Всё может измениться...

"Красная комната была нежилой, и в ней ночевали крайне редко, вернее – никогда, разве только наплыв гостей в Гейтсхэд-холле вынуждал хозяев вспомнить о ней; вместе с тем это была одна из самых больших и роскошных комнат дома. В центре, точно алтарь, высилась кровать с массивными колонками красного дерева, завешанная пунцовым пологом; два высоких окна с всегда опущенными шторами были наполовину скрыты ламбрекенами из той же материи, спускавшимися фестонами и пышными складками; ковёр был красный, стол в ногах кровати покрыт алым сукном. Стены обтянуты светло-коричневой тканью с красноватым рисунком; гардероб, туалетный стул и кресла — из полированного красного дерева. На фоне этих глубоких тёмных тонов резко белела гора пуховиков и подушек на постели, застланной белоснежным пикейным покрывалом. Почти так же резко выделялось и мягкое кресло в белом чехле, у изголовья кровати, со скамеечкой для ног перед ним; это кресло казалось мне каким-то фантастическим белым троном." –Жутковато... - высказалась Фокс. " В комнате стоял промозглый холод, оттого что её редко топили; в ней царило безмолвие, оттого что она была удалена от детской и кухни; в ней было жутко, оттого что в неё, как я уже говорила, редко заглядывали люди. Одна только горничная являлась сюда по субботам, чтобы смахнуть с мебели и зеркал осевшую за неделю пыль, да ещё сама миссис Рид приходила изредка, чтобы проверить содержимое некоего потайного ящика в комоде, где хранился фамильный архив, шкатулка с драгоценностями и миниатюра, изображавшая её умершего мужа; в последнем обстоятельстве, а именно в смерти мистера Паинса, и таилась загадка красной комнаты, того заклятия, которое лежало на ней, несмотря на всё её великолепие. С тех пор, как умер мистер Паинс, прошло девять лет; именно в этой комнате он испустил свой последний вздох; здесь он лежал мёртвый; отсюда факельщики вынесли его гроб, – и с этого дня чувство какого-то мрачного благоговения удерживало обитателей Гейтсхэда от частых посещений красной комнаты. Я всё ещё сидела на том месте, к которому как бы приковали Уилл и злючка мисс Эббот. Это была низенькая софа, стоявшая неподолёку от мраморного камина; передо мной высилась кровать; справа находился высокий тёмный гардероб, на лакированных дверцах которого смутно отражались бледные световые блики; слева – занавешенные окна. Огромное зеркало в простенке между ними повторяло пустынную торжественность комнаты и кровати. Я не была вполне уверенна в том, что меня заперли, и поэтому, когда, наконец, решилась сдвинуться с места, встала и подошла к двери. Увы! Я была узницей, не хуже, чем в тюрьме. Возвращаться мне пришлось мимо зеркала, и я невольно заглянула в его глубину. Всё в этой призрачной глубине предстало мне темнее и холоднее, чем в действительности, а странная маленькая фигурка, смотревшая на меня оттуда, её бледное лицо и руки, белеющие среди сумрака, её горящие страхом глаза, которые одни казались живыми в этом мёртвом царстве, действительно напоминали призрак: что-то вроде крошечных духов, не то фей, не то эльфов, которые по рассказам Уилла, выходили из пустынных, заросших папоротником болот и внезапно появлялись перед запоздалым путником. Я вернулась на своё место. Я уже была во власти суеверного страха, но час его полной победы ещё не настал. Кровь моя всё ещё была горяча, и ярость восставшего раба Хоган меня своим живительным огнём. На меня снова хлынул поток воспоминаний о прошлом, и я оттадалась ему, прежде чем покориться мрачной власти настоящего. Грубость и жестокость Стэффа Паинса, надменное равнодушие его сестёр, неприязнь их матери, несправедливость слуг – всё это встало в моём расстроенном воображении, точно поднявшийся со дна колодца мутный осадок. Но почему я должна вечно страдать, почему меня все презирают, не любят, клянут? Почему я не умею никому угодить и все мои попытки заслужить чью-либо благосклонность так напрасны? Почему, например, к Веннете, которая упряма и эгоистична, или к Джорджиане, у которой отвратительный характер, капризный, раздражительный и заносчивый, все относятся снисходительно? Красота и розовые щёки Джорджианы, её золотые кудри, видимо, пленяют каждого, кто смотрит на неё, и за них ей прощают любую шалость. Стэффу также никто не противоречит, его никогда не наказывают, хотя он душит голубей, убивает цыплят, травит овец собаками, коадёт в оранжереях незрелый виноград и срывает бутоны самых редких цветов; он даже называет свою мать «старушкой», смеётся над её цветом лица – желтоватым, как у него, не подчиняется её приказаниям и нередко рвал и пачкал её шёлковые платья. И всё-таки он её «ненаглядный сыночек». Мне же не прощают ни малейшего промаха. Я стараюсь ни на шаг не отступать от своих обязанностей, а меня называют непослушной, упрямой и лгуньей, и так с утра до ночи. Голова у меня всё ещё болела от ушиба, из ранки сочилась кровь. Однако никто не упрекнул Стэффа за то, что он без причины ударил меня; а Я, восставшая против него, чтобы избежать дальнейшего грубого насилия, — Я вызвала всеобщее негодование. «Ведь это же несправедливо, несправедливо!» — твердил мне мой разум с той недетской ясностью, которая рождается пережитыми испытаниями, а проснувшаяся энергия заставляла меня искать какого-нибудь способа избавиться от этого нестерпимого гнета: например, убежать из дома или, если бы это оказалось возможным, никогда больше не пить и не есть, уморить себя голодом. Как была ожесточена моя душа в этот тоскливый вечер! Как были взбудоражены мои мысли, как бунтовало сердце! И всё же в каком мраке, в каком неведении протекала эта внутренная борьба! Ведь я не могла ответить на вопрос, возникающий вновь и вновь в моей душе: отчего я так страдаю? Теперь, когда прошло столько лет, это перестало быть для меня загадкой. Я совершенно не подходила к Гейтсхэд-холлу. Я была там как бельмо на глазу, у меня не было ничего общего ни с миссис Паинс, ни с её детьми, ни с её приближёнными. Если они не любили меня, то ведь и я не любила их. С какой же стати они должны были относиться тепло к существу, которое не чувствовало симпатии ни к кому из них; к существу, так сказать, инородному для них, противоположному им по натуре и стремлениям; существу во всех смыслах бесполезному, от которого им нечего было ждать; существу зловредному, носившему в себе зачатки мятежа, восставшему против обращения с ним, презиравшему их взгляды? Будь я натурой жизнерадостной, беспечным, своевольным, красивым и пылким ребёнком — пусть даже одиноким и зависимым, — миссис Паинс отнеслась бы к моему присутствию в своей семье гораздо снисходительнее; её дети испытывали бы ко мне более товарищеские дружелюбные чувства; слуги не стремились бы вечно делать из меня козла отпущения. В красной комнате начинало темнеть; был пятый час, и свет тусклого облачного дня переходил в печальные сумерки. Дождь всё так же неустанно барабанил по стёклам окон на лестнице, и ветер шумел в аллее за домом. Постепенно я вся закоченела, и мужество стало покидать меня. Обычное чувство приниженности, неуверенности в себе, растерянности и уныния опустилось, как сырой туман, на уже перегоревшие ушли моего гнева. Все уверяют, что я дурная... Может быть, так оно и есть; разве я сейчас не обдумывала, как уморить себя голодом? Ведь это же грех! А разве я готова к смерти? И разве скелёп под плитами гейтсхэдоской церкви уж такое привлекательное убежище? Мне говорили, что там похоронен мистер Пайнс... Это дало невольный толчок моим мыслям, и я начала думать о нём со все возрастающим ужасом. Я не помнила его, но знала, что он мой единственный родственник — брат моей матери, что, когда я осталась сиротой, он взял меня к себе и в свои последние минуты потребовал от миссис Пайнс обещания, что она будет растить и воспитывать меня, как собственного ребёнка. Миссис Пайнс, вероятно, считала, что сдержала своё обещание; она его и сдержала — в тех пределах, каких ей позволяла её натура. Но могла ли она действительно любить навязанную ей девочку, существо, совершенно чуждое ей и её семье, ничем после смерти мужа с ней не связанное? Скорее миссис Пайнс тяготилась необходимостью соблюдать данное в такую минуту обещание: быть матерью чужому ребёнку, которого она не могла полюбить, с постоянным присутствием которого не могла примириться." —Скоро начнётся самое захватывающее..—