'cause it means so much to me
— Лесные духи запутались в моих волосах, что мне теперь делать, Кенма? Кенма приподнимает штору, закидывает на подоконник колено, вглядывается в разлитую за стеклом лазурь. — Ты там только первый день, и тебя уже чем-то накурили? — беззлобно усмехается она. — Да не нужно это, родная моя, мне здесь хорошо и так, — Куроо на том конце телефонного звонка говорит нараспев и собирает вокруг себя хоровод шумов. — Тут такая музыка, тут такие люди — чокнутые и прекрасные кошмарно, прям как я люблю. Куроо укатила на музыкальный фестиваль и тонет теперь в этнических мотивах, воссоединённая с природой, дышит свободой во все лёгкие. — Тут такие флейты, Кенма-а-а, ты бы их слышала, — Куроо на секунду отвлекается и коротко с кем-то здоровается. — Тоскливые, за горизонт уносят, и тут костры, и хоры, по кому-то страдают, куда-то зовут. Кенма улыбается. У Куроо всегда образы в голову бьют, у неё беспрерывные поиски причин для мурашек посреди повседневности, у неё неизлечимая слабость к красивым фразам — даже для команды придумала такой эпичный девиз. — А у Бокуто теперь есть бубен, — Куроо вздыхает. — Это же катастрофа. — Пока ещё не настолько, но вот когда она привезёт его домой, то начнётся. — Я слышу у вас там на фоне барабанную дробь. — Тут кстати было представление, это кошмар, они барабанами солнце встречали, и это такое таинство, обряд, колдовство, как будто зов прошлых жизней, которые не помнишь. — Ты засняла? — Да, но на камере не та атмосфера всё-таки. — Предрассветное представление, это во сколько ты проснулась? — Я вообще не ложилась, и оно того стоило, поверь. Кенма представляет её сейчас: обвешанная сувенирными амулетами и звякающая браслетами, наверняка расписала лицо узорами, растрёпанная горным ветром и улыбающаяся шальным счастьем. — Я за тебя рада очень, — Кенма говорит тише и смущённо дёргает кончик пряди. — Ты заслужила такой отдых души. — С тобой тут было бы ещё лучше, — грустно отзывается Куроо, проходя на фоне гитарных переливов. Куроо не обижается. У неё зов приключений, а Кенма слишком домосед для ночёвок в палатке и круглосуточной толпы — хватит с неё стрессов от тренировочных лагерей. Куроо звала её, конечно же, но не упрашивала и не тащила силой — Кенма ей за это благодарна бесконечно. — Я привезу тебе ловец снов, — обещает Куроо. — Ты себя привези, шебутная. Лазурь смешивается с россыпью розоватых облаков, а Кенма царапает ногтем оконную раму и понимает, что скучает — тепло и тянуще. Куроо вернётся через два дня — привезёт запахи костров на расшитой накидке и волшебство на кончиках пальцев. Из школы они идут всей командой — шумной компанией, звонким смехом по безлюдной аллее, дурачествами и шутливыми толканиями, чтобы дойти до перекрёстка и рассыпаться по разным направлениям. У Кенмы толпа особая — шалопайская аура не раздражает, а оберегает со всех сторон. — Куроо, ну что ты за слоняра! — ворчливо кричит Яку, дёрнувшись и едва не расплескав из стаканчика кофе. Куроо ухмыляется и посылает примирительный воздушный поцелуй. Она вообще ни разу не неуклюжая, просто любит наваливаться или наскакивать неожиданно со спины, а так в ней больше грации, театральных жестов и интонаций, и всё это в сочетании со смехом, у которого она совершенно не умеет сбавлять громкость. Куроо была создана для длинных пальто и красных шарфов, для неспешных прогулок по набережным, чтобы руки небрежно в карманы и сапогом поддевать опавшую рыжую листву. — Как думаете, сколько раз ещё меня будут вызывать в учительскую на воспитательные беседы по поводу внешнего вида? — недовольно спрашивает Ямамото, припоминая неприятный момент сегодняшнего дня. — Неужели девушка с ирокезом и пирсингом настолько вызывает вопросы и опасения? — Их не внешний вид твой настораживает, а возможность твоей связи с плохой компанией, — объясняет Куроо и сочувственно вздыхает. — Стереотипы, радость моя, от них никуда не деться. — Вы и есть моя плохая компания, — усмехается Тора. — Яку вон носит очки и выглядит самой строгой из нас, но учителя не подозревают, что у неё своя банда. — Чё-чё-чё? — Яку поднимает на них запугивающий прищур. — Понятия не имею, о чём вы. — И щас такая достаёт кастет. — Дошутитесь у меня. Кенма отмалчивается в сторонке у автомата с едой и роется в мелочи. У неё отторжение к кошелькам с раздельными карманами, поэтому у неё вечно смятые купюры и неразбериха с монетами, вперемешку валяются какие-то конфетки и скидочные карты в магазины видеоигр. У Кенмы такие контрасты всю жизнь — родство с бардаком и нежелание что-то приводить в порядок на фоне потока мучающих мыслей, расчёта и предугадывания. Иллюзия контроля под грохот рушащихся мостов. Куроо возникает за спиной из неоткуда в своей излюбленной манере, и Кенма её не предугадывает, Куроо сразу атакует объятьем, и Кенма замирает, потому что Куроо обнимает как-то иначе, осторожно за талию и слегка притягивая к себе. Кенма застывает с рукой в кошельке, молчит и смотрит испуганно на их мутные очертания в стекле автомата — катастрофа так забавно отражается на фоне пачек чипсов и кремовых булочек. — Эх, какие-то чужие обжоры разобрали мои пирожки, — грустит Куроо вполголоса у самого уха. Кенма вздрагивает — неосознанно, прострелом изнутри, щекочущим ознобом по спине — горбится и отшатывается, сама не понимает, чего именно испугалась. Куроо отстраняется тоже, прячет за спину руки и будто виновато опускает глаза. — Вы там к асфальту приросли что ли? — поторапливает их стоящая неподалёку Яку. — Идём-идём, — Куроо отзывается беззаботно и никого не выдаёт, отходит от автомата, пока Кенма отчего-то подрагивающими пальцами опускает в щель монеты. Это так завораживает — когда от внимательной расчётливой девочки ускользает контроль. Неугомонные одноклассники выстраивают пирамиду из кабинетных стульев, и Кенма уходит проводить перемену в коридоре, чтобы остаться непричастной и не попасться на ругательства учителя, который вот-вот вернётся в класс и будет явно впечатлён приготовленным сюрпризом. Кенма стоит спиной к раскрытому окну, отгораживается наушниками от доносящегося со двора шума и погружается в игру, и реальность ощущается только скользящим по шее прохладным ветром. Куроо снова появляется неожиданно — непредугаданная, непредсказуемая, стихийная. — Ободряющий кусь! — объявляет она и слегка кусает Кенму в плечо. — Чтобы ты не заскучала. Кенма вздрагивает и подхватывает провода вылетевших наушников, а Куроо ловко запрыгивает с улицы на подоконник, размахивая ногами и подолом длинной юбки, усаживается сбоку от Кенмы и довольно улыбается. — Что-то я перестаралась, я там колготки не порвала? — спохватывается она и для проверки без стеснений задирает юбку до бедра, выискивая стрелку. Кенма обречённо вздыхает. Стрелки не обнаруживаются, и Куроо расслабленно откидывается назад и болтает ногами. Наклоняется к Кенме, с минуту наблюдает за творящейся на экране игрой, потом тихо говорит: — Слышала, ты завалила проверочный тест. Кенма хмурится. — Это где же ты “слышала”? — Ну, подглядела, если точнее. — Ничего не скрыть от тебя. — Почему не попросила меня объяснить тебе тему, которую не понимаешь? — Плевать, пересдам. — Как, если не понимаешь? — Я подучу. — У тебя игра новая вышла, я знаю прекрасно, что ты за домашку даже не сядешь. — Ну помру тогда от безысходности. — Только давай не раньше субботы, тебе ещё идти со мной мне сапоги выбирать. Куроо любит магазины и ворчание в примерочных, любит сапоги со шнуровкой, чёрный лак на ногтях и висячие серёжки — изящные стрекозы едва слышно позвякивают в колыхающихся чёрных волосах. Ещё она любит чёрные водолазки и длинные юбки, притягивает взгляд таинственной аристократичностью, под которой хитро прячет очаровательную шпану. Мама Кенмы восхищённо называет Куроо графиней, а Кенма в такие моменты стоит неподвижно в прихожей и молча любуется. — Ну только не грустиии, — Куроо обхватывает руками задумавшуюся Кенму, притягивает к себе и прижимается щекой к щеке. — Проконтролирую тебя лично. — Уже боюсь. — У тебя такая щёчка приятная и холодная, — Куроо удерживает прикосновение, согревая своей разгорячённой кожей, затем проводит по щеке носом. — Не стой у окна, если дует. — М-мне нормально, — Кенма неловко отворачивается и прикрывает щёку волосами. Куроо зовут проходящие мимо одноклассницы, и она уходит с ними, на прощание щипнув Кенму за нос. Уходит, как откатившая от берега волна, как отпустивший приступ, как прерванное наваждение. И её хочется обратно. Немедленно, сейчас. Кенма расплетает спутавшиеся наушники, сама запутавшаяся ничуть не меньше, не поднимает глаза и разглядывает пряжки на туфлях, прикусывает в задумчивости губы и ловит худыми плечами ознобы. Ветер обнимает со спины — непрошенный и не греющий нисколько. Поздний вечер — как будто другая жизнь. Хитрый отрезок времени, когда наедине с собой обманчиво кажется, что ты сейчас храбрее в словах, в поступках и особенно в глупостях, поздно вечером легче представить счастье, запрыгивать в такси и нестись на другой конец города, и утром не придётся оправдываться, потому что поздно вечером такая головокружительная уверенность, что рассвет отменили. Поздно вечером Куроо присылает Кенме сообщение и спрашивает, может ли та выйти на крыльцо. Кенма даже не отвечает, спешно обувается и выходит из дома — Куроо стоит перед ступеньками с телефоном в руке, другую руку греет в кармане пальто. Не здоровается и не улыбается, неподвижная в опечаленной задумчивости, не разгадывается ни в одном из жестов. Кенма теряется на пару секунд. — Не хочешь зайти в дом? Куроо морщится, опускает голову и зарывается носом в шарф. — Я бы хотела просто посидеть тут, — она говорит совсем тихо и избегает встречных взглядов. — С тобой. Если ты не против. Кенма знает, что стены порой душат. Обступают со всех сторон и сквозят чем-то чужим, и хочется небо вместо потолка и ажурные фонари вместо люстры, и чтобы каждый вдох был ледяной. Кенма не думала, что может стать той, с кем подобное состояние захочется разделить. Кенма садится на крыльцо, и Куроо опускается рядом. С минуту сидит прямо, затем качается вбок, ложится головой Кенме на колени и подгибает ноги. — Я понаглею немножко, ты прости заранее, я какая-то дура сегодня. Кенма ничего не отвечает на сбивчивую речь, только в туманном порыве гладит по волосам — непослушные чёрные пряди отросли уже до плеч. Куроо лежит с раскрытыми глазами и вглядывается в неразличимое никуда, пока свет от уличного светильника ложится на её лицо и режется о вырисованные у глаз стрелки, и бессонница улиц доносится едва уловимыми отголосками. Что-то произошло на гулянке? Какой-то ублюдок что-то тебе сказал или сделал? Ты поругалась с кем-то? Или сама с собой? Вопросы в голове мечутся, царапают со скрежетом, но не обретают звук, потому что у Кенмы комок в горле от молчаливой Куроо, чуть ли не клубком свернувшейся под её рукой, и поздний вечер ни черта не делает храбрее и отчаяннее. — Случилось что-то? — выговаривает Кенма неуверенно. Куроо молчит, и где-то вдалеке рассеиваются завывания сирены. — Тебя обидел кто-то? — Пусть только кто-то попробует. Хоть что-то успокаивает, но разгадать Куроо полностью всё равно не получается. Она уходила в веселье, а вернулась уставшей и потерянной, что-то на неё накатило среди других шумных людей, и Кенма не всех из них знает, и кто-то из них может быть для Куроо особенно близким, в кого-то из них она может быть влюблена. Кенма не знает, они на такие темы не говорили ни разу, и никогда не хватало смелости спросить — наткнуться на нежелательную правду всё-таки страшно. Но когда-нибудь ведь придётся, и когда-нибудь начнётся, и понадобятся силы, чтобы выслушивать и не подавать виду, и улыбаться, и здороваться с этим другим кем-то, новым и чужим, и доверять ему свою родную, и принять его как неизбежное, и ненавидеть-ненавидеть-его-всей-душой, чувствовать за это вину и обиженной на весь мир не засыпать до рассвета. И не спасёт ведь ничего. И дальше лишь подобие существования, вымученные улыбки и по венам ртуть. — Ты не замёрзла тут со мной? Голос Куроо резко вылавливает из мыслей, и рука в волосах невольно дёргается. — Нет, — Кенма мысленно даёт себе пощёчину и возвращает успокаивающее прикосновение. Плевать на себя сейчас, и всегда будет, а Куроо хочется укрыть, уберечь и спрятать, забрать себе её накопленное больное, и Кенме с этой тяжестью будет привычнее, а вот Куроо не должна переставать улыбаться никогда. Не спасает ни чёрное-непроглядное над головой, ни вечернее-холодное в лёгких. Потому что бетонные стены остаются под рёбрами. — Куроо, ты слышала охренительную новость? — Ты забираешь документы и переводишься? Аоки — капитан мужской волейбольной команды — только раздражённо закатывает глаза, не собираясь тратить время и силы на привычные перепалки. — Про вечер танцев знаешь? — спрашивает он, вяло откусывая от булки. — Ну да. — Ну вот учителя хотят, чтобы мы с тобой танцевали в паре. Куроо, нарезающая круги с учебником в руках, резко останавливается. Сидящая на подоконнике Кенма поднимает взгляд с телефона и чувствует неприятный холодок. — С какого перепугу? — Куроо кривится от отвращения. — Фу! — Ну типа мы два капитана школьных команд, будет символично, если мы станцуем на школьном фестивале, плюс нас почему-то считают парочкой. — Фу! — ещё яростнее повторяет Куроо. До ежегодного нэкомовского фестиваля ещё две недели, а коридоры уже потонули в атмосфере задорной богемы и предпраздничной суеты. Клубы вовсю носятся с идеями, договариваются с учителями и занимают кабинеты, а традиционный вечер танцев — трогательное приключение и проклятие одновременно. У Куроо с Аоки необычные отношения — они что-то вроде друзей, которых друг от друга воротит. Объединяются они только в периоды межшкольных соревнований и против общего врага, а ещё они являются одними из главных разносчиков школьных сплетен. Танцевать им точно нельзя — им больше подойдёт ринг или конкурс плевков. — Мы же в столовой у всех на глазах дрались подносами, — недоумевает Куроо. — Ну, люди походу решили, что это у нас такая искра. — Люди походу тупые, — Куроо фыркает и скрещивает руки. — Я не буду танцевать с тобой, ты ударился? — Как будто мне оно надо! — возмущается капитан. — Искру они выискали, что за мерзкие сплетники! — Согласен! — Это хорошо, что я никому не рассказываю, как ты в подсобке целовался со своим связующим. Обалдевший капитан застывает с открытым ртом, так и не успев укусить булку. Куроо с невозмутимым видом возвращается к чтению учебника. Кенма скромно отводит в сторону взгляд. — Никому, кроме Кенмы, — уточняет Куроо. — Рада за вас, кстати, — спешит поздравить Кенма. — Почему ты такая коза, Куроо? — в Аоки сейчас больше усталости, чем негодования. — А почему у тебя так покраснели щёчки? — лыбится Куроо, не выдерживает и громко хохочет. А потом примирительно кусает чужую булку. — Не переживай, никто нас насильно в пару не поставит, — успокаивает она, довольно жуя. — На крайний случай сбежишь и спрячешься в подсобке какой-нибудь, ну как ты умеешь. — А ты? — Аоки игнорирует подколы по поводу его личной жизни. — А что я? Куроо отбрасывает учебник на подоконник, берёт Кенму за руку и тянет, чтобы та спрыгнула на пол, затем дёргает её на себя, растерянную и озадаченную, и прокручивает в танце, прижимает за талию к себе и слегка наклоняется с ней вперёд, обворожительно ухмыляется и заявляет: — Только с ней танцевать буду. Кенма изумлённо смотрит Куроо в глаза и виснет на её плече, невольно приподняв ногу. Лампочки с потолка никак не угомонятся и не перестанут дурашливо кружиться, а Аоки одобрительно хрюкает где-то в стороне. — Да уж, не там люди ищут искру, — усмехается он. Кенма нехотя выбирается из обхвативших её рук, одёргивает юбку и садится обратно на подоконник. Будто так и надо, будто совсем не кружится голова, будто ей не хочется обниматься и прижиматься к Куроо на глазах у толпы — дерзко и собственнически. — Люди пусть нахер идут, — отмахивается от Аоки Куроо. — И ты тоже. — Обещаю, что на танцах мы с тобой даже не пересечёмся. — А я обещаю, что всегда теперь буду стучаться, прежде чем куда-то зайти. Аоки договорённостью остаётся довольный, машет на прощание рукой и уходит. Кенма в очередной раз думает, что Куроо удивительная и собирает вокруг себя таких же удивительных. Куроо оборачивается к Кенме, оглядывает как-то задумчиво и странно. — Ты такая красивая сегодня. — У тебя возле рта соус от булки. Куроо наспех утирается, подбирает с окна учебник, раскрывает на закладке и временно замолкает — беззаботная и не осознающая, насколько сейчас всколыхнула, вскружила, выбила землю из-под ног во всех смыслах. Кенма вновь утыкается в телефон — удобная и спасительная хитрость, чтобы не подбирать слова, не пересекаться взглядами и не выдавать смущение в дёрганных жестах. Она смотрит неотрывно в экран, пытается отвлечься на чтение статьи о готовящейся игре, разработчики которой в очередной раз дразнят деталями и издевательски не называют дату релиза, но у всех слов сейчас так восхитительно теряется смысл. Весну придумали для повода сойти с ума, но никакими отговорками не спасёшься в простуженном дождливом октябре. is there a placewhere I can rest
without you in my head?
Когда огни впиваются в зрачки и вспарывают кожу, лица отпечатками под веки, музыка стуком в висках и в горле, пульс мешается с чужими ритмами, и пол содрогается под ногами, в какой-то момент ты себя спросишь а какого чёрта я вообще здесь делаю? Кенма смотрит на неё — всегда выделяется в толпе, всегда под прицелом взглядов, громкий смех без стеснений, оголяющее одно плечо платье, такой притягивающий растрёпанный хаос на голове, изогнутые в усмешке губы в красной помаде. Красивая. До мурашек, до дурацких метафор в голове. К этому не привыкнуть. Её бы выкрасть. Прям у всех на глазах, за руку взять и отвести в сторону, в какой-нибудь свободный угол, и колебаться несколько секунд, растеряться и бездействовать, а потом неловко обнять и потянуться к губам. И ждать с закрытыми глазами, пока мир на фоне не сотрётся в беззвучие. Оказывается, по Куроо так здорово страдать. Быть к ней так близко только из-за шутки вселенной, что когда-то решила поселить их в соседних домах, и если бы не детство, не привычка и не спаянность годами, а просто встреча, случайная и будничная, то Кенма знает точно — Куроо бы в её сторону даже не взглянула. Кенма решает уйти — драматично, как в вечерних сериалах, никого не предупредив и (не)ожидая, что остановят. Дурное желание побыть героиней шаблонной сцены и надежда, что одного вдоха вне стен хватит, чтобы захлебнуться. Кенма не помнит, как приходит на берег — здесь фонари выкрашивают водную рябь, иллюзия убежища и над головой мосты. Кенма заранее решила не отвечать на звонки, и бесит до обиды, что телефон ни разу не звонит. Наверное, это тот самый поздний вечер, когда стоит на что-то решиться. Да только Кенма такие вечера всегда будет использовать для того, чтобы уйти. Когда за спиной слышатся шаги, осторожные и приближающиеся, Кенма не оборачивается. Только надеется до взбесившегося пульса и сильнее обнимает колени. — Почему ты убежала? От голоса Куроо Кенма вздрагивает. Вся выходка тут же кажется нелепой и нелогичной до отвращения. — Не знаю, — честно признаётся она, по-прежнему не отрывая взгляд от реки. — Что-то вроде идиотского порыва, когда хочешь без причины убежать, но чтобы обязательно догнали. — Что ж, твой порыв был не зря. Куроо делает ещё один шаг и останавливается за спиной. Натянутая и едва удерживаемая дистанция, от которой хочется скинуться в воду. — Откуда ты узнала, что я здесь? — Ты приходишь сюда, когда тебе плохо, — Куроо вздыхает, и хочется посмотреть, как отблески набережной скользят по её лицу. — Как в тот раз, когда думала бросить клуб. Кенма не хочет больше здесь быть. Она бы отмотала этот момент или вовсе не создавала, не подводила бы их обеих к краю и вернула бы обратно в привычное сосуществование, где одной не приспичило захотеть большего и всё испортить. — Почему не подумала, что я просто ушла домой? — Потому что я знаю это состояние, когда “мне невыносимо среди людей, но и дома я сейчас не смогу”. Кенма жмурится от рези в глазах и улыбается. Всё-таки влюбиться в Куроо оказалось такой чудесной затеей. — Ты мне нравишься, — Кенма сама не ожидает, каким спокойным тоном она звучит. — Или я даже люблю тебя, чёрт его знает. И я ни за что теперь не обернусь. В голосе под самый конец проскальзывает дрожь, и Кенма обещает себе, что говорить сегодня не будет тоже. У неё теперь только один путь — к размытым фонарям в воде без шанса вынырнуть. — Посмотри на меня, Кенма. Ещё есть вариант умереть от голоса Куроо — настойчивого и тоже сдерживающего дрожь. — Кенма. Колени глупо трясутся, но Кенма всё-таки поднимается на ноги, ведёт остекленевшим взглядом по высвеченной глади и оборачивается. Куроо стоит перед ней на расстоянии вытянутой руки, нахмурившаяся и будто рассерженная. Кенма холодеет от осознания, что действительно умудрилась всё испортить. С моста доносятся сигналы о приближающемся поезде — глухой стук колёс нарастает и разносится дрожью в бетоне, и Кенма обхватывает себя руками, вздрагивая то ли от налетевшего ветра, то ли от чего-то неминуемого. Поезд влетает на мост, и Куроо вдруг выкрикивает: — Я думаю о тебе всё время! Даже когда на фестиваль уезжала, когда была отрезана от всего мира, всё равно в голове постоянно была только ты! — накинувшийся грохот заглушает, но ей всё равно удаётся перекричать. — Я это приняла, потому что уноситься по тебе — это просто лучшее, но я не могла признаться, чтобы ничего нашего не разрушить! Кенма немеет всем телом и не может даже моргнуть, и если поезд слетит вдруг с моста, она готова принять все обломки и стёкла. — Тогда вечером, когда мы сидели на крыльце твоего дома, я до этого ехала в машине после посиделок, и в салоне песня играла, и я смотрела на город за окном и думала о тебе! — крики Куроо ложатся на вспоровшие воздух раскаты таким отчаянием и такой катастрофой, ледяные порывы треплют её волосы и воротник наспех наброшенного на плечи пальто. — И мне ни в коем случае нельзя находить эту песню, иначе я под неё разревусь! Поезд уносится гулом и гудками, оставляя позади мост и две неподвижные фигуры в расшатанной тишине. Кенме кажется, что дышать она начинает только сейчас. — И я тоже походу люблю тебя, — Куроо усмехается и разводит руками. — Чёрт меня знает. Волной накрывает резко — от облегчения, от осознания услышанного, от того, как Куроо всегда умудряется оставаться самой лучшей, и Кенма едва не падает, качнувшись вбок. Куроо успевает на всякий случай кинуться вперёд и подхватить. — Знаешь, на танец мы с тобой уже не успеем, — Куроо прячет за смешками смущение и берёт Кенму за запястье, — но ты всё-таки позволишь? У Кенмы изумление сменяется на дурашливую улыбку, и она позволяет утянуть себя в танец, трогательный и неспешный, как попытка усыпить на ходу, и это тоже одна из лучших затей — танцем убаюкать отгремевший хаос. — Ужас, мы такие глупые, — Кенме становится неожиданно смешно. — Потому что танцуем без музыки? — Вообще из-за всего. Кенма останавливается, пользуется недоумением Куроо и касается рукой её щеки, обводит невесомо скулу и замирает пальцем в уголке губ. — Тебе идёт красная помада, — сама не знает, зачем говорит об этом. Просто вертится в голове весь вечер. Куроо смотрит чем-то пьянящим, перехватывает пальцы Кенмы своими, наклоняется и целует в губы, мажет красным приоткрытые и подрагивающие, цепляется и удерживает, потому что хочется — когда поезда над головой, а внутри стучит в разы громче. Куроо отстраняется медленно, будто в страхе проснуться, и улыбается. — Тебе тоже. Вечер ныряет с разбега в остывшую речную черноту — и даже не хочется броситься следом.