* * *
Жаркая и солнечная Калифорния, на ее просторах даже в самый разгар января стоит приятная безосадочная погода. Том смотрит на свое отражение, замечая только собственное недовольное лицо, и как бы он не старался быть более сдержанным и спокойным — каждый раз срывался. Невыносимо солнечная погода! Невыносимый рабочий день, вокруг всегда так много людей, каждому что-то от него нужно. Нет, ничего нельзя сказать — мистер Реддл прекрасный актер первого плана, и вот уже позади себя Том видит свою расфуфыренную коллегу, в блескучем платье, что пошито пайетками, инкрустировано перьями и стразами. И все это такое яркое, аж глаза режет. Какой смысл? Кино все равно черно-белое. Мистер Реддл задумался о том, как все же невыносимо ненавидит пальмы, вдумываясь и всматриваясь в свою темнокожую визажистку, он разглядывал ее взмокшие у корней взвитые волосы, ее лоснящееся сальное лицо, пока она накладывала на него матовую пудру, убирая любой намек на блеск в лице. Может быть он ненавидит пальмы потому что терпеть не может Африку? Том стал представлять, как его визажистка вместо кисточки, которой наносит на его чудесную светлую кожу обеляющую и освежающую сияющую пудру, держит в своих грязных черных пальцах какую-нибудь мотыгу или остро наточенный камень; что вот совсем скоро, когда ее такой же черномазый муж в юбочке из папоротниковых листьев, обмотанный лианами, держащий окровавленное копье, вернется домой с добычей в виде антилопы. Почему они пользуются благами великой белой расы, почему эти гости из Африки смеют желать то, что принадлежит не им? Они вообще-то всем пользуются и обитают в отдельных домиках, имеют право на образование и работу, а что бы у них было, не привези их добрый англосакс в Европу? Они бы скисли под своим сорока градусным солнцем — как продолжают киснуть их менее удачливые дальние родственнички, не узнали бы никогда что такое вилка, одежда и деньги. Том считал, что если афроамериканцы хотят каких-то прав, то прежде всего должны были добиться чего-то сами независимо, а не с помощью цивилизации белых, на чьей шее всю историю висят. Он невозмутимо положил ногу на ногу и перекрестил руки, продолжая таращиться на свою помощницу. — Вы любите кокосы? — улыбнулся Том, откидывая голову назад, опираясь о спинку высокого стула полностью. Он хотел скользнуть взглядом по ее бейджику, чтобы в очередной раз узнать как ее зовут. Это была исключительно его прихоть — чернокожая визажистка, а также чернокожая уборщица в его съемной квартире в Сан-Франциско. Рамона Кулхейн, — читает Том маленькую табличку на ее груди, а грудь у нее просто огромная, ровно как и ее необъятный, обтянутый юбкой зад, а ладони у нее светлее чем вся кожа лица, глаза чернее чем у Смерти, а белки кажутся желтоватыми и маслянистыми. Она вызывала у Тома пренебрежение и отторжение, но он был несказанно рад, что Рамона работает на улучшение его вида — в его ласковых розовых фантазиях эта афроамериканка прислуживала ему. Он даже подумал о том, что ей можно залепить по ее огромным бесформенным губам, отстегать по толстой черной заднице и сжечь все ее скрученные сухие лохмы на голове. Том смотрел на нее не выдавая ни единой эмоции того возбуждения, что взыграло в нем, стоило ей подойти к нему, только его глаза слабо прищурились в искренней улыбке. Он был рад, что миссис Кулхейн вызывает в нем такие праведные и радостные чувства. Чувства истинного Республиканца, праведные догмы самих Отцов Основателей. В своих мыслях он сравнивал ее со свиньей в загоне, которая пожирает корм прямо из миски, где недавно лежало ее собственное дерьмо. — По местам! — Том слышит голос недовольного режиссера. — Мы отстаем от графика уже на целых пятнадцать минут! — Альфред был преисполнен негодования, кричал в рупор и его гигантская туша закрывала Тому весь обзор. Том с самым ненавистным взглядом осматривал всю киноплощадку, по десятому кругу разглядывая созданный антураж. Все это напоминало наскоро сколоченный сарай. Сейчас Хичкок отснимет свои кадры в темпе вальса, потому что как раз следом за ними прибудет совершенно другой режиссер, и вот уже на следующей неделе они должны будут сменить маршрут и место съемок. Альфред говорил, что это будет где-то на природе, но Том либо не запомнил, либо Альфред не уточнил. — Спасибо, — встает со своего места Том, беря Рамону за руку так заботливо и нежно, заглядывая ей в глаза и со всем обаянием улыбаясь, смотря на нее сверху вниз — она была ему примерно по грудь. — Ты просто чудесна, скажу своему агенту, чтобы дал тебе хорошие рекомендации, — и его всколыхнуло лавиной неистовой гордости, достигающей, кажется, вершины господства. Он Господин в ее глазах. Прелестный чуткий и милосердный господин, под его пристальным и всегда двусмысленным взглядом она чувствовала себя слегка не в своей тарелке, всегда очень взбудораженной и чуточку влюбленной. Том развернулся, улыбаясь уже во все лицо, представляя, как сильно залепил бы ей по лицу, да так, что она бы уронила все эти палеточки теней и пудр, разбила бы это все, испачкала пол, и с каким неистовством он бы наблюдал за тем, как на нее орет менеджер, как выставляют ее за дверь, а она со слезами молит вернуть ей работу, ведь дома ее ждут трое голодных детей. С чувством счастья и легкости от удовлетворения, Том выдохнул, выходя в свет софитов, все еще пробираясь взглядом через всю смотровую площадку, заглядывая в тот угол помещения, откуда, то и дело, постоянно кто-то выходит или заходит. Когда он смотрел на дверь, над которой ярко горело «выход», Том сильно нервничал, его сковывало желание раскричаться, растосковаться, выйти из себя, разгромить пленку, перевернуть все что только можно. Где она? Она же обещала прийти. Прийти и посмотреть. Обещала и не выполнила и, кажется, не собиралась выполнять. — Том, ты хорош как всегда, так что к тебе просьба почаще включать свой жутковатый взгляд, — Альфред потрепал Тома по спине, затем обратился к его светловолосой коллеге. Это была достаточно молодая актриса, и, вроде бы, это ее дебют. Хичкок любит блондинок в своих фильмах и никогда не скрывал этого, наверное все дело в черно-белой съемке. У нее была достаточно кукольная внешность, Том улыбнулся ей, замечая, что она посмотрела на него, не смея ее смущать, он отворил дверцу кабриолета и сел на водительское место, начиная со всей страстью потирать приятную кожу салона, гладить руль, поворачивая зеркало заднего вида поближе к себе — так, чтобы его глаза встретились с отражением, и чтобы его взгляд всегда ловило зеркало. Он нервно стал приглаживать собственные брови, ощущая себя недостаточно красивым, недостаточно великолепным и недостаточно заметным. Он должен был затмить собственную партнершу. Да, — сцена небольшая, но именно в ней у него появляется шанс вырваться вперед и захватить умы всех, кто будет на него смотреть через большой экран кинотеатра. Все должны любить и хотеть Тома Реддла, особенно после этой сцены, ведь не зря же он отвоевал эту роль у Хичкока прямо-таки отбирая ее у красавчика Джона Гэвина, с которым пару раз получал сравнение. Нет. Джон Гэвин и Том абсолютно точно не похожи, — Тому это было даже обидно и до глубины души неприятно — что в них нашли сходство. Том считал себя лучше, красивее и искуснее, а что может тот жалкий актеришка? Только широко улыбаться, скорее, он больше походит на подпевалу Пресли, нежели на актера большого кино, и это с учетом, что у Гэвина типаж типичного-ловеласа, тогда как у Тома абсолютно точно — нет. Том считал себя искусным и педантичным интеллектуалом. Джанетт поглядела в сторону своего напарника и присела рядом, слишком сильно хлопнув дверью, за что Тому захотелось этой девице наредкость больно влепить. Ну нельзя же с таким пренебрежением и бесчувствием относиться к такой прекрасной машине. Чудесный красный Кадиллак с откидным верхом, весь корпус которого был длинен, гладок и остр на изгибы. Эта машина была как Силия, Том заботливо и незаметно погладил водительскую дверцу с внешней стороны, как будто успокаивая. — Сцена двадцать пятая. Кадр два. Дубль один, — помощница режиссера бравадно выкрикнула эти фразы и щелкнула нуменатором. Все взоры обратились к нему и Том так яростно это прочувствовал и его пробрало аж до самого низа, томно свернуло, перевернуло и до приятной сладкой дрожи скрутило. Он ухмыльнулся, зная, что все лики обращены к нему, и не важно что его партнерша сидит от него по правую руку. Есть только он, и свет софитов принадлежит сегодня только ему. Он главный в этой сцене и никто больше. Женщина в кадре — это всего лишь для антуража, она нужна только для дополнения образа Тома, для того, чтобы в кадре она дала ему раскрыться, выплеснуться и отыграть, она лишь функция. — Пол, — сцена уже началась, Джанетт обратилась к нему, но Том не спешил к ней оборачиваться, представляя, что они остановись где-то у побережья Санта-Моники и там вдалеке приятно-лиловый закат опустился над тихоокеанскими водами. — Вчера мне пришло странное письмо… — голос Джанет постепенно стих и Том представил, что он услышал зов ночных насекомых — вот настолько стало тихо, только ветер и глубокие тихоокеанские волны. Пол должен любить Люси, но любить так, что Люси окажется бедной и брошенной девушкой, с которой бесчувственно и холодно обошлись. Это он убил ее сестру, потому что он совершал злостный и жестокий обряд по вызову Сатаны. Кто вообще придумывал этот сценарий?.. Что они думают о волшебниках? — Том сначала смеялся, пока это не стало его возмущать. Почему его выставляют в этом фильме как какого-то сатаниста? Может быть пора снять фильм как маглы расправлялись с ведьмами и колдунами? — Не сейчас, прошу тебя, — Том знал, что от его харизмы и выразительности многое зависит, эта сцена должна стать и остаться в веках — его, чтобы даже ремейки через десять лет все равно снимали с его участием, а актрису можно подобрать другую. Он переводит взгляд на свою партнершу, начиная ее пристально и с явным оцениванием осматривать. Пол должен получить в этой сцене все самое желаемое и интимное, ведь Люси чистая и непорочная девушка, которая страдает от нападок неизвестного, а еще ее сестра бесследно исчезла и все ниточки подозрительно ведут к ее обожаемому мужчине. Пол намного старше Люси, они познакомились за деловым ужином, который устроил ее отец. У Пола есть холодная и некрасивая жена, с которой у них нет и не будет детей. Увидев Люси, он возгорается к ней немыслимыми греховными чувствами. Он совращает эту молодую девушку. — Знаешь, я должен тебе сказать, что мы больше не можем встречаться. Я не могу лгать твоему отцу, тем более после исчезновения Нэнси, — Том говорит это с полным серьезности голосом, но совершенно расслабленным и насмешливым лицом, а Люси этого не замечает, возможно потому что на улице темно? При этом он кладет ей руку на колено, поворачиваясь всем лицом, — Том знал, что его профиль сейчас в самой выгодной позиции, у него просто ошеломительно красивое лицо — особенно нос. — Но напоследок, — его голос сделался более низким. Режиссер не делает замечаний, не останавливает съемку, фонари продолжают освещать их с Джанетт, а это значит — все идет просто превосходно. Том был уверен, что уже почти покорил весь мир. Он смотрит в лицо своей партнерши и читает самое откровенное удивление и неделанную страсть. Люси должна сопротивляться, — Джанетт не вытягивает свою роль. Но женщины будут отождествлять себя с Джанетт, когда впервые окунутся в этот фильм, так что, даже неплохо, что его партнерша слишком откровенна в этой сцене. Она молодая. Сколько ей лет? Примерно двадцать, а играет восемнадцатилетнюю, но она действительно выглядит младше своих лет. Силия не пришла, Том старался не думать об этом. Что эта женщина делает? Наверное по выходным все деньги в Вегасе проигрывает! — Том не мог найти себе места. Жизнь в Калифорнии превратилась для него в невыносимую и ненавистную рутину, из которой его вытаскивало только чувство восхищения и обожания со стороны всех вокруг. И Том хотел сделать лучше, еще лучше, прекраснее, удивительнее, идеальнее, фантастично и неповторимо, чтобы без конца слышать в свою сторону слова признательности и бесконечного одобрения. Кладет свою левую руку на шею Джанетт, не поворачиваясь всем телом в профиль, стараясь держать его в анфас как можно дольше, — он все время прокручивал себя и то, как смотрится со стороны. Он вкладывал во все свои движения и жесты только больше холодной нежности и притаившейся агрессии. Его движения напористы и медленны, что не вызывает в партнерше паники, она поглощена его лицом, ее губы в ожидании приоткрыты, — она ему отдается. Гладит ее тут же по плечу, стесняя, прикасаясь своими губами к ее накрашенным и излишне запудренным. По сценарию героиня очень неопытна, поэтому Джанетт изо всех сил пытается показать, что не отвечает взаимностью не только на его невербальное предложение, но еще и то, что она абсолютно не умеет целоваться. Целоваться под не один десяток напряженных и оценивающих глаз. Тому уже говорили, что все его действия слишком пошлые, но некоторым режиссерам это даже очень и очень нравится. Какой-нибудь Вуди Аллен точно от него откажется. Том продолжил наращивать и раскрывать свою пугающую неуёмную необузданность, представляя, как это, должно быть, страшно смотрится со стороны. Молоденькая и цветущая девочка и достаточно взрослый папин бизнес-партнер, от этого его вычурные чувства просто выстреливали быстрее, чем он успевал их обдумать и приостановить. Он ухватился в ее предплечья, не переставая бурно и влажно целовать, думая о том, что сценарная косметика просто отвратна на вкус. Пол должен утащить Люси в бездну взрослой грязи, последним кадром должно стать то, что молодая девочка под гнетом неопытности и желания угодить и отдаться любви — прогибается. Джанетт уже во всю трогает его плечи, подсказывая Тому, что он непременно должен уложить ее на сидения авто — это означает окончание сцены, что оставляет бесчестное развращение и неприличный бурный секс за кадром. — Прекрасно. Снято! — оповестил режиссер и Том с облегчением отстранился и отлип от своей партнерши, которая тут же повернула к себе зеркальце заднего вида, начиная рассматривать урон, нанесенный макияжу этой сценой. Тома выводит из себя этот поступок Джанетт, он невозмутимо поворачивает зеркало к себе, начиная с пренебрежением разглядывать разводы, оставшиеся от помады. С жестокостью и впопыхах, Том стал стирать это со своего лица, ощущая себя изнасилованным и попорченным. Он как можно быстрее покинул машину, рассматривая, как разбредается народ по съемочной площадке, вслушивался в звуки негромко накатывающейся болтовни, как вдруг до него совершенно отчетливо и ясно доносится этот чересчур надменный, самоуверенный и вульгарно нахальный тон. На эти слова обернулись все: — Не смей меня трогать. Я бы никогда не переспала с тобой. Бледное порнозависимое чмо, не знаю, как перевести это на мудацкий, но знаю приёмы самообороны… — а затем ее взгляд встречается с его, она тут же забыла о чем говорила. Она все-таки пришла. Заведенная, практически злая, но невозможно красивая. Ему стало так обидно, что она не увидела всех его стараний, всех его страданий. Он понадеялся, что они вместе обязательно сходят на его фильм в кино. Он в этой шумихе, в этой заворухе постоянно и стабильно одинок. Больше всего на свете он желал подойти к ней, но его гордость и так была задета куда глубже дозволенного, терпеть подобное Том просто не мог себе позволить. Он разглядывал ее, стоящую на первом плане, ловил осуждающие взгляды в ее сторону, слышал, как ее обсуждают и осуждают за столь резкие и громкие слова, которые были обращены к кому-то из неприметных и одинаковых декораторов. Казалось, он не видел ее уже целую вечность, Силия каждый раз обещала, что придет, но так и не пришла, даже когда минул целый месяц. В какой-то момент Том просто перестал ей писать и звонить, понимая, что у его жены всегда и на всё найдутся отговорки. Она говорила, что сейчас слишком сложный месяц и что она просто не может спокойно спать, что переживает о тех конкурентах, которые сегодня-завтра подсыплют ей в чай отраву. Силия даже перестала питаться на обедах в МАКУСА. Том не особо понимал какая у нее должность в каждом из Конгрессов, но она однозначно что-то упорно скрывала. Кричаще-красный костюм, он видел ее щиколотки, стоило ей сделать шаг в его сторону, а еще эти прямые стрелки через всю брючину, что только подчеркивали стройность и длину ее ног. Когда она делала шаг, стук ее каблуков эхом оставался в его голове. Она шла к нему уверенно, не скрывая своей чертовски пошлой улыбки, он не сделал к ней ни шагу, копируя ее усмешку, поспешно кладя руки в карманы брюк. Казалось, она не спешила сокращать между ними расстояние, но когда оставалось всего пару шагов до того момента, когда она бесчестно нарушит и разрушит личное пространство — она мягко и озадаченно погладила его по плечам, разглаживая топорщащийся ворот, разглядывая кристально белую рубашку. Она прикасалась к нему по привычке очень без стеснения, слишком и даже преступно откровенно, и не скрывая своего удовольствия. Она вцепилась в него, заключая в неистовый и неумеренный по силе поцелуй, и это уже был не тот поцелуй, который Том старался показать на камеру. Ему не приходилось выдавливать из себя чувства, переосмыслять каждый раз свои действия и отслеживать каждую ответную реакцию. Силия сама ввергала его в то безобразие, которое он отчаянно и на отлично смог выказать всем присутствующим. Он так давно не чувствовал ее на себе — кладет свои руки поверх ее, прижимая к своей груди только сильнее. Его рабочий день можно считать оконченным. Это было ужасно. Просто отвратительно, Силия просто не представляет, как ему неприятно и как ему сложно. «Поддерживай меня. Люби меня. Заботься обо мне», — обнимает ее, находя свое помешательство приятным и тягостным, отяжеляющим и пьянящим. — Почему ты не приходишь? — Том все понимал, но просто не мог не задать этот вопрос, с чувством обрывая их нежные долгожданные ласки, ощущая пустоту и отрешенность, понимая, что все это временно — они опять расстанутся. — Я хочу. Очень хочу. Но я просто не могу. Том, я не бываю в своей квартире в Манхэттене, только разве что сплю там. Мне очень сложно. Не усложняй мне жизнь своим видом, я постоянно думаю о тебе, я не навещала нашего сына уже около двух месяцев. Не успеваю ему иногда даже письмо отправить, а он мне, бедненький, все пишет и пишет, — улыбается она, а у самой в глазах истинное и ни с чем не спутываемое беспокойство. — Мне легче абстрагироваться и не думать о вас, чем встречаться на пару минут и бесконечно долго переживать. Обещаю, скоро это все закончится, — берет его за руку и уводит. Громадное протяженное зеркало, обрамленное со всех сторон ярчайшими лампочками, внутри было тесновато и приглушенно, только это зеркало ослепительно сияло, напоминая Силие весь распустившийся в ночи Нижний Манхэттен. Она рассматривала его легкий творческий беспорядок, но при этом гладкую и изумительно чистую поверхность стекла — Том никогда не дотрагивался до этой поверхности, зеркало было даже пугающе четким, несмотря на всю темноту помещения. У Тома абсолютно отсутствовало понимание уюта, все в его гримерной серо и сухо, вот только множество ее и их совместных фото смотрели на нее с гигантского зеркала. Силия даже и подумать не могла, что Том может быть таким чутким и страдающим. Она трогала и изучала все его вещички, а там не было ничего, по мнению Тома, особенного. В Сан-Франциско у него и то больше всяких примочек. — На кого ты так орала? — подходит к ней ближе, рассматривая ее через зеркало, а Силия, не поднимая глаз, продолжала все трогать. — Какой-то никчемный очкарик возомнил себя остряком, он уверял, что к моей заднице прилип бекон, — она взяла его расчёсочку и начала проводить по своим волосам, он смотрел на это и его влекло это действо еще сильнее. Он чувствовал и испытывал это нечто. Нечто необъяснимое, что Силия непременно ощущала взамен, она трогала и касалась всего, что хоть как-то принадлежало ему, она хотела с этим познакомиться и подружиться, сделать своим и пропустить через себя. — Поправь меня, если я сказала о нем что-то, что не было бы правдой. Использовать Легилименс уже давно вошло в привычку. Профессиональная деформация, — она взглянула на него, мягко улыбнувшись, кладя его расческу ровно в то же самое место, а затем повернулась, напирая ему на грудь, притянула своими прохладными пальчиками его горячее лицо, чтобы судорожно и со вздохом поцеловать, в исступлении прикрывая глаза, позволяя себе томиться о недолгую прелюдию их сладкой встречи. — Я так больше не хочу, — он отстраняется и с тяжестью в теле разваливается на диване, ощущая, как у него ноет каждая мышца. — Любимый, — присаживается рядом, хочет ему помочь, гладит по щеке, рассматривая его приоткрытые налитые пунцом губы. Приближается и нежно ласкает их поцелуем. Рука полезла все выше, забираясь в его седые волосы. — Повернись, — начинает поглаживать и массировать его напряжённые плечи, чувствуя через ткань рубашки, что папа надрывается от изнеможения. — Я люблю только тебя, — её шёпот ласкает его слух, а дыхание обжигает, разливая по телу сладкое возбуждение, что пронизывает каждый кончик мистера Реддла. — Только тебя, — томно повторяет, слыша, как папа утопает в сексуальных фантазиях, умиляясь романтичным мыслям. — Лишь ты моя любовь, — продолжает его соблазнять, ложась на диван, притягивая к себе. Он упирается ей в груди своими лопатками, ложится прямо на нее. Силия продолжала наглаживать, Том испытал на себе её страстно-ласковые прикосновения, которыми она почти изнасиловала его тело и уничтожила разум. — Хочешь, слизывать с моей задницы что-нибудь вкусное? — голос её будто заклинательная песнь, завораживающий пленительный тон мелодичен и красив. — Хочешь помочиться на мой зад? — Том касается её скользящих по нему рук, издавая слабый стон, когда она схватила его за палец, потом резко отпустила. Её ноги, она протянула их вдоль него, сгибая в коленях. Он хочет касаться и любить эти прелестные ноги. Он весь на ней и это приятнее самых смелых фантазий, потому что она не отпуская тянет, она реальна. Силия расстёгивает ворот его рубашки, запуская свои руки под тёплую ткань. — Или хочешь пописать прямо в меня? — она изводила и томила своими требовательными ласками, когда её когти чуть касались его соска, Том слабо изнывал. В длительных молчаливых перерывах говорил только один Том, а вернее его сладострастные стенания, что вырывались из груди тяжкими стонами. Он хотел её, а ещё, чтобы Силия признавалась ему в любви, напоминала о его важности для неё. — Ты самый сильный. Ты самый красивый. У тебя большой член, и когда мы вернёмся в Нью-Йорк, — таинственной сделалась её хитрая интонация, — я возьму тебя в твою прелестную попу, Том, — она вводила его в мучительное оцепенение, продолжая выдыхать эти обжигающие грязные фразы ему то в шею, то в ухо, целуя и присасываясь, щекоча языком, жевала ему волосы. — Я представляла это множество раз, — тянет по нему свои руки и обнимает. — Я тебя там сладенько полижу — в твой прелестный анус — в твою звездочку, — она играла с ним, она сама заводилась от этих разговоров, — а потом сделаю тебе клизму. Это будет не просто вода, а какая-нибудь травяная настойка. Пущу эту настойку по твоей прямой кишке, хотя нет, пусть это будет сок спаржи. Её будет очень много — литры. Думаю твои кишки где-то пять или шесть метров — ты ведь такой высокий, — нежно гладит его по животу. — В тебе поместится больше чем в любом другом человеке, — она подчеркивала его исключительность, это была нежная услада для его ушей. Она говорила, что он особенный. — Но твоя толстая кишка точно где-то два с половиной метра, — он молчал, слушая её заумные рассуждения о его кишках — ему это так нравилось, он хотел, чтобы она вошла в него, она так хорошо разбирается в его кишечнике. Она такая заботливая, его кишка её хотела. — Она гладенькая изнутри, — он берет её за руку, сплетает их пальцы и рассматривает насколько его рука шире и больше чем её. Когда Силия говорила все эти вещи, ему было так невообразимо приятно. Ему казалось, она заботится о нем и совершенно точно интересуется им и его внутренними органами. Он её за это безумно превозносил, она чешет ему голову и приглаживает волосы. Он уже не мог дождаться того момента, когда Силия сделает ему клизму. Он потерпит эти неприятные скручивающие ощущения, чтобы избавиться от них. Его будут смущать её действия, её близость и заинтересованность и вовлечённость в столь личный процесс, вместе с тем Том не мог представить себе все это без неё. Она будет шлепать его по заднице, и он уже не мог оторваться от этих фантазий. — Гладенькая, нежненькая, хлипенькая и очень длинная. С ней надо обращаться любя. Особенно с твоей. — А что потом мы будем делать? — Том очень хотел зайти дальше и заглянуть в будущее. — Ты поцелуешь меня в губы, — он захотел это сделать сию секунду. Захотел почувствовать её губы и впитать их приятный вкус. — Конечно поцелую. Поцелую везде. Я буду тебя целовать пока тебе не надоест. Засуну тебе в попу пальцы, — Том с каким-то облегчением выдохнул, желая улыбнуться. — Сначала один, потом два, пока ты будешь мастурбировать, — Том нахмурился, даже обиделся. — Я бы хотел, чтобы и это тоже сделала ты, — он занервничал. — Хорошо, — целует его в волосы и он снова в безмятежии успокаивается. — Потом будут шарики, — Том аж весь заёрзал. — Много раз я их засуну в тебя и выдерну. — Дергай резче, это меня сводит с ума, — он ей в этом признался, вызывая у неё улыбку умиления. — Потом, когда я увижу, как у тебя стоит и услышу, как ты постанываешь — вставлю тебе в попу что-нибудь, — Том был в некотором замешательстве и сладком предвкушении. Он очень хотел, чтобы это были стальные шарики и чтобы к подступающему оргазму она выдернула их как пробку из наполненной ванной, Тома аж от воспоминаний нежно залихорадило. — А еще я глубоко вставлю тебе, — на этих его словах она сладко вздохнула и Том ощутил ее истомную дрожь во всем теле, особенно на пальцах. Она хотела сунуть ему в попу что-нибудь прямо сейчас, но Силия не могла, вместо этого она оставляет поцелуи на его макушке, опускаясь к вискам, все целуя и целуя. Ей нужно было обязательно вернуться в Конгресс, от изоляции она впадала в тревогу, ощущала неприятное незнание. Ей было необходимо убедиться и убеждаться каждый раз: что все в порядке. — О чем ты думаешь? — он что-то чувствует, чувствует, как Силия волнуется. — О тебе. Я постоянно думаю лишь об одном тебе, — ласкает ему слух и язычком лезет в ухо, а он задёргался, заухмылялся — невероятно мокро и щекотно. — Ты будешь мерцать, Том? — обескураживает его. — Не понимаю… — Ты будешь звездочкой, — она так сильно его обнимала, что ему не хотелось, чтобы она убирала свои руки. Ему казалось, что Силия снова его любимая мамочка. — Ты будешь моей голливудской звездочкой. Я буду тобой гордиться, тобою хвастаться, — она балдела и расплывалась в неге умиления и забытья, не чувствовала себя такой ранимой ещё никогда. У Силии было стойкое ощущение, что она милуется со своим собственным ребёнком, она его так и воспринимала — как своего немного ненормального сыночка — своё любимое тяжкое бремя. Януш был адекватен и спокоен, он не приносил Силие столько хлопот и разочарований. За Томом нужно было постоянно следить, и она поняла это спустя столько лет. Он весь такой недолюбленный закомплексованный мальчик, который так нуждается в маме — только так она может манипулировать им, пытаться выровнять ему характер и избавить от навязчивых мыслей хотя бы на момент рядом с ней. — Я люблю тебя. Люблю нас. Мне нравится быть с тобой. Мне нравится, когда ты трахаешь меня, — почти придушила его в объятиях, слушая, как папочка стонет. Силия опустила свою руку и нащупала всю прелесть Тома. — Я так его люблю, — она стала расстёгивать ему пуговицы на штанах, запуская свои хищные пальцы в его нежные места. Он аж весь раскраснелся и часто шумно задышал. — Мой дорогой Том, ты переживал, что с твоей писулькой что-то не так, — она продолжала шептать ему на ухо, погружая в сексуальный транс. Он ухватился в её ногу, закатывая в блаженстве глаза. — Твой член самый великолепный, — пробралась рукой ниже, начиная гладить его яйца, слушая, как нестерпимо стонет мистер Реддл. — Мой дорогой, можешь взять меня им силой, только когда мы снова будем дома, — её пальцы скользнули обратно, обхватывая налитое и очень твёрдое великолепие, Силия не могла перестать любоваться тем, как её рука тискает и обжимает вставший член. Член её возлюбленного, мужа, отца и отца её ребёнка. Поглаживает, надавливая и сжимая, на Силию нахлынули романтические чувства — хочет от Тома ещё одного ребёнка. Не может контролировать это желание, оно появляется само, а чем больше она смотрела на Тома, на свою руку и его пышущую возбуждением сердцевину, тем сладострастнее были её мысли. Хочет быть ему всем, пусть только скажет, готова сделать для папы все. Целует его в волосы, затем в щеку, проводит указательным пальцем по всей длине его великолепного члена, не может сказать вслух, как сильно ей хочется его. — Сынок? — называет его так, а он аж весь в наслаждении затрясся. Целует ей руку, без конца целует и счастливым становится как никогда, а ещё внутри безмятежность взыграла и лёгкая умиротворяющая пустота. — Ты моё родное, — Силия произносит своеобразное признание, стискивая его там посильнее и требовательно проводя, затем ещё и ещё, пока не услышала ранимый вопль своего отца. Силия бережно прикрывает его красные уста ладонью, понимая, что её папа хочет кончить. Том почти обмяк, все ещё сопротивляясь настойчивым развратным действиям, Силия очень сильно хотела выбить из него сперму. Хотела посмотреть, как он обкончает не только её руку, но и свои штаны. — Ты любишь меня, папа? — Силия смотрит на то, как Том прекрасен в неконтролируемой почти оргазменной горячке. Требовательно любит его член, желая все же довести папу до признания. Он убрал со своего лица её руку и утомительно вскрикнул. Силия любуется тем, как по её пальцам сочится его сперма, она густая и медленно стекает. Силия подносит пальцы к своим губам, чтобы незамедлительно слизать Тома. Хочет его пожрать и сожрать всего, искренне мучаясь от разлуки с ним. — Больше всего на свете, — отвечает на её провокационный вопрос. — Вот сейчас ты закончишь съемки и я буду только с тобой, — целует его в волосы. И когда мы снова будем вместе, то… — она даже роскошно вздохнула, принимая самый страстный и томительный вид. — Есть то, что важнее денег, — вдруг преступно расчувствовался он. — Немногое, — тут же исправился. — Но… — Иногда нужно жертвовать ценностями ради высшего блага.* * *
— Это не то, это тоже в топку, — глаза его брата сегодня необычно блестят. Бобби сминает документы и швыряет их в мусорку прямо перед лицом собственного президента, явно раздражая и пугая. — Ты не переживаешь? — Бобби сворачивает все бумаги, лежащие перед лицом Джека, усаживаясь напротив, смотря с самым странным выражением лица, которое Джек когда-либо мог замечать. — Она придет, — Мистер Президент был серьезен и непоколебим, он откинулся на своем кожаном кресле, чувствуя, как кости впиваются ему во все места — сидеть было невыносимо больно, невероятно невозможно, он только догадывался какому огромному риску подставил собственную страну, а что если сегодня или завтра его убьют? Прямо на пороге Сверх Новой? Казалось, что все самое интересное в стране только-только начало происходить, он даже не догадывался, что препарат, который колет ему Доктор-Хорошее-Самочувствие уже бежит по венам его собственной жены — Джеки. Госпожа Президент оказалась хищной и непробиваемой женщиной, которая выставила огромное количество условий, и тогда отец всего клана Кеннеди рвал и метал, ругая собственного сына, который посмел так низко опуститься перед страной. Отец не понимал таких радикальных решений, он даже ощерился и незамедлительно добавил: «А что дальше? Будешь за каждый промах извиняться перед страной?». Но что он имеет против Серафины Пиквери, если они сознательно позиционируют себя как самых честных и блистательных демократов, разве это не залог успеха? Разве объединение двух стран внутри одной не поднимет экономику на новый уровень, не спасет страну и не вылечит хиреющую экологию? Пока господин Хрущев пытается строить коммунизм в своей странной и пугающей стране, Джон Кеннеди все никак не мог поверить в то, что совершил уже нечто великое. Он останется на страницах не только мира маглов, но и мира волшебников как самый либеральный и гуманистичный президент, который прекратил войны и дискриминации волшебного населения. Ему показалось невероятно странным, что Госпожа Президент при подписании договоров была очень агрессивно настроена, словно каждый раз поджидая нападения. Страх перед немагами укоренился многими столетиями их существования. Единственной опорой Джека была его жена, он так редко видел Жаклин, кажется, она тоже стала тесно общаться с Доктором-Хорошее-Самочувствие, если это так, то это уже первый звоночек, что в его семье что-то не так. Джек сложил пальцы в замок, рассматривая люстру овального зала, все эти блага и роскошь — невероятное ощущение. Когда он впервые услышал, что победил на выборах в президенты он понял, что обязательно докажет стране, как сильно заслуживает этого звания. Первый переезд в Белый Дом был каким-то неловким, особенно взгляд Жаклин, она переживала, что чета Эйзенхауэр покинула этот дом, тогда она огорчилась, добавив: «Когда-нибудь, когда мы привыкнем к этому месту и всем сердцем полюбим, то нас в самый неподходящий момент сместит…», — ее фраза не успела стать завершенной, ведь тогда Бобби насмешливо добавил: «Тридцать шестой президент Соединенных Штатов Америки». В этом обители можно менять все что угодно, но перед самым отъездом обстановка возвращалась в свое первоначальное состояние. Жаклин с таким трепетом осматривала эту мебель, эти шторы, портреты и картины, которые несли в себе не просто историческую ценность, но и дух каждого президента, который проживал или, может быть, отбывал в этой золотой темнице свой срок. Это напоминало кукольный домик. Джеку было немного не по себе от того, будто он на виду не то что у всей страны — а у всего мира, ведь даже Фидель Кастро знает его домашний адрес. Бобби рассматривает газету, на которой причудливые черно-белые картинки бросались в пляс, словно это была не фотография, а самое настоящее немое кино. Буквы рисовали новый шрифт, некоторые надписи скакали, исчезали и снова появлялись. Джек встает с президентского кресла, наливая себе и брату по бокалу багрового виски. Стоя на ногах, Джек чувствовал себя не так скверно — корсет не давил, кости расправлялись и не так ныли. Он взглянул на себя в зеркало, замечая, что кожа лица при нынешнем свете кажется не просто бронзово-золотистой, а какой-то болезненно рыжей, он опускает глаза на плавающий в граненом стакане виски, думая вновь ввести сухой закон, но только на этот раз сухой закон на магловский алкоголь, начиная распространять и приобщать общество немагов и самого себя к более увеселительным напиткам волшебников. Возможно, а он это неизбежно предчувствовал: все в стране смогут держать волшебную палочку, возможно Джон младший или Кэролайн окажутся частью нового общества, — если это окажется так, то это несколько сильнее укрепит его права на обладание страной. Забирая второй стакан, наблюдая в нем свое расплывающееся отражение, Джек подходит к Бобби, протягивая стакан виски, садясь рядом, всматриваясь на те статьи, что привлекли его брата. Бобби улыбнулся и, чокнувшись, они сделали по глубокому глотку. Бобби всегда рядом, он не просто младший брат — он тыл и правая рука, вот даже сейчас, а сколько раз он выгораживал его в детстве, а теперь они вместе решают проблемы не просто свои собственные, а проблемы мирового масштаба. Боль острием пронзила позвоночник и Джек незамедлительно встал на ноги, на что Бобби лишь вопросительно и с толикой жалости на него взглянул, что вызвало у Джека приступ паники и смущения — президент не должен вызывать такой взгляд! И это его оплошность. Он стал раскаиваться в своей доверчивости, но та женщина была так красноречива, так хороша собой, что Мистер Президент безумно сильно хотел увидеть ее снова. Он не сказал о ней никому. Никому кроме Бобби. Поставив пустой стакан на стол, он берет газету, оценивая мультипликационные картинки — это просто невероятная технология, если раньше газеты казались скучными и однообразными, то теперь ее ждал каждый. Тот кто побогаче — подписывался на газету с колдографиями, а вариант для нигеров и низших слоев населения оставался стандартным и статичным. Было приятно ощущать себя особенным, Джек видел в случившемся свою заслугу, отчего не мог не восхититься происходящим. На странице была блистательна Мэрилин Монро, которую папарацци успели подхватить прямо на красной дорожке, она манерно поправляет свои пепельно-белые курчавые волосы, смотрит зазывно и очень откровенно, словно знает, что прямо сейчас сам Мистер Президент любуется ее кокетством, невольно подмечая ее женскую хорошесть. Она отправляет ему воздушный поцелуй прямо со страницы, а следом ее лицо расплывается в хитрой коварной улыбке, — слишком сексуальна чтобы быть правдой, слишком развязна чтобы быть на главной странице. Рядом на другом развороте поет и извивает Элвис, на него падает свет прожекторов и даже на черно-белом фото видны окрыляющие его образ софиты. — Он поет музыку черных, — отозвался Бобби с какой-то злобной усмешкой. — И собирает на этом миллионы. — Не знал, что ты расист, — это был не упрек, а скорее непонимание — открытие. — Вовсе нет, просто это правда. Джек прищурился, понимая, что никогда над этим не задумывался. Переведя взор ниже, в глаза ударяется до боли знакомый образ. Экстравагантный мужчина, высокий, со странным лицом, у него не менее странное выражение. Кто он? Джеку он виделся знакомым. Заголовок газеты гласил: «По многочисленным жалобам режиссеров найден самый скандальный и невыносимый актер года». — Том Реддл, — Джек отвлекается на слова Бобби, опуская газетные листы, вопросительно таращась на брата. — Тот странный мужчина — это Том Реддл. Он стал очень знаменит, так как стал первым актером-волшебником на экране, ты не смотрел ни один фильм с ним? У него их, кажется, пока что только два или три. Мэрилин Монро изъявила желание сняться с ним в одном фильме. — Эротическом? — Джек приподнял в ожидании брови, бросая каверзную усмешку, после чего они с Бобби громко и злобно расхохотались. — Это был такой шок — фанаты были в восторге, — а Бобби продолжил. — Я думаю, фильмы с волшебниками соберут в других странах огромные суммы. Магия на экранах, Джек, ты понимаешь что это? Это прорыв. Поганые коммунисты будут скупать наш товар нелегально. Я обо всем договорился с некоторыми поставщиками. Мы будем поставлять наш товар втридорого. И товар будут брать. Некоторые зелья лечат такие болезни, до которых наша медицина еще не дошла. Если мы разовьем это все — никакие коммунисты нам не враги, — он говорил с таким запалом, с таким торжеством в голосе, так высокопарно и красноречиво, что Джека это даже отпугнуло, словно с Бобби что-то не так. Джек хотел было задать брату несколько вопросов, как в дверь деликатно постучали, Джек тут же вздрогнул, тогда как Бобби искоса посмотрел в сторону белой двери. Посмотрев себе под ноги, Мистер Президент заметил, что стоит ровно посередине овального кабинета — прямо в сердце американского орлана, что гордо взирал на него. Откинув газету, Джек выпрямился, ощущая некое покалывание в позвоночнике, боль стала только усиливаться, он никак не мог унять свои ощущения, — такая боль чувствовалась к концу рабочего дня, посмотрел на часы, маленькая стрелка была ровно на двенадцати, а большая уже постепенно приближалась к двенадцати — уже так поздно. — Войдите, — не подав виду, абстрагировался от боли Мистер Президент, не помня ни единого дня без этого ужасного чувства. В овальный кабинет вошли, он узнал ее с первого взгляда, она позвонила ему в Белый дом, и когда она позвонила, то секретарь представил её как «та самая женщина» — каким образом она позвонила: можно только догадываться, она сказала, что придет к нему ровно в двенадцать часов, взглянув на часы, Джек замечает, что большая стрелка уже плотно наложилась на маленькую. Она так и не сказала свое имя, так и не представилась, хотя разговаривала с ним по телефону очень долго, он запомнил ее голос, он был каким-то томным, немного грустным, при этом она часто саркастично смеялась ему в трубку. Это был его первый столь странный и долгий разговор в Белом доме. Как потом оказалось — она даже звонила его жене и сказала ей, что имеет возможность вылечить Мистера Президента, эта женщина просила разрешение у Жаклин. Она почти не изменилась с их последней встречи, разве что одета была в брючный красный костюм, Джек плохо запомнил детали, но ее образ ярко отчеканился у него в голове. Она казалась ему очень красивой, у нее очень грузный и печальный взгляд — прямо как и в их первую встречу, а еще она выглядела немного больной, будто она совсем недавно перенесла тяжелый грипп. — Вы просто не представляете, как я мечтала вас увидеть, — после долгой паузы наконец произнесла она, а затем стук ее каблуков по мраморному и глянцевому полу овального зала разразился на все помещение, отскакивая от всех поверхностей, казалось, звон ее туфель шел в такт с биением его сердца. Это не просто волнение, это молниеносный взрыв — прямо как это бывает в детстве, когда что-то очень шокирует тебя до глубины души, оставляя положительные воспоминания. — Меня? — он почему-то переспросил, замечая, как странно это звучало. — Вас. Только вас, — ее голос сбивал с толку, притягивал, манил и пугал, прямо как и ее неподвижный взгляд и машинальные тяжелые шаги. — И никого больше, — она говорила то, что не просто приятно слышать, она говорила то — что просто желалось слышать. Она знает о его проблеме: непонятно откуда и как, но она пришла к нему и хочет ему помочь — быть на его стороне, это так видно, что от этого и не меньше странно, не меньше щекотно внутри. Резкий нервный смешок и эта женщина остановилась, а Джек моментально обернулся на Бобби, который, прикрыв рот рукой, исподлобья наблюдая за вошедшей, бросил в ее сторону издевательский несдержанный выпад. Джеку стало так неудобно за брата, хотелось ему что-то сказать, но Бобби его правая рука — он не мог поступиться им, даже если тот неправ. Эта женщина посмотрела на того, кто так по-хамски встретил ее, на того, кто даже ради приличия не встал со своего места, она улыбнулась ему и фокус ее внимания тут же — если не машинально, переключился на Бобби. Она вытянула правую руку, а Джек заметил на манжетах ее свободного пиджака рубиновые запонки — под ее пиджаком ничего нет. Дойдя до Бобби и остановившись возле его развалившейся на стуле фигуры, она замерла словно статуя, ожидая, когда же он пожмет ей руку. «Она волшебница», — думал Мистер Президент. Джек посмотрел на брата, тот очень странно себя вел, возможно он пристрастился к чему-то плохому? Роберт, увидев укоризненный взгляд брата, тут же встал, одергивая пиджак, пожимая этой женщине руку, а потом произошло что-то странное, но, возможно, Мистеру Президенту это только показалось. Эта женщина попыталась мягко и очень деликатно прекратить рукопожатие, а Роберт схватил ее за руку сильнее, ее глаза в этот момент распахнулись от ужаса и самого настоящего недоумения со страхом, а потом он резко отпустил ее, будто ничего и не было. — Не оставишь нас наедине? — Джек приблизился к Бобби, кладя ладонь ему на плечо. — Может не стоит? — он повернулся к нему в ответ с очень странным лицом, а голос его был полон какой-то непонятной злости. — Это обычная встреча. Обычные переговоры. — Я присутствую на всех твоих встречах и переговорах. Я помощник Президента, ты забыл? — почему Бобби выясняет с ним отношения сейчас? Почему и на что он так зол? Зачем ставит их обоих в такую неловкую ситуацию, словно они снова маленькие дети, которые зарыли машинки друг друга в песке. — Роберт, я настаиваю, — он посмотрел на брата с такой просьбой, что проигнорировать ее мог только последний гад. — Ты даже имени ее не знаешь! — это был упрек. Злостный, ревнивый, по-детски неуклюжий упрек. — Я бы хотела, чтобы ваш брат остался, — эта женщина вдруг сама заговорила, у нее был уставший нежный тон, она сама вся выглядела если не изможденной, то очень измотанной. — Ее зовут Силия Реддл, — Робберт продолжил, смотря на эту женщину с толикой несвойственной ему горделивости, а имя-то ее он произнес так, словно это было самое паршивое ругательство. Джек посмотрел на брата с неким шоком. Откуда он знает? Он вообще не видел тогда этой женщины на встрече в честь заключения мирного договора, Роберт просто не мог узнать о ней хоть что-то, потому что сам Джек плохо что мог описать с их последней встречи, кроме таинственности в голосе и чарующего поцелуя. — Она жена Тома Реддла — того капризного актеришки, который, — Роберт нервозно раскалялся с каждым словом все больше, смотря на эту женщину, что стояла прямо перед ним, — кстати, каким-то уж странным способом взлетел по карьерной лестнице, — он упрекал уже ее. Джек вспомнил газетные листы, думая, что его брат вовсе не случайно смотрел именно нужную страницу, он читал про Тома Реддла. — Вы пихнули своего ненаглядного прямо в дебри шоу-бизнеса, а сами нырнули в политику. Он ваш агент? — Роберт однозначно видел во всей ситуации заговор, но на что направлена его злость? — Да, — она соглашается с ним моментально, что вызывает у Роберта немой, почти оскорбленный, шок, и шок этот был не то что непонятным самому мистеру Президенту, он не поддавался ни одному объяснению. Роберт отошел за президентское кресло прямо к арочному панорамному окну, за которым уже опустилась непроглядная темень, Роберт был прямо между гордо стоящим флагом и гербом США по бокам от президентского кресла. Роберт отвернулся — стоял важно спиной и упрямо смотрел в ночные дебри внутреннего двора резиденции президента, что показалось Джеку правильным решением: выяснять отношения здесь и сейчас, при этой женщине — он не намерен. Сев в свое президентское кресло, ощущая снова скрипящую в суставах и позвонках боль, Джек слегка откинулся назад, проклиная день своего неудачного рождения. Ему очень хотелось верить, что эта женщина станет ему врачом. Она села напротив него, прямо на то место, где недавно сидел Роберт, Силия не стала ничего говорить, а хотя Джек ждал. Ждал ее просьб и условий, подписей и бумаг — хоть чего-то, а она полезла в карман собственного пиджака и достала вытянутую прозрачную колбочку. — Здесь один кубик. Целый маленький шприц, — она заговорила очень заботливо, приковывая к нему свой невероятно-грустный взгляд. — Это поможет вам, но, к сожалению, не навсегда. У вас есть срок. Я точно не знаю какой он, думаю лекарство не резко оборвет свое действие, а постепенно, как только боли начнут возвращаться — вы должны связаться со мной, и тогда я достану вам еще одну дозу, — он слушал ее и не верил своим ушам. Она у него ничего не просила, она говорила так, словно провинилась в чем-то, будто была у него в долгу. Протянув руку, Джек берет странное лекарство, начиная рассматривать: полностью прозрачная жидкость, по виду обычная вода без газа. Он мог в Силие усомниться, но почему-то вера в чудо брала верх. — Что это? — он почувствовал себя ханжой, задавая этот вопрос, но Силия на него улыбнулась, она немного склонила голову в правую сторону, оголяя часть своей светлой шеи, Мистер Президент увидел две глубокие раны, они заживали, но были припухшими, вокруг двух дыр кожа приобрела буро-фиолетовый оттенок, Силия не заметила, что Президент это увидел, а потом ее волосы упали так, что закрыли эти увечья, оставляя Джека под странным жутким впечатлением. — Это что-то на подобии гормона преднизолон, — он даже не знал о чем она, но она так красиво об этом говорила, так неспеша, движения ее были очень заторможены, видно, что рана на шее вызывает у нее дискомфорт, она почти не шевелит шеей, часто склоняет голову в правую сторону. — Знаете, его назначают, когда человек уже при смерти, например, если у вас последняя стадия рака. И если вас посадили на этот сильнодействующий гормон, поверьте мне — вы смертельно больны, и вам осталось жить всего несколько дней или месяцев. Но ваше самочувствие от этого чудного гормона улучшается настолько, что вы забываете о том, что вообще больны. Это как дать жизнь умирающему напоследок. Дело в том, что преднизолон — глюкокортикоид и он синтетический. То что даю вам я — вырабатывается у некоторых людей. Он очень схож по действию со многими гормонами, особенно с преднизолоном, но в нем есть что-то, чего я не могу объяснить. Он вас вылечит, но на время, — она закончила, а затем откинулась в кресле и тяжело надрывно выдохнула, а потом стала очень счастливой — молчаливо и жутко счастливой. — Что вы хотите? — задавая этот вопрос, Мистер Президент почувствовал себя богом, исполняющим любое желание. — Его надо вкалывать в мышцу, — а она продолжила, словно он задал ей другой вопрос. — Что бы вы хотели? — он приблизился к ней, наблюдая, как неудобно ей стало, однако, она заулыбалась столь прытко, цепко хватаясь за его предложение, а затем Роберт Кеннеди, наконец-то обернулся, бросая в Силию свой косой, приправленный усмешкой взгляд, выглядывая из-за кресла президента, смотря на нее свысока, он казался намного выше собственного брата. — Нам надо отказаться от производства полиэтилена, пластика и воздушных шаров, — она сказала это очень четко, меняясь в лице, становясь уже совсем другой. Это, наверное, самая странная просьба, которую Мистер Президент когда-либо слышал. Он предлагал ей практически все, а она просит для… страны? Странная женщина. — Это не относится ко внешней политике, — это был Роберт, Силия подняла на него взгляд, он уже начал ее не просто напрягать и тревожить, а просто-напросто терроризировать, раздражать и пугать. Она остановила на нем взор, Роберт накрыл лицо ладонями, пряча, а затем его руки медленно поплыли вверх, оголяя подбородок, а затем широкую пугающую улыбку. Он проводил по своему лицу очень сильно, будто оттягивая вверх, будто бы стирая, он словно снимал с себя это лицо как чужую маску, а затем Силия увидела истинное, спрятанное в недрах чужих личностей, лицо. Это был Дан. Он нашел ее даже в другой стране, даже за Атлантикой, он нашел дорогу в Белый Дом, стал правой рукой Президента, стал частью клана Кеннеди. Он как самая настоящая болезнь или вирус, он поражает все, к чему прилипает. Он душит, он не дает спокойно жить, он вмешивается во все и всегда. Он дикий и неуправляемый. Он идет по пятам за Повелителем Смерти, он ступает как тень за обладателями Даров Смерти. Силия была готова отдать ему их, только бы он оставил ее в покое. Силие не хотелось рушить отношения со Смертью, она хотела быть ей товарищем и другом, но он словно до чего-то дорвался. Он напоминал ей обезумевшего ревнивого ребенка, чьи игры могут привести к самому настоящему коллапсу. Одно неверное слово или движение — и он разнесет тут все. Он как минное поле. Леди Диана, собрав все свое мужество, в 1998 году пройдется по минному полю в Анголе и своим поступком она покажет опасность этого оружия, останется жива, а это запомнят на долгие годы вперед. Но Силия так его боится, что от страха у нее ноги сводит, ей немедленно захотелось вскочить и выбежать из Белого дома, но она посмотрела на Джона Кеннеди, который смотрел на нее, ничего не понимая и ничего не подозревая. Ей хотелось верить, что и ее День Независимости когда-нибудь наступит. — Вы делаете меня счастливой. На самом деле я просто хочу быть рядом с таким великим человеком как Вы, — она вдруг заговорила, голос ее был рваным и поспешным, Силия постоянно бегло поглядывала за спину мистера Кеннеди, начиная тяжело дышать, то ли от страха, то ли от сильного возбуждения. Она берет Президента за руку, приближаясь к нему, напирая на его стол, рассматривая ему лицо, вблизи она казалась Джеку еще красивее, рука у нее влажная, трясущаяся, ногти ее впиваются в его пальцы и ладонь. Он смотрел на нее не отрываясь, пока ее взгляд бегал, — Силия видела, как кто-то чужой медленно и угрожающе пробирается, словно хищник из-за куста, она была как лань, которая чувствует за своей спиной ружье. Силия без остановки высказывала своему президенту слова безмерной любви, высокопарные речи, сбивчивый шепот; и сильное объятие ее руки. — Я вас люблю, — Силия уже видела, как Смерть стоит прямо за правым плечом президента — как карикатурно, какая аллегория — правая рука. — Вы мой идеал, — на этих словах она поднимает глаза на Смерть, а у него черный отглаженный смокинг, который сидит на нем неприлично по-размеру — в 60-х это не модно. Как он смотрит на нее в этот момент: с какой-то злостью, угрожает ей, ничего при этом не говоря. — Останьтесь им, — Силия вновь смотрит на Джона. — Сохраните эти рамки. Будоражьте меня… — Не делай так… — Дан говорит с ней очень убедительно, практически обиженно, и Силию поражает, что Мистер Президент, будто не слышит и не ощущает ни движений Смерти, ни его голоса за своей спиной. — Удержите ее… — Силия срывается на шепот, подползая к мистеру Кеннеди еще ближе, не понимая, почему ей так нравилось это делать. Нравилось, когда Смерть смотрит на нее. — Американскую мечту… — на выдохе добавляет, приклеиваясь к мистеру Кеннеди с затяжным томным поцелуем. — В смысле, вашу мечту? — с причмокиванием разорвав поцелуй, обращается к ней Президент, а на нем осталась ее помада. — Ну пожалуйста… — сквозь зубы процедил Дан, кладя руку на президентский стол. Он не может ее контролировать. Ее мысли, чувства и действия, обращенные не к нему. Она даже не смотрит ему в глаза. — Я все продумала, — она заговорила как одержимая, беря руки Президента в свои, безотрывно смотря ему в глаза, ловила каждое подрагивание его губ и ресниц. — Что вы продумали? — теперь уже он берет ее за руку. — Предлагаю убить Хрущева и подавить всех коммунистов на территории США, — а Смерть смеется над ее высказываниями, Силия словно применяла на своем обожаемом президенте самый настоящий Империус, абсолютно этого не понимая. — Развалим эту страну, — она говорила с такой томностью, дыша президенту в лицо, вот-вот и они снова поцелуются. — Раздробить эту огромную страну на множество маленьких… У них ужасная экономика… Присвоим Канаду, — а она была как бездонная пожирающая дыра. — Я вообще не понимаю, что происходит в этой стране… Я ни в чем не уверен. — Их убьет Смерть… — она с таким возбуждением и придыханием это говорила, что, кажется, сейчас сойдет с ума. На что Смерть бросает очередной смешок, проводя ладонью по своим идеально уложенным волосам, разглядывая свое отражение в мерцающих глянцевых полах Белого дома. Силию заводит либо бесчестная политика, либо величие одного над другим, либо угнетение одного другим, — а может и все сразу. — Но на это потребуются годы, — Силия словно умоляет и упрашивает Джона Кеннеди, восторгаясь непонятно чем в данный момент, то ли собой, то ли всей ситуацией одновременно. — Возможно декады. Столетие? Вы будете ждать? Вы со мной? — Я столько не проживу, — Джек улыбнулся, он был честен, воспринял ее суждения столь несерьезно, будто она Кэролайн — его маленькая дочь, которая бесконечно просит о чем-то своего папочку. — Проживете, — а она снова затяжно целует его, а у него вновь взыграло внутри странное чувство, будто он общается с капризным ребенком. — Меня сменят на посту президента. — Сменит ваш брат Роберт, — и на этих ее словах Смерть снова со смешком вздыхает. — А потом снова вы. А потом снова ваш брат Роберт, а потом Эдвард. А потом обязательно ваш сын, — у нее уже была заготовлена целая династия угодных ей президентов. Дан смотрел на все это, смотрел на Силию и понимал: она искусно подражала политическому гламуру, стараясь выглядеть не хуже самого коренного янки. И ей это удавалось, удавалось, наверное, даже больше чем быть истинной англичанкой. Старая Англия была ей не то что бы чужой, скорее, наверное, сухим обшарпанным прошлым, сама Силия была ярка, сочна, бесстыдна и очень красива, она блистала в этой заокеанской стране, любовалась ажурными могучими небоскребами, развивалась как промышленность: стремительно и очень агрессивно — она не была в этой стране чем-то лишним или случайным, недоразумением, — нет. Она была как недостающая деталь во всем этом шедевре. И в её взгляде не было Старой Англии, там плескалась лишь Новая Англия. И Силия пришла в эту страну, чтобы продлить тот золотой век, изменить всё и переписать все учебники по истории. И она была коварна, казалась опаснее безрассудного Тома именно своей целеустремленностью и деловитой скромностью. Бесстыдная женщина, которая не породит в этом Новом Народе, в этой Новой Стране те стыдливые и раскаивающиеся чувства: чувство виновности, чувство свободы и чувство принятости. Правильно Джон Кеннеди сказал: «Вашу мечту». У неё было какое-то своё представление о том, какой должна быть страна, должна быть та страна, в которой она живёт. И Силия выбирает Америку, отчего жутковато становится и самой Смерти. Пошлая женщина, сошедшая с плакатов пин-ап, на вид легкомысленная, бездушная и глупая, зато невозможно привлекательная, вместе с тем не по эпохе очень амбициозная, злая и бесчувственная к нуждам всегда страдающих и угнетенных — великий слепой консерватизм, страстное желание утопии и вера в народную мораль. Подавить, раздавить, размазать, убить и запугать, — вот что она хочет сделать с теми, кого так ненавидит её надменный традиционализм, консерватизм и рутинизм. Нежный угнетатель. Она сама как куколка, поэтому и мечты у неё столь же чёткие, резкие, грубые и общепринятые. Барби должны жить с Кенами в прекрасном загородном доме, у них двое прекрасных детишек, две машины и наверняка есть собака, а их задний двор вызывает благоговение у соседей. И вот они собираются — эти безмозглые глупые дамочки, чтобы сыграть в бридж и промыть косточки своим прекрасным идеальным мужьям, обругать чёрную прислугу и обсудить Первую Леди США. Розовая рафинированная мечта идеальной Силии. Дан незамедлительно представил, как, уподобляясь всем этим буржуазным куколкам, он придёт к Силие на посиделку, принесёт ей какой-нибудь приторно-сладкий пирог или вазочку засахаренных лимонных долек, — это непременно разозлит Силию, как и разозлят все подружки, принесшие ей сладости, если, конечно, это не кока-кола. Он был уверен, что будет самой красивой, соблазнительной, умной, желанной и обаятельной женщиной среди всех этих натуральных, в кринолиновых юбочках, глупых барышень. Женщины идиотки. Они будут косо на него смотреть, в глубине души раздираясь на части от зависти и ревности к более заметной и красивой особе — нему. Силия будет ему не рада в своих апартаментах, она не сможет сказать этого при своих гостях, представит его как свою ненавистную и ужасную свекровь, и все замужние женщины тотчас же её поймут и поддержат. Силия будет его игнорировать изо всех сил, особенно при гостях, мнение которых ей так важно, а ещё при тех, на кого она собиралась произвести неизгладимое впечатление. Светская и буржуазная, типичная для представителя белой элиты — она хочет не просто в это сыграть, а упиться этим. Будет рассказывать о своём ненаглядном сыне, который получает образование в далёкой холодной Шотландии. Её будут спрашивать про Тома Реддла и отсутствие ревности к такому видному мужу. Они будут распивать крепкий алкоголь под музыку Элвиса, пока не станут модны Битлз. А потом, когда Дану удастся подловить Силию наедине, она убедительно попросит его уйти. И ему уже хочется — в эту самую минуту засунуть ей палец в рот. Наманикюренный, с длинным розовым ногтем, а потом засунуть ей этот палец совсем в другое место, желательно в то самое, в которое она частенько суётся к другим. Но все это — злорадство и вываливающаяся спесь, он просто хочет её обнять, побыть с ней, уделать этих расфуфыренных женщин в бридж, возможно даже сыграть с ними на деньги. Эти курицы обязательно облажаются, они, наверное, даже в косметике ничего не понимают, что уж говорить о политике? Ну разве что воздыхать на братьев Кеннеди, мечтательно прикрывая глаза, возможно кто-то из них признается, что представляет главу страны вместо собственного мужа во время секса. Силия откажется ему сосать, даже если он приподнимет свои пышные модные юбки. Силия откажет ему в близости в принципе, она обсмеет его и скажет, что ему нет здесь места по многим причинам, и одно из них — его эрегированный член. Она вынудит его. Специально или нет — вопрос другой и интересный. Но она вынудит его взять её силой, грубо и впопыхах. Возможно даже придётся порвать ей чулки или трусики, сдернуть пару пуговиц, испортить прическу и макияж. Возможно ударить её или оцарапать, но ощутить это чувство снова: чувство её тесной заботливой дырки вокруг всех своих распухших шипов. Этакая Степфордская жена, можно даже сказать — мамочка, все её мужья ей самые настоящие сыночки и обиженки, которые имеют удовольствие трахать её, после чего ощущают некую виновность за произошедшее, ведь она становится к ним так холодна. Пристрастна она только к своим блистательным мечтам. Консерватор в обличье либерала, волк в овечьей шкуре, как воскликнул Том: «Мы изменим понятие «демократия». Силия очень посредственна в вопросах внешней политики, но она однозначно хочет, чтобы ее страна была самой влиятельной, самой сильной, богатой и обширной — в ее представлении эта страна для избранных, для тех, кому повезло родиться ее частью, частью мечты самой Силии. Ей не хочется идти по длинному пути, она жутко боится войны, поэтому Силия будет исподтишка просить: «Убей Хрущева, убей Фиделя Кастро, убей Ким Чен Ира, убей, убей, убей». «Я остановлю эпоху для тебя», — Дан был потрясён, схвачен за самое неожиданное место и польщен тем, что эта женщина его кровная родня, кто как не он может насладиться чувством гордости за собственного потомка? Она в своей манере очень и очень галантна, где-то даже слишком, как бы это вопиюще не звучало — по-мужски. Она как-то очень легко может произвести впечатление. Силия может изобразить все эти красивые эмоции, — наверное поэтому Том — прекрасный, полюбившийся с первого фильма многим, артист. В неё можно мгновенно и легко влюбиться. Силия кажется доброжелательной, в своей скромности гордой, но ласково дружелюбной, она быстро осознаёт, что сделала что-то не так и обходительно будет извиняться. Может даже показаться, что она берет на себя большую ответственность и всё в пределах досягаемости способна контролировать: всем что-то поручать. И Дан это только сейчас увидел, коснулся этого качества, этой скрытой её черты характера — она может быть достиженцем. В ней этого было не меньше чем в её собственном отце: она же хочет собой любоваться, хочет показать маме с папой, своим друзьям и близким чего она достигла. Её тон, голос, манера речи, взгляд, движения — в этом всем есть какая-то природой заложенная манипуляция и абсолютно осознанная стратегичность. В этом всем проскальзывает самая натуральная подлость. Силия очень подлая. Мошенница. Она трахает их подряд: одного за другим — бесчувственная садюга. Гремучая смесь всего самого паршивого, блистательного и великолепного. И даже сейчас она смотрит на него, а взгляд её улыбающихся глаз вторит ему одну и ту же монотонную мысль: «Тебе кажется. Ты слабый. Глупый и сумасшедший. Все это тебе просто показалось». Чрезвычайно поверхностная, лишенная всякой глубины, с жутковатым смехом — многим он нравится, но Смерти от него не по себе. Искусственная, несуразная. Том патологический неадекватный лгун, безумный страшный лицемер, человек, которого и двумя вилками не поймаешь — он выскользнет как уж на сковородке, всегда будет стараться оспорить чужую правоту. Том — злобный говнюк. А она папина-радость, его гордость, она перенимает от него с каждым вздохом только больше, распускаясь в своей неповторимости. Они оба нарушители чужих границ. Преступники. Но они оба выглядят красиво как мечта. Из них красивая сложная пара, в их красивом браке красивые карьеры: он желанный актёр, она гибкий политик, у них бесподобный красивый сын — сын это очень престижно, а ещё он учится заграницей, — их красивый талантливый мальчик. — Дан, трахни меня, — она сказал это почти сдавленно, явно испытывая внутри себя что-то сильное и разрушающее. — Ни за что бы не подумал, что воспитанная женщина может быть столь похотливой и так жаждать сношений, — а он отвечает ей очень сдержанно, даже где-то с насмешкой и превосходством, рассматривая каждое ее движение. — Я не могу это объяснить… — растерянно смотрит на него, а у Смерти поистине дикий взгляд и сумасшедшее лицо. — Оно внутри меня как язва, — она говорила это, трансфигурируя рядом лежащий документ в тонкий шприц. Откалывает тонкий кончик пузырька, набирает полный кубик совершенно прозрачной жидкости, взбираясь к президенту на его гладкий цельный стол, с силой откидывая мистера Кеннеди спиной к креслу, видя, как скривилось от боли его лицо. Она завозилась с его ремнем, вырывая белоснежную рубашку из-под темно-синих брюк, Джек смотрел на нее не отрываясь, а потом она сама посмотрела президенту в глаза, пока он помнил беглые прикосновения ее торопливых рук. — Я врач, — заговорила она с мистером Кеннеди, заботливо гладя его по щеке. — Когда-то очень-очень давно я получила свое медицинское образование именно здесь — в Америке, — она говорила с ним, не понимая почему Джек так уставился на нее. Она протянула шприц с гормоном Тома прямо перед лицом президента. — Вы мне верите? — она просит у него разрешение. — Я обещала вашей жене, — Силия почти расплакалась. Она была им одержима и Джек это увидел. — Ну раз уж вы обещали моей жене, — он усмехнулся, начиная самостоятельно расстегивать рубашку. Джек взглянул на своего брата, что смотрел в эту секунду не на него, а на обнаженное острие шприца. — Роберт, — обращается он к брату, и Силия моментально повернулась на Смерть, не понимая как Дан это делает и существует ли Роберт Кеннеди априори? — Ты хочешь просить моего совета? — а лицо Смерти оставалось для Силии неприкосновенным, ей казалось, что она сходит с ума. — Как твой главный советник я ни за что не одобрю твою авантюру. Отец и мать тоже тебя не поддержали бы. Но… — он вдруг замолчал, рассматривая сначала Джека, а потом вульгарно сидящую на столе Силию. — Лично я бы рискнул. Ради Джеки. Ради детей и ради страны, — он протягивает руку Джону и тот хватается за нее. Все это время Силие казалось, что она актриса в каком-то черно-белом кино и все это неправда. Постучав пальцами по шприцу, Силия выгоняет затерявшийся пузырек к иголке, выдавливая смертельный воздух, а он на кончике иглы разлетелся мерцающими брызгами. Силия полностью ложится на стол, на все бумаги и ручки что там лежали, без раздумий и оглядки всаживает тончайшую иглу в напряженный торс Президента, моментально впрыскивая содержимое, тут же отбрасывая шприц куда-то за своей спиной, сползая со стола, наблюдая, как мистер Кеннеди впал в какое-то оцепенение. Силия с потерянным видом, на дрожащих ногах подошла к Смерти и обхватила его своими руками, моментально ощущая, как он в ответ гладит ее, как сильно сжимает, как он дергается и реагирует, стоит ей опустить свою ручку ему на штаны. Черные, с прямыми стрелками, никто кроме него и Тома не носит одежду по размеру. — Я надел подтяжки, как тебе? — раскрывает переднюю часть пиджака, посвящая Силию себе за пазуху. Она смотрит на это и ее охватывает нестерпимое желание. — Великолепно… — она поднимает на Смерть глаза, любуясь выражением его лукавого лица. — Я тоже так думаю, — он сказал это очень уверенно, в очередной раз убеждаясь что в красоте ему нет равных. Силия присасывается к его шее, испытывая самое исполинское наваждение, такую сильную похоть, от которой от мышц не оставалось ничего, кроме сожранных огнем внутренней температуры дряблых тряпочек. Она вся трется о него и влажно в подбородок стонет, будто в неконтролируемой агонии, расстегивает ему тугие пуговицы, а затем молния, а звон этой молнии еще сильнее сводит ее с ума. — Я трахну твоего любимого президента так, что он больше никогда не станет нормальным человеком, — Дан наконец заговорил с ней, он говорил угрожающе и очень ядовито, пребывая в обиженном состоянии, даже когда она трогала его там — он не реагировал, у него из головы не выходили все ее выходки. — Я его сломаю — это в моих силах, — она лижет ему шею, крепко хватая за член. — Представляешь, что будет с твоей страной, с твоей мечтой, когда все узнают, что Президента изнасиловал собственный брат? С учётом, что старшая сестра Розмари уже получила в своё время лоботомию, — он посмотрел на Джона с толикой жалости, понимания и сочувствия. Тот впал в какой-то парализовывающий ступор, мистер Кеннеди не пошевелился, не сказал ни слова, но он был в себе, он был в некотором шоке, а вернее — его тело и нервы; он моргал, дышал и смотрел прямо в сомкнутые двери овального зала. Тело мистера Кеннеди что-то чувствует, что-то странное, молниеносное, выбивающее из колеи. Джон здесь. Джека здесь нет, но он вернется. Обязательно. Мистер Президент очнется и осознает все услышанное и увиденное. Силия не утруждала себя обнажиться, она доводила Смерть своим дыханием, своими прикосновениями и поцелуями. Она зацеловала ему всю шею и грудь. Она беспорядочно выдергивала его рубашку из-под брюк. Она хочет его полизать в самом сосредоточии похоти и разврата, сомкнуть губы на его члене и хотя бы мимолётно пососать. Какая странная потребность… Возможно она будет ностальгировать по Янушу, прикладываясь губами к концу Смерти. Он думал обо всем этом, думал о Силие в данную минуту, видя в ней только исступленное неистовство. Она скользнула к полу, встала на колени, приложилась к его паху лицом, все ещё не сдёргивая штанов. Она засовывает руку к нему в распахнутую ширинку, наблюдая за лицом Смерти в этот момент, он казался бесстрастным бревном, Силия приспускает ему трусы, а у него из ширинки чуть ли не вываливается его полувозбужденный член. Силия на это так посмотрела: с какой-то заботой и умилением, а затем прошлась по нему языком, рассматривая каким тревожным сделалось лицо Смерти. Его шипы — они поднимались как рожки у улитки, его полугладкий член превращался в самый экзотический кактус. Она хотела говорить его пипиське бесконечное количество романтичных комплиментов, хотела залезть к Дану в задницу, жалея, что не сделала этого будучи мужчиной. Она обхватила его в диаметре, поднесла к своим губам и пропустила в приоткрытый рот, закрывая томно глаза, ей было необъяснимо приятно любить его член ртом. — От твоей Американской мечты останутся щепки! — Дан нестерпимо выругался, после сказанного у Смерти было ощущение какой-то беспомощности и разоренности. Затем Силия поцеловала его прямо туда и непредсказуемо отстранилась, встала с колен, поравнялась с недовольной Смертью, просовывая его член обратно ему в штаны, трогая оттянувшуюся ткань, думая с наслаждением о том, как, должно быть, этому члену там тесно и плохо. Силия ударила Смерть по лицу сильно, больно и страстно, она убрала руки у него из штанов, чем невероятно сильно огорчила. Отошла, бросила его одного и стала рассматривать с очень озадаченным видом мужчину своей мечты, что с тяжелым взглядом взирал на нее с президентского кресла. Силия потянулась через весь стол и поправила мистеру Кеннеди рубашку, погладила его по щеке, по плечу, провела по руке, пока не коснулась его пальцев — они удивительно теплые. Силия боялась, что убила президента, что в одночасье потеряла все. Что она потеряла Джона Кеннеди, она не сдержала слово, данное Первой Леди, она не просто не вылечила ее супруга, она его уничтожила. — Возможно ты беременна, — когда Дан сказал это, Силия надрывно тяжко вскрикнула, начиная заметно сопротивляться, опираясь на твердую столешницу руками, от которой он ее отнимает. Он прижался к ней сзади с силой — с одного ее вида становится невозможно трудно удержать свой член в штанах, жадно прошелся по ее пиджаку свободной рукой, другой все еще собственнически и унизительно стягивая ей лицо, забирается Силие под одежду — а одежда мнимая, ведь Силия совершенно голая. Голая, бархатистая и горячая. Как странно это было делать на глазах у собственного брата и Президента Америки — это придавало ситуации свой особый шарм и эротизм, с учетом, что Силия нравилась Джеку. Ее тело жмется к нему осознанно или бессознательно — она неистово сильно этого хочет. Пальцами нащупывает переходящую линию ее брюк, забирается под них, необычно сильно чувствуя усиливающуюся эрекцию, это накатывающее из глубины чресл напряжение — медленный, упоительный предательский приток крови. Приспустил с неё нежную и податливую резинку красных прямых брюк, его глазу сразу стали заметны ее обнажившиеся мягкие прелести, а следом за ними приспустил и трусики, без промедления ползя рукой к её сжатой промежности; чувствуя руку, Силия немножко расставляется. И вот он ощутил одной только рукой то место, где ее чудное тело делилось надвое, превращаясь во влагу. В густую и клейкую. Её слизь запачкала ей все складочки, всю ложбинку и ластовицу трусиков. Концентрированная, любвеобильная слизь свисала с её промежности тончайшими струями, прямо как слюна у собаки, как клей, только на вид в разы приятнее, да и вообще от этого вида бросало в умопомрачительный экстаз. На его пальцах Силия остаётся склизкой теплой возбуждающей жижой, которая нитями рассыпается на пальцах. Ему её очень хотелось сильно, резко и быстро — член лопался от возбуждения. Силия была не просто горячей, а будоражаще раскалённой и уже очень эротично изнывающей. Силия становится немножко тупой в такие моменты, страстной, податливой и очень сонной, в её голове не остаётся ничего, она с трудом воспринимает информацию, мыслит она образами и яркими вспышками. При всём своём импульсивном недавнем желании быть с ней грубым и жестоким — он не смог. Он, опьяненный, целует её мягко и обходительно в плечо, ощущая с какой дрожью она стоит. Раздвигает её руками, спуская с себя штаны, и плавно, неожиданно быстро заскальзывает между ее, почти сжатых, бедер. Она впускает его в первую треть очень легко, он ощутил, как неизбежно раскрывает, теснит и растягивает Силию изнутри. Вошёл в неё также хорошо и плотно как игла в гладкую кожу и сильные мышцы. Забрался ей вовнутрь своим ноющим пламенным остриём. Она так закричала, дёрнулась и почти навзрыд сладко ахнула, чуть подалась вперёд, хочет согнуться и прилечь. Он крепко и деспотично держал её за расслабленное томное лицо и за напряженное трясущееся тело, прижимаясь со всей безумностью к ее спине и бедрам, каждый раз вынуждая Силию выпрямляться. Он страстно тихо, почти задыхающееся, но очень часто дышал ей в макушку, а затем полез рукой ей под алый пиджак, чья ткань была плотна и приятна на ощупь, ногтями гладя её натянувшийся окаменевший живот. Она вся растянулась и до предела натянулась, дышала очень осторожно и медленно, словно в ожидании. Смерть знает, что за последующим его движением последует её интенсивный моментальный оргазм. Она сейчас как лук, который, если отпустить тетиву — обязательно выстрелит, а Силия ещё и попадёт в цель. По его ногам поплыла его собственная слизь, он немыслимо сильно признавался Силие в любви. Как одержимый, как опьяненный и как безумец, а затем с резким точным рывком он протолкнулся в неё дальше, пока не нащупал самое дно — она пластично расступилась внутри и даже стала длиннее, и брала его в себя почти без остатка. Как приятно. Это похоже на пытку. Дан упивался этим моментом, на самом деле другим млекопитающим не нужно совершать фрикций для завершения полового акта, достаточно просто вставить пенис во влагалище и он как-то сам кончит. Но здесь же все иначе, каждое движение — выталкивание оргазма, и мука, и сладострастное издевательство и самое бурное ясное наслаждение. У Силии волосы пахнут чем-то сладким и немного мускусом, хотя нет, мускусом пахнет её кожа, а особенно её промежность. У неё приятная на вкус слизь, она на языке перекатывается и тает как какая-то тонкая маслянистая пленка, а потом она приятно скользит по глотке. Он сжал посильнее руку, после чего в его пустой ладони оказались её приспущенные трусики, Силия ещё не скоро заметит их отсутствие на себе. Руке уже было приятно их мять и теребить, подносит их к своему лицу, с исступлением вдыхая запах женщины. Необъяснимо дикий животный запах, от чего Дану невероятно сильно захотелось Силию сожрать. Пронзительный и просто поразительный аромат. Возбуждающий, будоражащий и немыслимо воспламеняющий — пробирает до самых косточек. Болезненный приток крови будто повторно ударил в то же место, кажется, его тело сильно дрожит, а член сам по себе шевелится. Смерть дрожит и обнимает Силию, изнывая от аромата ее выделений, у него от перевозбуждения член невероятно зудит; зудит и тянет — аж затрясло, а еще приятно ноет. Смерть прячет трусики себе в карман пиджака, одной рукой хватаясь Силие за голое бедро, а другой больно сжимая ее щечки. И он неожиданно высунулся из неё, чтобы опять дерзко засунуться, резче, жестче, быстрее, оказываясь во власти страсти и чего-то непомерно и неконтролируемо дикого. Острота ощущений невероятная. Он без оглядки на все задвигался в ней быстро и очень свирепо, даже жестоко, от чего она зашлась милыми как детский плачь стонами, прогнулась немножко, чтобы он ударялся о неё там ещё ощутимие чем сейчас, что вызывало в ней почти поскуливание. Моментальный волнообразный оргазм по всей её длинна, который начинался у самой шейки матки и опускался краткими сокращениями все ниже и ниже. Силия под ним заёрзала, кожа её колкими мурашками в один момент покрылась, и она жалобно с наслаждением вскрикнула. Она кричала кратко, истошно, но очень сдержанно. Она республиканка. Грязная и заблудшая, серая и глухая республиканка. Дан все сходил по ней с ума, приписывая Силие ужасные античеловечные вещи. Она воплощала эти вещи в себе разом. В одном лице было все, что он презирал. Сама мысль, что она республиканка — доставляла ему противоестественный шаткий кайф граничащий с затяжной депрессией. — Нравится чувствовать мой либеральный член в своей консервативной дырке? — он произнёс это громко, намеренно пафосно и излишне пошло. — Да… — Дан прижался к ней и повернул её довольное и коварное лицо к себе. Она соглашалась с чем-то другим. — К черту социализм! К черту равенство! — Это против прав человека, — он был и зол на неё и его обуревало неукротимое животное влечение. — К черту права человека! — она вскрикнула это инстинктивно, в полустоне зашлась в порыве подступившего оргазма, уже вся ходившая ходуном от его жестоких резких толчков. Вновь поворачивает её румяное личико к себе, а затем голодно и жадно целует, думая о том, что хочет убить её на месте, и вместе с тем гибель Силии видится ему самым страшным горем в его жизни. Она заводит его. Она намеренно провоцирует, и это рождает в Дане безграничную искреннюю страсть и озабоченность только ею. — Паршивая дискриминаторша! — на этих каверзных словах он несдержанно стонет у её уха, удерживая и сжимая её так крепко, как это только позволяло его положение. Он думал о том, какая она в глазах несчастных угнетённых людей безжалостная тварь, и он любил её от этого не меньше. Желание беспардонно вклиниваться в неё становилось с каждой секундой все несдержаннее и сильнее. Его тело будто двигалось само по себе, он был не властен над собой. С каждым последующим порывистым ударом, — Силия испытывала это чувство, его можно было сравнить с приливом — сначала слабое как первые волны, а с каждым новым заходом внутрь — мягкие сокращения заиграли и забурлили с большей силой, она даже, кажется, что-то в полубреду конкретное стонет. Она вся мурашками снова покрылась. Она пускает ему на пальцы свои непроизвольные слюни. Да, натянись, Силия, натянись и растянись, — и когда она почти что выгибается, то становится внутри длиннее, сама вся телом обмякает, но скрадывает его интимные сантиметры и дюймы в себя, отчего Силия мягко и тоненько стонет. Её ягодицы плотно прижались к его паху, Дану быстро надоедает её глубина, хочется ощутимие потолкаться и побиться о самую шейку. Он как крот, который вырыл себе тоннель и прямо сейчас там прячется. Эластичный, тёплый, мягкий, упругий тоннель до самого счастья, если дойти до конца, то можно почувствовать власть. Власть собственного члена над телом другого, он обманчиво вытаскивается и врывается туда снова и снова, бурно расшевелив все нервные окончания внутри, растолкав наслаждение. Трахая её безрассудно сильно и всласть, он сам будто на каждом последующем движении все ощутимее измождался. — Ну, а теперь тебе нравится? Тебе нравится?* — он с некой садистичностью и одержимостью спрашивал у неё это без конца, пока его голос окончательно не затух у Силии на шее жарким истошным дыханием. Силию редко кратко сжимает внутри, да так сильно, что будь там кость, её интимные мышцы раздробили бы эту кость. Как это приятно: когда её сокращает там, это происходит почти произвольно. Она произвольно возбуждается, а интимные влажные мышцы её щелки непроизвольно в экстазе дрожат и нисходят в неге. Ей нравится. Ей однозначно очень нравится. — Думается мне, ты и вправду беременна. Может даже от меня, — она ласково гладит его по щеке на этих словах, ему это было так неистово приятно, что у него у самого мурашками вся шея и грудь пошли, — а может и от Тома, — прижимает её к себе, чувствуя, что за этим разговором скоро и необратимо кончит. Хочет быть в ней подольше, что доставляет уже немыслимые сладостные страдания. В её чреве зародился плод их противоречивой и безудержной любви, взрасти ему не помешала даже лелеемая Силией спираль. Он все равно прижился, все равно разросся. Этот ребёнок — тот маленький шанс и невероятное везение. Следствие их бурных частых сношений. Дан правда считал, что любит её, и ему было очень приятно осознавать, что их любовь обрела черты, возможно даже душу и жизнь. На этих розовых мыслях он тоненько стонет ей на ушко, вцепляясь в неё без разбору сильно. Обманывал ли он её? — он думал что — да. Ему просто немыслимо хорошо заканчивать начатое и приятное в неё, он правда не мог вытащить вовремя, даже и не собирался, но он не имел никаких корыстных целей. Он испытывал бурю, голову сносящих, эмоций от одной только мысли, что совсем скоро накончает туда снова. Без оглядки, без сожаления, на одном инстинкте, на одном оргазме и на одном желании. — Подумай хорошенько: нужен ли тебе этот ребёнок? — Дан реалист, ему не хотелось бы нового скандала. Никому не принесёт счастья этот ребёнок. Никому. У них не будет нормальной семьи. Куда? Кому? Силия — мать, она захочет быть со своим ребёнком. Он стал думать о том, что их всех надо стерилизовать, и Януша, и Тома и его самого. Зачем им постоянно мучить её? Она будет хотеть этого ребёнка, и каждого последующего. Его надо вытравить, она не сможет родить и отдать кому-то своё дитя. И этот ребёнок обязательно её найдёт. Обязательно. Они наплодят этих детей и они со всех концов стекутся к ней, прямо как дементоры к Смерти. Эти брошенные несчастные мальчики, у которых вся жизнь будет только вокруг неё. Это не жизнь — это угнетение, это пытка и одновременно проклятый рай, сильнейшее наслаждение. Он схватил её за бедро, приспуская её брюки ещё чуть ниже, наваливаясь на нее, заставляя нагнуться над президентским столом. Он думал о том, что попал в западню, что он немыслимо и бесповоротно влюблён в эту женщину, и он не понимает, как это произошло — как-то упустил момент с чего все началось. Он завозился, страстно и безудержно забился в ней, словно теряя последние капли рассудка и всякий стыд, полностью отдаваясь в раж непобедимым плотским чувствам. Он сожалеет, что сказал ей о её положении, теперь она будет мнительна ещё больше чем раньше и будет страдать. Он шлепал её по заднице своими бёдрами — приятный, но постыдный звук. А ещё она липко и влажно хлюпала, это проникновенное чавканье — своеобразные стон её промежности, кажется, оно заполонило все помещение, а ещё у Силии умилительные сверхимпульсивные вздохи и редкие, но очень чувственные утомленные стоны. Тянет её за локти на себя, не переставая резко дёргаться и истошно мучиться в ней, испытывая подступающую пульсацию прямо вдоль всего члена, да такую щекотливую, да такую сильную, что это даже становилось больно. Смерть всю скорчило, он ухватился за Силию, стягивая безудержными мокрыми руками, исходя на сильную эмоциональную и физическую дрожь. Он не проронил ни звука, только бурно взрычал, моментально приливом краснея в лице, по его задней стороне шеи пробежались колючие, хватающие за самое живое, мурашки, что вздернули мокрые волоски дыбом. Его мышцы в изнурении заныли, в усталости обмякли, после чего он испытал клокочущее, незабываемое, удовлетворяющее отпущение — накончал ей полную дырень. Он тяжело и громко дышал, обходительно и жадно стягивая Силию уже двумя руками, обхватывая и подлавливая ее утомленную и отрешенную фигуру, она навалилась на него, оперлась, будто он твердая стена; он положил ей на плечо подбородок, рассматривая, как Силия красна, растеряна и умаяна, она, отвернувшись, смотрела куда-то в сторону. Дан незамедлительно ощутил чей-то пристальный и разочарованный взгляд. На них все это время с чувством полной отрешенности, беспомощности и непонимания смотрел мистер Кеннеди. Когда их взгляды встретились, то Джон вдруг спросил: — Кто она тебе, Бобби?