и обескураживая такой честностью. Том понимает, что эта женщина влюблена в него или как минимум не может скрыть своей бескорыстной симпатии, поэтому совершает преступление против Грин-де-Вальда совершенно осознанно и с опаской. — Он хочет шантажировать Смерть вашей жизнью. Он желает стать Повелителем Смерти и унижать вашу маму, — по ее интонации Том ощутил некую симпатию и опасения не только за его жизнь, но и за жизнь Смерти. — Каков смысл переживать за такое существо как Смерть? Она сильнее нас с вами и всей коммуны Геллерта, да даже будь я окружен своими старыми сторонниками — все бестолку. Переживай о себе, — холодно добавил, смотря в темноту, уверенный, что ее лицо находится где-то там. — Я думаю о вас, — притягивает его к себе, заставляя пригнуться. — Вы как средство. Вы как функция для него. — Я сбегу, — хватает ее в темноте, проникаясь глубоким поцелуем. — Можно мне с вами? — вцепляется в него сильнейшей хваткой, ощущая, что на мистере Реддле верхняя одежда. Она хочет задать ему вопрос, но поддается на его обольстительные прикосновения, которые исполняют ее легкомысленную, но очень долгожданную мечту. Заваливает её на кровать, хватает её за бёдра, ладонью надавливая на поясницу, желая как можно скорее оказаться внутри, а не снаружи, одним бесчестным движением палочки, отдавая ее в путы плетенной веревки, освещая происходящее лунным светом Люмоса. Задирает все её короткие юбки, сдирая нижнее белье, не сдерживая своей грубости, чувствуя, как неистово рвётся в бой все его желание. Желание хоть немножко повторить, приблизить себя к тому, что так безвозвратно утерял. Пальцами растягивает её влажные розовые края, медленно, но резко начинает входить, слыша, как Куинни уже стонет, тонкими пальцами сжимая постель. — Какой у тебя приятный голос! — злобно и жестоко парирует, проталкиваясь в неё глубже, заламывая ей тоненькую светлую ручку и она стонет уже от боли. Он бы и хотел ощутить то невероятное блаженство, которое испытывала его партнёрша, но ему удавалось себя расшевелить только тогда, когда Том делал ей больно или неприятно, представляя, что мстит Силие. Он все трахает её и кончить не может и конца и края не чувствует и удовлетворения никакого, одна злость. А у неё уже оргазм, она сладко ловит истому обездвиженным телом. Она не слышит его мысли, Куинни распадалась и плавала в своих собственных. У неё ещё никогда не было такого странного мужчины. Том попытался её придушить, начиная испытывать слабые сладкие покалывания. Он не поцеловал её ни разу, не обнял, не погладил и это сильно её растормошило, ведь с ней такое впервые. С ним у неё произошёл небывалый ранее всплеск чувств, особенно тревоги за свою жизнь. Каждое его действие как жестокое наказание. И Куинни почувствовала себя плохой, вспоминая, как предала все что любила и все, что любило ее. Том ощущал, как она возбуждёна до предела, но внутри она казалась ему пустой. Ему мало. Он так и не кончил, его эрекция окончательно пропала, когда он вспомнил свою дочь, что прямо сейчас она смотрит на то, чем он занимается. Чем занимается её папа… «Я правда пытался», — оправдывается Том, застегивая пуговицу брюк, распахивая легким движением палочки окно, после чего в комнату прорывается холодный зимний бриз. Залезает на самую оконную раму, хватаясь руками за распростертые створки окна, его взор утопает в темной французской мостовой. Неяркие фонари, узкая улочка и напротив стоящее здание, вся дорога в тонком слое снега, Том улыбается, собираясь спрыгнуть, а внизу как минимум два этажа. Напоследок он оборачивается на свою кровать, наблюдая связанную мисс Голдштейн, находя это зрелище более чем занимательным, не считаясь с ее мнением, смеясь над ее чувствами. Пусть говорит Геллерту что угодно, пусть скажет, что он самолично сбежал. — Можешь передать ему, что наши пути сегодня круто разошлись, — не может перестать нарадоваться. Он делает шаг вниз прямо с большого распростертого окна, не боясь ни разу ни высоты, ни смерти. Холодный ветер треплет лицо, распахивая незастегнутую шинель, Том представляет четкий образ покинутого аэропорта, трансгрессируя прямо на лету, охваченный снежным вихрем, чуть не долетая до убийственно-твердой и скользкой мостовой.* * *
Какая-то чета в красных ярких мантиях идет друг с другом за ручку, а молодая девушка держит в руках амеловый винок, на котором блистает алый атласный бантик. Невероятной силы лавина обрушилась внезапно и негаданно, теперь с неба посыпался безудержный холодный снег, вперемешку с крупными градинами. Звуки трескучих столкновений льда с самыми разнообразными поверхностями застилали уши Грин-де-Вальда. Он ни о чем не мог думать, как думал о том, что этот чертов град начался слишком не вовремя, читая в наставших холодах обилие налетевших за Смертью дементоров, которые остудили пыл Франции заметно быстро, если не сказать моментально. Деревянная резная дверь обители Николаса Фламеля, которую с диким видом подпирал Геллерт — ни разу не шелохнулась, хотя Грин-де-Вальд старался прислушиваться к каждому шороху, который происходил за затворенной дверью этого дома. Какая досада оказаться в таком положении, — подумает каждый на его месте, но только не Геллерт. Он с нетерпением ждал, когда вынужденное оцепенение отступит и он сможет импульсивно ворваться к Фламелю обратно, зная, что смысл его жизни пару мгновений назад сидел и, кажется, звонко смеялся. Невероятная женщина. Самая притягательная из всех тех, которых Геллерт когда-либо встречал. А этот ее нездоровый огонек в глазах, этот ее расчетливый и бездушный тон. Лишенный сантиментов, любви и романтики. Лишенная эмпатии, поступающая исключительно агрессивно. Смерть была невыносимо агрессивная и злобная женщина. Она ругала его во время секса, называя никчемным и убогим. Он слышал ее мысли. Она пробралась в него, заползла как змея и стала вытаскивать и вырывать все нежные воспоминания и чувства, безудержно насмеяхаясь и ядовито оскорбляя все его чувства не только к ней, но и к ее загадочному сыну. Несколько градин прилетели прямо в лицо Геллерта, на что он никак не смог отреагировать, вынужденный какой-то неведомой силой стоять словно английский гвардеец, не имея права сдвинуться с места. Все его мышцы напряглись, вялость после ожесточенной случки со Смерть осталась на нем слабостью в икрах и болезненными ощущениями в области спины. А она все требовала больше, дольше и быстрее. Злая и нервная женщина, в голове у которой одна война и негатив. Тело Геллерта неприятно затекло, ведь он стоял неподвижно уже незнамо сколько, он не мог даже поинтересоваться у прохожих сколько сейчас показывают стрелки часов, ведь его язык прилип к нёбу, а челюсть просто онемела. В своих мыслях и мечтаниях Смерть вела себя как королева, — Геллерту удалось всего на секунду проникнуть в ее сознание, после чего у него собственное чуть не расплылось и не разрушилось до состояния разбитого стекла, порождая множество враждующих личностей. В ее собственных мыслях она величайшая и великая женщина, которой никогда и не являлась, — это он отчаянно выкрал из ее головы, так до конца и не понимая, что значит последняя часть ее мыслей. Он услышал ее голос, попытался прижаться ухом, но не сумел отлипнуть от старого положения, вынужденный задержать собственное дыхание и приходить в ярость от оглушающего шума собственного сердца, ведь все эти звуки мешали ему сосредоточиться на магическом тембре этой женщины. Но Геллерт услышал что-то странное, говорила однозначно Смерть, но голос у нее стал несколько другой, более низкий, а затем ее звонкий смех, который ввел Геллерта в странное ощущение. Она заставляла Грин-де-Вальда мучиться от услышанного? Вводила в заблуждение, пугая, зная, что он подслушивает и ловит каждый ее вздох? Когда пальцы от длительного мороза защипало с холода, Грин-де-Вальд огляделся, замечая, что простоял настолько долго, что на Париж успел опуститься вечер, что фонари уже зажглись, а люд постепенно покидал улицы. Все больше ярких окон смотрело на Грин-де-Вальда, сообщая, что настало время для домашних уютных посиделок. Начавшаяся рождественская неделя обещала один из самых грандиозных праздников, особенно на территории Франции, ведь теперь его сторонники составляли для одинокого Геллерта верную и непредсказуемую семью. Шаркающие шаги с противоположной стороны двери заставили Грин-де-Вальда напрячься, а ведь Геллерт все еще не мог пошевелиться, что мешало ему исполнить отданный Смертью приказ. На его ресницы и брови налипли махровые снежинки. Дверь со скрипом отворяется и Геллерт чувствует, как теряет равновесие, проваливаясь вместе с дверью. Он понимает свое беспомощное и бедственное положение, но ничего не в силах изменить. Валится на пол как закостеневшее чучело, оказываясь на полу, быстро ощущает, что тело вновь в его власти. Сгребая всю свою непоколебимость и уверенность, он моментально вскакивает на ноги, довольствуясь теплом домашней обстановки. Его взгляду падает накрытый стол, за которым примостились две чашечки. Фламель с интересом и выжиданием смотрит на Грин-де-Вальда, придерживая дверь. — Извините, я просто не мог больше этого выносить, — признается Фламель своим нерасторопным сухим и скрипучим голосом. — Она поступает неправильно. — Где? — делает уверенный шаг вперед, оказывая полностью за порогом фламелевского дома, замечая, что Смерти здесь уже как пару минут нет. Он приближается к столу, на котором стоят две чашечки, хватает одну из них и рассматривает, видя следы помады от ее губ. — Перестаньте, Геллерт, — завозмущался Фламель, подходя к нему. — Держитесь от Смерти подальше, ничего кроме разочарования она вам не принесет, — безрезультатно пытается воздействовать на нервного и охваченного идеей Грин-де-Вальда. — Присаживайтесь, — приглашает его распить чаю, — я расскажу вам свою историю. Я был молодым и глупым учеником Шармбатона, — с трудом уселся на стул Фламель, разливая чай, наблюдая как Грин-де-Вальд охотно делает глотки из ее кружки, чуть ли не слизывая ее помаду. — У нас был один ученик, он был владельцем Бузинной палочки, но я тогда и предположить не мог о том, что такое эта палочка. И однажды он похвастался предо мной этой вещью, но я не загорелся ее отбирать. До того момента, как не пришла сама Смерть и не сказала, что эта палочка поможет мне достичь господства. Знаете, я слабо понимал всю суть этого слова, но меня привлекла Смерть. И тогда случился мой первый сексуальный опыт. Он был невероятно странным. — О чем вы? — Геллерт находил в словах Фламеля слишком много вранья и недосказок. — Я потерял голову от того, кем была Смерть. Она попросила меня выкрасть палочку для нее, наговорила, мол этот ученик и его семья не дают ей забрать то, что принадлежит по праву ей. — Почему она сама не могла забрать ее? — Геллерт задумался. — Бузинная палочка такая же легкомысленная как и ее хозяйка. Внутри этой палочки сама Смерть, вернее — ее частичка. Но чтобы отвоевать ее, нужно убить прежнего владельца или обезоружить, каждый раз по-разному, это зависит от самой палочки. На самом же деле, Смерть просто пользовалась моими чувствами к ней, я выкрал палочку у своего одноклассника в дуэле, после чего чуть не умер от отравления. И в конечном итоге этот ученик меня убил, но это случилось туда позже. Смерть отказалась принимать свою палочку, говоря, что бросает меня с этим опасным оружием на произвол судьбы. Она сказала, что вернется ко мне только если я буду ее достоин. — Что значит достоин? — перебивает Николаса, приходя в неконтролируемое возмущение. — Я так и не узнал ответ на этот вопрос. Но! Тогда я решил что все дело в бессмертии, так как я стал владельцем невероятного артефакта, то я попал под его неоспоримое и пьянящее влияние. Я захотел достичь бессмертия и вечной жизни, быть как Смерть, чтобы составить ей пару. Этот предмет настолько великолепен, что с его помощью я создал филосовский камень, который дарит мне эту жизнь, омолаживающие зелья… — он опустил глаза, ведь Грин-де-Валь стал разглядывать его немолодой вид. — Я понимаю ваш вопрос, Геллерт. На меня не действует омолаживающее зелье. Но я все же старею, дряхлею и осыпаюсь. Не знаю как прекратить эту пытку. — Уничтожьте камень, — выносит вердикт. — Но тогда я умру, а я так долго живу, что уже просто-напросто боюсь. Готов терпеть всю эту боль. Нельзя применять и зелье и камень одновременно. Разорвать связь с камнем я, увы, не могу. Палочки у меня нет. Только Бузинной палочкой можно его уничтожить. — И куда она делась? — возмутился Грин-де-Вальд. — Тот одноклассник, у которого я отвоевал этот артефакт. Он убил меня и забрал палочку, но под воздействием камня я ожил. И знаешь что самое интересное? Смерть бросила меня. Какой прекрасной она была тогда, не менее прекрасной чем сейчас, но я был шокирован, увидев ее такой… — Много столетий прошло. Все меняется, — отстаивает ее свободу униженный и брошенный ею Грин-де-Вальд. — Я все это к тому, что нет способа быть вместе со Смертью. Она ни к кому не привязывается. Она как ветер. Сегодня вы, а завтра кто-то другой. Ни я, ни вы — мы недостойны этого существа. Оно бросит нас.* * *
Насмотревшись на украшенную площадь Рокфеллер Центра, Януш впервые увидел что такое всеобщий праздник. Странное восторженное чувство поднималось откуда-то из закромов сознания, он не мог уйти от осознания, что должно свершиться чудо, и оно обязательно не обойдет его стороной, если соблюсти все важные традиции. Таким образом в квартире Силии появилась первая елка. Януш не предупреждал маму, был уверен что ей как минимум все равно. Из всех елок ему захотелось приобрести именно белую, а к ней и неоновую гирлянду, продавщица в магазине сказала, что на входную дверь непременно следует повесить венок с амелой, это должно отпугнуть злых духов. Но самый злой дух все еще был жив и Януш это чувствовал как никогда, стыдно признаваться в том, что он купил этот венок только для того, чтобы отпугнуть Тома Реддла, ощущая его странное давящее присутствие. Наверное, Том не отражается в зеркале и не отбрасывает тень, иначе как объяснить его чудовищную и пугающую натуру? Разглядывая карточку, которая показывала как собрать большую мохнатую ель, Януш непременно начал повторять, замечая, что все куда проще чем кажется. Разгибает ее длинные махровые веточки, а от елки не очень приятно пахнет, но зато она очень красиво выглядит, особенно на фоне бирюзовых обоев и на контрасте с темным полом, а еще он думал, что Силия захотела бы именно белую ель, ведь даже шубу себе она купила светлую. Он начал рассуждать о том в какую пользу делает выбор его мать, — в пользу всего светлого и пушистого, упуская то, что все эти вещи придают ей холодность и отстраненность — полное отсутствие тепла и привычной жизни, о чем с таким трепетом пытался сказать Ньют. Но Януш был уверен, что только он знает свою мать, только он имеет право судить о ней и о ее поступках, просто потому что знает кто такая Силия. Он достает гирлянду, на которой много маленьких темных лампочек, обвешивает этой жесткой лианой всю елку, почти связывая как жертву, втыкая вилку в розетку, наблюдая, как засветилась каждая лампочка этим ядовито-неоновым светом, он то ли фиолетовый, то ли голубой. Цвета постепенно сменяли друг друга и вот уже это не голубой, а ярко-зеленый. Он сидел на полу, когда услышал, как открывается дверь, Януш улыбнулся, представляя восторженную реакцию своей матери на подобную красоту. Он уже вовсю ощущал, как праздник охватил его столь же крепко, как и шнур гирлянд. Звон ее ключей, не оборачиваясь, по звону этих кусков металла он мог понять, что это она, не придавая значения своему музыкальному слуху. Она положила эти ключи на тумбочку, прошлась в коридоре и Януш не оборачиваясь мог догадаться, что она делает, затем послышался шелест переворачивающихся страниц. Это был не глянец, а что-то очень шершавое и необъятное, наверное — газета. Если она ничего не сказала при входе, то это значит, что Силия либо не заметила венок амелы, либо не придала этому значения, что немного задевает мистера Реддла. Силия свернула газету, невольно вздыхая, он понял, что что-то случилось, оборачивается к ней, вставая с пола, видя, как она бросила краткий взгляд на купленную им ель, в ее глазах не было осуждающей жадности или недовольства, но она ничего и не сказала. — Что случилось? — он понял, что его мама недовольна, подбежал к ней, помогая снять шубу. Как только она покинула эти меха, вся их тяжесть осталась у него в руках. Прижимается к мягкому пушку лицом, ощущая себя невообразимо счастливым и обласканным этим густым подшорстком. — Геллерт Грин-де-Вальд сейчас официально во Франции и его покрывает правительство, — Силия с усмешкой снова бросила свой взгляд на свернутую газету, отыскивая фигуру Грин-де-Вальда, который в окружении каких-то своих сторонников совершенно спокойно передвигается по улицам Парижа. — И среди его подпевал я вижу нашего папу, — молниеносно переводит взгляд на своего сына, не догадываясь, каким пугающим и нездоровым было ее радостное лицо. Он повесил ее шубу и немедленно подошел к маме ближе, заглядывая в газету, очень сильно негодуя от услышанного. Геллерт Грин-де-Вальд в длинной до самых щиколоток дубленке, на размашистом вороте которой черная овчина, на лице у Грин-де-Вальда черные солнечные очки, а в руках черный сплошной зонт, которым он прикрывается от легкого снегопада, закрываясь от преследующих его СМИ, рядом с ним как минимум шесть человек, среди которых можно разглядеть двух женщин, также трое мужчин, одним из которых был Том Реддл. Он шел слегка позади Геллерта, как будто изо всех сил хотел показать что он не с ними. Они были черными пугающими фигурами среди всего снимка. В газете писалось, что Геллерт Грин-де-Вальд не гнушается нападениями на назойливых и, окружающих его везде, лишних людей. Они посетили две больницы и один детский приют, где выступали со своими лекциями. Януш был рад, что Том Реддл так далеко от них и теперь папа никогда не нарушит их спокойную жизнь, которая только сейчас начала потихоньку налаживаться. Но Силия была вне себя, неужели она воспринимает Грин-де-Вальда как своего соперника? Соперника за что? За власть? Януш увидел ее тщеславное желание быть не менее внушаемой, чем сам Геллерт. Она хотела бы оказаться прямо сейчас на месте Геллерта, участвовать в его делишках, размахивать палочкой под властью его имени. — Мама, ты просто невероятная гадина, — растерялся, склонил голову, даже не зная осуждает Силию или восхищается тем, что такая женщина прямо сейчас рядом с ним. Как бы сильно она не рисовалась, но именно он слушает ее сладкие стоны. Она погладила его по щеке и притянула к себе, крепко обнимая, обвивая своими руками, удушая, заставляя ощутить то, насколько он ниже нее. Это было так странно, он вдохнул запах ее духов, который нежно смешивался с запахом всего тела, создавая невероятно дурманящую эссенцию. Он задумался почему она с ним, считая, что не по большой любви, вернее, здесь было что-то помимо привычных чувств, ему обидно понимать, что если бы их не связывали кровные узы, то она бы никогда не подпустила его к себе. Силия этого даже не скрывала. — Ты готовишься к Рождеству, — она улыбнулась, озарила его своим мягким и радостным тоном, оттолкнула от себя, заходя в гостиную, наблюдая, как горит и переливается елка. Она достала волшебную палочку, взмахнула ею в сторону одиноко лежащей ручки на письменном столе и та по одному мановению распустилась в прекрасную прозрачную фигурку, которую Силия повесила на елку, а затем, сделав пару шагов назад, она заговорила: — В Конгрессе будет Рождественский прием, — она прищурилась, как будто что-то обдумывая. — Будет Джон Кеннеди со своей женой, может быть, даже Мерилин Монро. Это должно быть что-то грандиозное, — восхищается, явно что-то недоговаривая. — Но Рождество считается семейным праздником, — он начал понимать почему Силия все это говорит. Подходит к ней ближе, разглядывая, не в силах сдержать любования ею, считает свою маму красивой, безупречной и самой желанной. — Но Госпожа Президент не семейный человек, — улыбнулась Силия, поворачиваясь к нему, отталкивая своей продажной интонацией. — Это Рождество должно стать чем-то вопиющим, шикарным, возможно, становлением чего-то нового, — Силия говорила так, словно имела к этому всему самое прямое отношение. — Ты пойдешь туда? — он обиделся, потому что она бросала его, не желая прочувствовать, как ему важно быть подле нее или под ней, или на ней. — Да, конечно, — гладит его гладкую щечку, припадая своими губами к его в мягком невесомом и легком поцелуе. — Ты ведь пойдешь со мной? — затяжно смотрит ему в глаза. — Но это будет уже поздно ночью, до этого времени… — хочет что-то предложить. — До этого времени я хочу провести время вместе с тобой, — обнимает, вжимается в нее, прислушиваясь к ровному стуку ее сердца. — Я работаю в этот день, но меня отпустят пораньше, — отдается ему, убаюкивая и растлевая своей гипнотичной интонацией, треплет его волосы, от чего он чуть не пустил слюну ей на грудь. — Я нашла тебе работу, — ее голос изменился. — Надеюсь, Том хорошо научил тебя играть на клавишных? — она саркастично усмехнулась, поцеловав его в волосы. — Когда мы появимся в Конгрессе, то ты должен обращаться ко мне только по имени, — эти ее слова задели Януша до глубины души, он отлип от нее, посмотрел в глаза, мучаясь от вопроса. — Почему ты не хочешь быть моей мамой? — эти слова прозвучали очень обиженно, несмело, его это задевало и делало больно. Он хотел быть собой, он не хотел скрывать свои отношения с ней, ему все это вранье было в тягость, словно Силия каждый раз какая-то другая женщина. Януш хотел старую маму, которая, кажется, умерла в реддловском поместье в Великобритании. Силия всегда была так нежна, так обижена, заплакана, слаба и покалечена, что ему нравилось проявлять свою жадную любовь к этой несчастной женщине, но сейчас несчастным чувствовал себя именно он. — Я не хочу быть разведенкой с ребенком, — она совершенно честно ему отвечает, показывая, что совершенно не стремится быть матерью. — Я хочу быть нетронутой вишенкой. Загадочной недотрогой, поэтому ты для меня будешь кем угодно, но только не сыном, — признается. — Выходи за меня, — от чистого сердца просит ее, готов умолять. Готов сменить статус сына на мужа, если ей так будет легче, если они после этого смогут быть вместе не скрываясь. Но Силия не горела энтузиазмом, она даже слегка улыбнулась, после чего Янушу показалось, будто он сказал что-то не то, его уши заполыхали, он никак не мог скрыть того необычного чувства стыда. Она так на него посматривала, словно он неуместен и вовсе. Ее руки коснулись его разгоряченных красных ушей, они показались Янушу холодными как лед, но по-особенному приятными. Силия будто что-то недосказала, было ощущение, что где-то она соврала. А соврала она всем вокруг и практически сразу, заставляя злые языки рождать о ее персоне самые разнообразные сплетни. Марта Кроткотт не могла не подлить масла в огонь, особенно теперь, когда некий польский кузен подвозит Силию по одной ее прихоти. Ее могли и называли плохими словами, но так и не догадываясь, что из себя представляет эта загадочная и непознаваемая женщина. Даже если Януш и станет ее мужем, то у Силии появится еще одна головная боль, ведь она должна будет это тщательно скрывать. Скрывать своего сына. Когда Силия была одна, то окружающим не за что зацепиться, но если они узнают о том кем приходится ей это нежный, как только что раскрывшийся бутон мальчик… а что если они все узнают? Что это ее Януш убивает людей, что он опасен, что он нечто совершенно неясное. Силия незамедлительно ощутила свою слабость, свою немощность, вспоминая, что в Британии за нее могла бы вступиться Смерть или Том, но здесь никого из них нет. — Ты слишком маленький, — придумывает правдоподобную отговорку. Силие кажется, что она зашла очень далеко. — Через пару лет… — целует его крепко и несдержанно. Она видит его мысли, он полон каких-то надежд, он хочет быть женихом, он представляет ее в белом платье и с букетом красных роз. И Силия не знает, как ему сказать, что она ненавидит традиции. — Как вы поженились с Томом? — смотрит на ее зацелованные губы, ощущая как жар разливается по всему телу, как не по себе ему от того, что она расстегивает пуговицы его беленького воротничка. — О, это было в Министерстве, — он заставляет ее все вспомнить. — Мы просто расписались, — видит, как он огорчен этим фактом, видимо, он не этого ожидал от своих страстных родителей. — Ни Том, ни я не хотели никогда делать из наших отношений всеобщий праздник. Мы надели друг другу кольца и Том уже возбудился, видимо от мысли что палец — это условно его член. Мы долго целовались, ему хотелось консумировать наш брак прямо там, — она смущённо захихикала. — У меня уже был ты, — целует Януша в нежную щёчку. — Тебе был целый годик, — слова Силии были пропитаны любовными муками и умилением. — Почему так поздно? — он не мог сдержать своего кислого и недовольного лица. Януш разочаровался в отце снова, считая, что это во всем Том виноват, что он навязывает маме свою точку зрения. — Мы ждали когда мне исполнится шестнадцать. С Тома потребовали письменное разрешение на этот брак, — расхохоталась она. — Он писал, что не имеет к себе претензий и разрешает с нелегкой отцовской руки выйти замуж своей несовершеннолетней дочери. Вся комичность лишь в том, что он и был моим женихом. Но Министерство потребовало от Тома его письменное разрешение на собственный брак со мной. Абсурдно, не находишь? — она говорила и была при этом неимоверно счастливой, как будто пережила это все снова. — Если все так просто, то почему такие браки не сделать законными? — хочет, чтобы мама дала ему разрешение на брак с ним, но не боится, что для этого потребуется разрешение Тома. — Нет, ты не понимаешь, — тяжело выдохнула, развалившись на диване. — Да, можно получить разрешение, но только из-за того что принадлежишь к узкому миру волшебников, где каждый уже родня. Проблема лишь в недозволенности слишком близких браков, но это не вне закона. Правда, разрешение на такой брак дают не всем. Если семья нечистокровная — её шансы меньше чем у чистокровных. И мы с Томом не чистокровные, но в Министерстве шныряется Смерть, поэтому это согласие было дано «по знакомству». А вообще, это не приветствуется даже в магическом обществе. Некоторые завидуют, некоторые осуждают. Мраксы жили только такими браками, но увы, их участь незавидна, — она без стеснения закатила глаза и отдалась громкому жестокому хохоту. Януш нашел ее поведение вызывающим и притягивающим, он таращился на ее широкую улыбку, рассматривая ее удлиненные плотно поставленные ровные зубы — ни единой щелочки. Он чувствует, как опускается с ней в странную игру, в которую, по мнению остальных мальчиков, он не должен был бы играть, потому что это унизительно. — Ты ведь любишь хороших мальчиков? — он аж весь лоснился, настолько сильно хочет окунуться в неё, быть уничтоженным и любимым ею. Протягивает свою руку, касаясь ее длинных ног, которые обтягивает туго капрон. — Нет, — спокойно, но с маленькой издевкой протягивает, чем обескураживает и расстраивает Януша, ведь он уже не раз успел разочароваться в себе. — Я люблю тебя, — оспаривает все его догадки, делая акцент лишь на нем самом, ввязывая в волнующую игру страстей. — Ты у меня замечательный, — добавляет, пожирая неморгающим взглядом, оглаживая его грудь через рубашку. — Я от тебя без ума, — немного растаявшим от любви голосом добавила, скрывая полный накал эмоций, желая скрыть свою нездоровую страсть и симпатию к нему. — Я затрахаю тебя до смерти, — смеётся над нелепостью сказанного, млея от того, как он польщен и доволен, эти слова заставляли его смутиться собственных желаний к ней. К своей маме. Как бы она не пыталась скрыть их родство, нагло отрицая его, он все равно любовался ею и оставляя поцелуи, — в мыслях называл её ласково «мама», придавая этому слову нежный и романтичный оттенок. Он знал, что Силия уже никогда его не бросит, ведь она ему возлюбленная и мама. Януш не понимал, как люди заводят отношения с чужими людьми, они ведь предадут, они не поймут. Они чужие. Посторонняя женщина никогда не сможет возлюбить его так как Силия и он не сможет её так страстно внимать, ведь они не росли вместе, не прожили столь сложный путь рука об руку. Януш разделил с Силией семью и полностью понимал, зная о ней множество важных мелочей. И он хотел познавать её дальше, создавать их неразрывный любовный союз. Силия чуточку отпрянула, находя его присутствие слишком навязчивым, однако ее это влекло не меньше чем его самого. Она словно бы говорила ему: «Сынок, хочешь я сорву тебе яблоко», — стоя при этом в эдемском саду. И при каждом взгляде на Силию, и то, как виртуозно она раздвигает ноги, приглашая вкусить некий плод раздора и тщеславия. Януш хотел спуститься на колени, прильнуть губами, языком и всем лицом, желая вкушать это яблоко. Оно было дурманящим и завораживающим. Просто не могло надоесть. Зарываться в её тёплые лепестки и складочки было вожделенно приятно, блаженно и вызывающе. Силия призывала это сделать. Призывала раскурочить её и вторгаться. — Я расставляю перед тобой свои ноги, потому что нестерпимо хочу, чтобы ты осквернил меня и нарушил мою целостность. И вот на этих мыслях я вспоминаю: «О боже мой! Ты же мой сын!», — её тон был насмешлив, жесток и пропитан томностью сильнейшего вожделения. Она доводила его своими жестами, какими-то несерьезными интонациями и странными лиричными речами. Он не спускал глаз с ее лица, находя свою тоску по ней невероятно приятной. — Если бы твой отец испытывал привязанность только к сексу или насилию, то на мне одной он бы не остановился, — она говорит это с высокомерием и ярким цинизмом, смотря в глаза Януша так нахально и лукаво. Силия мягко оттолкнула от себя сына, поглаживая одной рукой белоснежный диван, оперевшись спиной в подлокотник. — Вся правда только в том, что это, — раздвинула она свои ноги, задирая прямую чёрную юбку. Он увидел ажурную тёмную резинку чулок, а ещё то, что Силия была там совершенно обнаженной. Она задирает одну ногу прямо на спинку дивана, другую ставя на пол. Януш смотрел на неё, не мог перестать таращиться, один только ее вид приводил в чувство трудно контролируемого трепета. — Когда у нас это случилось впервые, то Том вошёл в меня тринадцать раз. Это было так сильно, так больно и мне это очень понравилось. Какой-то новый и необъяснимый вид близости. Высота, взобравшись на которую, не сможешь спуститься. Ты понимаешь о чем я? Его член идеально подходит под меня, будто бы он тот самый ключ к замку. Нам нравилось делать это, мы были как нечто единое, разъединенное когда-то насильно. Я хотела родить от него ребёнка. Мне просто этого хотелось, — лицо Силии было невозмутимым, она плавала в собственных фантазиях прошлого. — Ты был самым приятным ощущением жизни внутри меня. Мой маленький мальчик. Неизвестное нечто. Том и Смерть говорили и предупреждали о возможном исходе. Но что я понимала под этим: «он безумно в тебя влюблён»? Можно ли обвинить тебя, моё дитя, в том, что распался наш с Томом союз или в том, что с каждым из нас стало? — она была задумчива и очень умиротворенна. Януш слушал её, не в силах дёрнуться, с ней хотелось играть в эти игры. Он хотел её, безумно, снова, опять, посильнее. — Каждый из вас думал, что это принадлежит ему, — коснулась себя, медленно разделяясь надвое, показывая свою аккуратную, множество раз изнасилованную, прелесть. Хоть Силия и смотрела снизу вверх на него, а все же была ведущей в этом разговоре. — Я никому не принадлежу, только себе. Это я даю вам возможность меня ощущать, — её пальцы блестели от слизи, он таращился на все это, испытывая сильное болезненное влечение. Сглотнул подступившую слюну, понимая, что она снова набежала. Не может двинуться с места, тело словно окаменело, думает, что сам растечется. У него уже давно стоит на неё и на всю эту ситуацию. Силия все ещё непринуждённо смотрит на Януша, видя его состояние, а также выдержку. — Если бы твой отец не изнасиловал меня, то не ощутил бы меня никогда. Если бы ты, — посмотрела на своего сына, — не принудил меня к этому — ничего бы между нами не было. Никогда. По природе я достаточно бесстрастная и флегматичная натура, — Силия устало выдохнула, а затем посмотрела на Януша. Она думала, что он не отступится, не решится сделать это снова, но всего мгновением позже он потянул руку, скользя пальцами по её ноге, поспешно падая на колени, только бы унять свои рвущиеся чувства. Высовывает язык, окуная прямо в неё, схватился Силие за бёдра, а она только ласково выдохнула и сладко простонала. Януш чувствовал безмерную любовь, привязанность и трепет, но ему удалось прикоснуться языком к этому ни с чем не сравнимому чувству. Силия течёт только больше от влажных прикосновений и вида его между своих ног. Януш опускает руку, высвобождая своё томимое признание в симпатии. — Каждый раз любуюсь моментом как это нечто входит в меня, — улыбается Силия, наблюдая за тем, как её сын бережно соединяет их. Он стал обнимать свою мать, считая самой красивой, приятной, невероятной, что только она делает его счастливым, а ещё и пребывание в ней. Силия грела его холодный член, чем больше он в ней толкался, тем умопомрачительнее были ощущения от родного слияния. Она сдавила его поясницу своими ногами, он упёрся ей в грудь щекой, чувствуя поглаживания её рук по спине. — Мой сыночек, — Силия переполняется нежностью к нему, продолжая гладить, зная, как ему хочется превратиться в дементора. Он потянулся к ней лицом, она облизала ему губы, насильно размыкая, проникая в глубь, слыша его сладострастные несдержанные и очень юные страдания. Только продолжает его целовать, пытаясь показать насколько сильно он ей приятен.* * *
Еще никогда так быстро не летел самолет, для мистера Реддла не существовало пути назад. Он томился и мучился от одного воспоминания, осознавая, что увиденная женщина на страницах газеты, скорее всего — его покойная дочь. Том пытался уснуть под выключенный свет в салоне самолета, но его тревожил откуда-то доносившийся храп, Том был весь как на иголках, тревожимый только мыслями о собственных детях. Тогда в Нурменгарде, когда Януш приперся с неповторимо умным, но унылым видом, да еще и с таким наглым, явно радуясь, что находится по свободную сторону от решетки. Том прямо сейчас желал вытрясти всю душу из этого поганца, понимая, как некрасиво тот водил его за нос. Стоило задуматься еще тогда, когда Януш начал спекулировать на своей любви к нему, только бы он не раскапывал могилу его покойной мамаши. Сейчас Том понимает, как снесло ему крышу от собственного превосходства, как приятно было ему его подхалимство, из-за чего он упустил лишь одну деталь — все это невинная ложь. Да причем такая прозрачная, но продержавшаяся настолько долго, что мистер Реддл успел даже страну покинуть. А сколько упущенных месяцев позади. Сколько они не виделись с Силией? Почти год? Но он ни на день не забывал о ней, тревожимый мыслями о том, как невыносимо ему жить в полном одиночестве и изоляции от нее. Он ведь даже был готов состоять в отношениях с собственным сыном, что только затуманило ему взгляд и помогло этому сосунку красиво и надолго упрятать правду. Теперь мистер Реддл был полон спокойствия, все его хаотичные думы в момент оцепенели и застыли. Том посматривал в темное маленькое окошко, видя, как светится покидаемая им страна, он знал, что никоим образом не может заставить эту конструкцию лететь быстрее. Том не мог полететь из Франции сразу в США, ведь он должен был убедиться в том, что его обвинения не беспочвенны, а отделение от Грин-де-Вальда оправданно. Лететь оставалось считанные минуты и мистер Реддл наконец-то ступит на родные лондонские земли. Он уже представлял, как отопрет дверь своего поместья и услышит забытый успокаивающий скрип родной половицы, не мог перестать думать об этом доме на высоком холме Литтл-Хэнглтона, чуть ниже которого расстилалось жуткое, поросшее люпинами кладбище, но сейчас оно должно быть особенно приглядным под толстыми снежными покровами. Ничего не видя внизу, Том понял, что самолет почти перелетел Ла-Манш, когда они достигнут берегов Соединенного Королевства, то первым делом встретят просторы Брайтона, перелетев которые достигнут лондонского Хитроу. Том посматривал на циферблат часов, еле разглядывая в полумраке временной отрезок. Геллерт так и не появился, отправляясь на какое-то важное дело, он не обмолвился ни фразой больше, от чего ближе к вечеру начался переполох. Как удачно сложились обстоятельства для мистера Реддла, словно сама судьба отпустила его, разорвав связывающие путы с мистером Грин-де-Вальдом. Можно было бы предполагать, что разгневанный и взбешенный Геллерт отправится его искать, но это очень маловероятно, Грин-де-Вальд достиг неродных берегов, где его ждала родная толпа сподвижников. Для одинокого человека нет ничего важнее чем люди, которые с ним за одно и мистер Реддл отчетливо понимал, как зависим Геллерт от чужого мнения и слова, поэтому никто просто напросто не позволит ему обрывать покорение Франции в обмен на поиски некого Тома Реддла. Если только он не окажется важным для достижения каких-либо планов. Усмехнувшись, Том примерно предполагал, какую браваду и невероятную сказку можно наплести ничего непонимающим зевакам под грозным титулом «Сын Смерти», под которым не стояло ничего, а подразумевалось чуть ли не божественно-оккультная власть. Как глупо со стороны Геллерта надеяться на то, что Смерти вообще есть дело до смертных и не важно сын это или дочь. И мистер Реддл это прекрасно понимал, ненавидя свою мать с каждым новым вздохом только больше, его презрение лилось из самых душевных глубин через край. Главное, что она не трогает и не мешает ему. А утопический идеал Геллерта: якобы став Повелителем Смерти, можно править и просить все — трудно достижимая цель, — на этих мыслях Том поправил свое кольцо, огибая углы камушка пальцем, находя Дар Смерти привлекательной и опасной игрушкой. В салоне самолета резко зажегся свет и какие-то недовольные дети заверещали от насильного пробуждения, хотя мистер Реддл не понимал в чем смысл спать полтора часа от силы, ведь дорога очень короткая. Начинается предпосадочная суета, дети спрашивают у своих родителей когда смогут повидаться с бабушкой и кошкой Джесси, стюардесса убедительно просит сохранять спокойствие и прилипнуть к сидениям, ведь они садятся. И тогда мистер Реддл с облегчением уставился в кольцо иллюминатора, разглядывая посадочную полосу, которая горела ярчайшими фонарями. Том признается себе в том, насколько он консервативен и привязан к своей стране и что Силия вынуждает его пойти против собственных убеждений, покинув страну снова. Он считал себя слишком старым и задубевшим человеком, который не горел желанием порхать из страны в страну, из города в город — нет, — мистер Реддл был исключительно бесстрастен к путешествиям, находя чужие страны невежественными и непонятными его английской сдержанной натуре. А еще все эти поганые американцы! И Том уже не тот юный мальчик, который обожал Чикаго и мечтал жить на золотом побережье Лонг-Айленда — нет, те время уже давно утекли. Он забыл о своей легкой жизни в Америке сразу, как попал за решетку Нурменгарда, словно выброшенный на произвол судьбы, как человек третьего сорта. И лишь за то, что чуточку не сдержался и убил своего сына. Какая ему разница? Он ведь все равно остался жив! И тут-то Тому показалось странным поведение Смерти. Неужели она действительно переживала за жизнь Януша? Но ведь это нелогично. Зачем переживать за то, что умереть не способно? Может быть Януш был лишь пылью в глаза и Смерть всего-лишь желала его упечь за решетку, чтобы в конечном итоге вынудить его трахнуть ее на призрачном вокзале Кингс-Кросс? А где все это время была Силия? — прищурился недовольный Том. Где была Силия, когда Януш примерил на себя ее чулочки и туфельки, как и весь ее образ? Где она была? Том понял, что что-то все это время беспощадно упускал, но наверстать уже невозможно, ведь это было так давно, сроки истекли, а виновников преступлений уже нет на месте. Самолет немного тряхнуло — шасси коснулись ровного асфальта и граждане англичане дружно захлопали с переизбытка радости и благодарности, от чего Тома передернуло, ведь он не понял их неистового облегчения, летели ведь всего от силы часок с чем-то, неужели все вокруг так перепугались? Как только самолет остановился и пассажирам разрешили собираться, то Том недовольно дожидался пока все эти жирные и плохо пахнущие дядьки достанут свои чемоданы, пока эти визжащие мерзкие дети и их мамаши покинут услужливо самолет и дадут насладиться одиночеством салона. И только когда все убрались, мистер Реддл невозмутимо встал и, накинув на себя пальто, важно и неспеша стал удаляться, полностью налегке, переживая лишь за волшебную палочку и собственные документы, хотя из-за особой мнительности за все документы, мистер Реддл не гнушается волшебным образом создавать их точные копии, распихивая по разным углам своего поместья, боясь как огня что-то потерять, например права на наследство или особняк в качестве собственности. Не доходя до ступенек, Том моментально исчезает с места, не оставляя после себя даже воспоминания. Странный недовольный господин покинул самолет очень лениво и самым последним, испаряясь как капризный призрак. Литтл-Хэнглтон был полностью покрыт белоснежными высокими сугробами, на улице было практически не холодно. Идя по главной дороге, он уже видел возвышающийся белоснежный сугроб, на котором стоял его родной дом, по которому он неимоверно скучал. На улице мало людей, да и те его не узнают в непроглядной тьме ночной. На Центральной площади вовсю горит и пестрит, гирляндами обернутая, высоченная наряженная ель, напротив нее неработающий, заполненный снегом фонтан, который всего пару месяцев назад расплескивал ключевую кристальную водицу. Мистер Реддл с особым омерзением разглядывал все эти рождественские веночки, все эти гирлянды, снежинки и фигурки на окнах, которыми жители украшали свои дома. Зачем они это делают? Том этого не понимал, от чего и бесился, считая, что ничего не украшать — отличное украшение, а ничего не отмечать — удел по-настоящему умных людей, ведь Санты Клауса не существует и подарков не будет, а если и будут, то это родители втихаря подложили, а носки если у камина вешать, то они ненароком могут привести к возгоранию всего дома. Вот и зачем такие жертвы? Ради чего воспитывать в детях расхлябанность и любовь к халяве? — в мистере Реддле не угасало порицание общественных истерий, которые те называли праздниками. Том считал, что из двух его детей разнузданным сопляком был и остается Януш, что в нем воспитала это Силия и взрастила Смерть, показывая, что все ему, засранцу, сходит с рук. Но Том был уверен, что Януш ответит за свое вранье. Не доходя до собственного особняка, он сворачивает сразу на пустующее, занесенное снегом кладбище, на ходу заставляя сугробы расступиться, взмахнув волшебной палочкой, Том прокладывает себе дорогу до заветной надгробной плиты. Какое-то время он просто стоит и смотрит в длинное высеченное на камне имя своей дочери, считая его очень красивым. Вспоминает ту женщину с черно-белой колдографии и продолжает смотреть в могильный обледеневший камень, резко отметая собственные предположения. Ему казалось, что его неверие оскорбляет память его умершей дочки. Он не мог принять тот факт, что все это вранье, что все это фикция. Но ведь памятники не ставят живым людям. От подобных мыслей Тома берет мандраж и страх перед смертью как явлением, ведь то, что он хотел сделать, было безумием в его глазах. Будь на ее месте кто-то другой — не составило бы труда, он бы даже и не задумался, но ведь прямо сейчас он стоит у могилы собственного ребенка. И так поступить с ней было для него тяжелым испытанием, шаг, который он совершит — будет мучить его до конца, если окажется, что он не прав, а та девчонка с фото всего лишь похожая на Силию самозванка. Том не может сделать это сам. Не может пойти на это своими руками, поэтому он осматривает вокруг стоящие каменные памятники, даже не вчитываясь в имена тех, кто там захоронен, мистер Реддл поднимает руки вверх, яростно взмахивая палочкой, вырисовывая ступеньки лестницы, а затем вихреобразный выпад — вокруг него склубилась черная, отливающая рубиновыми искрами волна, похожая на воронку, расширяющаяся с каждым новым движением. А Том поглядел на Воскрешающий камень, а затем на черное небо, ощущая и слыша недовольные возгласы дементоров, которые втихую спустились на кладбище, порицая и оскорбляя его за те действия, которые он намеренно совершает. Мистер Реддл сам не понял, что заговорил на парселтанге, посылая дементоров в ответ, призывая землю отпустить те кости, которые замурованы в ней. Земля забугрилась и Том улыбнулся, оглядываясь по сторонам, наблюдая, как сквозь мерзлую твердую землю и мягкие сугробы прорываются истлевшие руки, скелетоподобные пальцы пробивают путь к свету луны. Кладбище дружно ожило, Том расхохотался, рассматривая, как все эти дохлые и страшные уроды повставали со своих могил, как они довольны от того, что их потревожили. Умершие, холодные, побелевшие от холода и почти растекшиеся инферналы, с которых от легкого дуновения ветра слетает каждая лишняя волосинка, они смотрят пустыми глазницами и улыбаются истлевшими ртами своему спасителю. Еще сырой мох на некоторых лицах, впалые, почти прилипшие щёки, пришитая покосившаяся голова у одного из них, и запах — просто чудовищный и невыносимый могильный запах. Том замечает пару свежих трупов, потому что тех еще не успел тронуть тлен. — Что вы встали, недоумки? — присел он на могильный камень напротив, посматривая примерно на чертову дюжину мертвецов. — Копайте! — улыбнулся, указывая на могилу Силии, с нетерпением предвкушая, как эти выродки будут рыть холодную землю голыми руками, как последнее мясо слезет с их костей, как одиночная могила Силии резко превратится в братскую для всех этих уродов. Мистера Реддла переполняла уверенность, что его дочь все же жива, раз она не поднялась вместе с этими выродками. Без особого интереса он разглядывал, как могильная живность выполняет его приказ, гремя костями и даже постанывая от возмущения. — Быстрее! — не может унять своего злобного смеха, не скрывая того, насколько ненавидит смерть, насмехаясь на гибелью людской и их тленностью, считая себя выше их всех, потому что ему под силу быть нетронутым временем. — Мама! — без труда понимает, что Смерть где-то рядом. Ее руки ложатся ему на плечи, она целует его мягко в щеку, от чего он мимолетно успокаивается, ощущая свою растерянность. У Смерти белые руки и алые когти, ее насыщенные длинные волосы спадают ему на плечо, она лижет его и целует в волосы. — Ты не кончил, — напоминает ему случившееся в Париже, делая приятно одним прикосновением к седым волосам. — Нет, — в блаженстве прикрывает глаза. — Почему? — прикасается своими губами к его затылку, трогая шею, пробираясь руками за ворот рубашки. — Этого недостаточно. Тех ощущений недостаточно, а потом они стали и вовсе неприятными и я не смог закончить, — наблюдает за тем, как мертвечина вырыла глубокую яму. Земля и снег летели в разные стороны. Смерть лелеет и обнимает своего Тома со спины, наглаживая ему грудь под тканью рубашки, непереставая удивляться и гордиться своим эксцентричным и болезненным мальчиком. Том провокационно вырывается из объятий Смерти и подходит к капающим инферналам, начиная расталкивать их ногой, а они как псины — все равно продолжают выполнять приказ. Том смотрит в глубокую черную яму, сомневаясь, что там вообще есть гроб. Направляет палочку в темноту, любуясь тем, как Слизеринова палочка красиво пульсирует зеленым светом через тоненькие трещины у основания. Какое же удовольствие смотреть на это в темное время суток. «Бомбарда», — с улыбкой командует про себя Том, не утруждая приказать мертвецам расползтись. Ударная волна сотрясает вырытую яму и из нее фонтаном забила земля, орашая мистера Реддла этой могильной грязью, а он и рад, непрекращая таращится внутрь зияющей дыры, видя, как стекаются разорванные от взрыва инферналы, продолжающие рыть злосчастную землю, в которой были обязаны почивать. «Бомбарда», — вновь беззвучно командует Том, наслаждаясь холодностью кладбищенской земли, которая падала на него словно капли дождя. Он чувствовал эти ледяные комочки в волосах, за шиворотом, за тканью рубашки, эта земля просачивалась везде. И когда Том пробил невероятных размеров дыру, то он увидел, что все это время могила была пустая. Тяжело выдохнув, он направляет палочку на могильную яму, после чего мертвецы сползлись в нее, ложась друг на друга. Не выдержав такого обмана, Том одним выпадом в сторону надгробной плиты разносит ее на мелкие камешки, которые посыпались в вырытую яму. — Никакой Силии там нет, — смотрит на основание разрушенного памятника, который теперь не обманывает его взор ложной смертью. Он поворачивается к Смерти, растирая на своем лице кладбищенскую землю, готовый расплакаться то ли от радости, то ли от досады. Алые губы бледной Смерти расплылись в улыбочке, она плавно приблизилась к своему сыну и не могла наглядеться на его запачканное личико. — Ты все знала, — сквозь зубы процедил, понимая все по одной лживой физиономии. — Зачем ты мне помогла? — грубо хватает ее за плечо, моментально возгораясь ответной страстью на каждый взгляд и прикосновение Смерти. — Верни ее, — не переставая ухмыляется она, поддаваясь на каждую его грубость, чем пугает своего сына. — Зачем это тебе? — видит в ней сплошную ложь, но это была опаснейшая и самая ужаснейшая ложь, ибо она могла таить под собой фатальные последствия. — Хочу, чтобы она вернулась в Англию, — убеждает его в том, что за ее спиной нет никакого мотива. Она отвлеклась на звон молнии, ведь Том расстегивал свои брюки, присев на могильную плиту, он несдержанно обратился к ней: — Хочу, чтобы ты мне отсосала, — невозмутимо говорит ей, ожидая от Смерти чего угодно, но не согласия. Она подползает к нему, разводя его ноги пошире, у неё расширенные зрачки и неуверенные движения. Том глотает накопившуюся слюну, наблюдая, как она выполняет его просьбу. Когда её пальцы касаются, он сделал вид, что ему все равно, стал рассматривать кладбищенский пустынный пейзаж. Смотрит на обелиск вдалеке, пытаясь прочесть имя умершего. Не сдержал внезапного стона от сладкого испытывающего на прочность блаженства. — О, вот так, — закатил глаза, особенно, когда почувствовал, как входит в её горло. Слюна, язык, язык у неё невероятно длинный. Смерть схватила своего сына за бедро, слыша его гнусный сладострастный вопль, скользит ладонью все выше, достигает груди, пока в это время продолжает обсасывать ему член. Он ощущает её руку на своей груди, только благодаря этому понимает, насколько тяжело дышит. Она не остановилась, стала поднимать кисть выше, хватая его за шею. В мягкую подушечку указательного пальца упирается грубый острый кадык. Смерть это заводит, проводит пальцем по этой горке на шее. Слышит срывные неконтролируемые стоны Тома, целует ему член, а затем нализывает, готовая снова его загротить. Рука движется все выше, он целует ей пальцы, что её смешит. Суёт ему указательный прямо в рот, проводит по языку, готовая его вырвать. Он незамедлительно кончил ей в рот, тяжко выдыхая, чуть не опрокидываясь от долгожданных умопомрачительных судорог прямо в сугроб. — Вы кто такие? — Том и Смерть резко оглянулись на незнакомый сухой голос. Том сначала даже не понял, откуда показался этот мужик в черном длинном платье, спустя какое-то мгновение он понял, что это священник небольшой церкви, которая находится в самом конце кладбища. Священник раскинул руками и перекрестился, когда увидел огромную дыру, порушенный памятник и кучу потревоженной земли, откуда словно гигантские кроты выбирались. Богоугоднику никак не могло прийти в голову самое страшное — что мертвые иногда все же ходят. — Все хорошо, — заботливо смотрит на Тома Смерть, поглаживая по икре, призывая смотреть только на нее, не понимая в каком шоке прибывает ее сын. Она склонилась к нему и продолжила облизывать его уже заметно опавшее и вялое достоинство, поведя левой рукой в сторону постороннего мужчины, она указала на него пальцем, даже не смотря на него, Смерть была поглощена совершенно другими мыслями, которые рождали в ней грязные чувства. Она продолжала лезть к нему в штаны своим нечеловечески-длинным языком, тогда Том ощутил, что она забирается к нему слишком глубоко в штаны, а ее слюнявый гладкий язык приятно щекотал. Том наблюдал, как под прицелом Смерти невинный и случайно пришедший на вандальные звуки мужчина, хранитель этих земель ухватился за горло, не успевая даже ничего произнести. Он повалился в глубокий сугроб, да так, что его было не разглядеть, тогда и вторая рука Смерти легла Тому на ногу, а он понял, что она только что убила человека просто так. — Встань, — не может найти себе места. — Я засуну в тебя язык, — ей так сильно хотелось пробраться своим длинным языком между его ягодиц, что это доводило ее. — Давай в другой раз, — хватает ее за язык, вытаскивая у себя из штанов, поспешно заправляясь. — Мне нужно успеть на ближайший рейс до Нью-Йорка, — не совсем осознает, что собиралась предложить ему Смерть, пребывая в странном оглушающем и сотрясающем все сознание шоке. Очереди как ни странно почти не было, но мистер Реддл переживал не за отсутствие пассажиров, а за отсутствие рейсов, ведь он так поздно спохватился. Его всего трясло от увиденного и пережитого, он словно только сейчас начал понимать, какой совершил напрасный крюк, что надо было не теряя ни минуты отправляться в Америку. — Рейс в Нью-Йорк. Я успеваю хоть на кокой-нибудь? — затараторил Том, подбегая к девушке за стойкой. — Через пятнадцать минут отбывает последний. Прибытие в аэропорт Айдлуайлд. Вас устраивает или ищите другой? — растягивает все свои слова, чем вводит Тома в ярость. — Устраивает. Куда именно приземлюсь, как далеко оттуда до Манхэттена? — Том наспех решил поинтересоваться, думая, что МАКУСА точно находится где-то там, в самом сердце нового Амстердама. — Ну смотрите, вы прилетите прямо в южный Куинс, до Манхэттена там примерно двадцать километров. Переедете Манхэттенский или Бруклинский мост и вы в самом сердце. — Оформляй! — вскрикнул, нервно бросая перед ней свой паспорт, хватаясь за волшебную палочку, но вовремя себя осаждая. — Не надо со мной так обращаться, — обиженно добавила она, забирая документы нервного господина. — Сколько по времени займет полет? — нетерпеливо достает ее. — Часов восемь точно, но надейтесь, что зимняя погода вам не помешает, — спокойно добавляет, что-то записывая. — У меня нет и не будет багажа, — решил добавить Том. — Это не имеет значения, мистер Реддл, — отдает ему обратно его паспорт, протягивая билет. — Ваш самолет, — указывает пальцем на панорамное окно. Через тьму ночную мало что можно было разглядеть, кроме неяркого фонарного освещения. Подойдя к окну, Том засмотрелся на очередной самолет и у него перед глазами словно вся жизнь пролетела, начиная от встречи с Мариус в лесу, заканчивая тем, как он спрыгнул с окна. А ведь раньше он никогда не прыгал с окна.