Всё может измениться...

Помню одно: очнулась я, как после страшного кошмара; передо мною рдело жуткое багряное сияние, перечеркнутое широкими черными полосами. Я слышала голоса, но они едва доносились до меня, словно заглушаемые шумом ветра или воды; волнение, неизвестность и всепоглощающий страх как бы сковали все мои ощущения. Вскоре, однако, я почувствовала, как кто-то прикасается ко мне, приподнимает и поддерживает меня в сидячем положении, - так бережно еще никто ко мне не прикасался. Я прислонилась головой к подушке или к чьему-то плечу, и мне стало так хорошо... Еще пять минут, и туман забытья окончательно рассеялся. Теперь я отлично понимала, что нахожусь в детской, в своей собственной кровати, и что зловещий блеск передо мной - всего-навсего яркий огонь в камине. Была ночь; на столе горела свеча; Уилл стоял в ногах кровати, держа таз, а рядом в кресле сидел, склонившись надо мной, какой-то господин. Я испытала невыразимое облегчение, благотворное чувство покоя и безопасности, как только поняла, что в комнате находится посторонний человек, не принадлежащий ни к обитателям Гейтсхэда, ни к родственникам миссис Пайнс. Отвернувшись от Уилла (хотя его присутствие было мне гораздо менее неприятно, чем было бы, например, присутствие Эббот), я стала рассматривать лицо сидевшего возле кровати господина; я знала его, это был мистер Ллойд, аптекарь, которого миссис Пайнс вызывала, когда заболевал кто-нибудь из слуг. Для себя и для своих детей она приглашала врача. - Ну-ка, кто я? - спросил он. Я назвала его и протянула ему руку; он взял ее, улыбаясь, и сказал: - Ну, теперь мы будем понемножку поправляться. Затем он снова уложил меня и, обратившись к Уиллу, поручил ему особенно следить за тем, чтобы ночью меня никто не беспокоил. Дав ему еще несколько указаний и предупредив, что завтра опять зайдет, он удалился, к моему глубокому огорчению: я чувствовала себя в такой безопасности, так спокойно, пока он сидел возле моей кровати; но едва за ним закрылась дверь, как в комнате словно потемнело и сердце у меня упало, невыразимая печаль легла на него тяжелым камнем. - Может быть, вы теперь заснете, мисс? - спросил Уилл с необычайной мягкостью. Я едва осмелилась ему ответить, опасаясь, как бы за этими словами не последовали более грубые. - Постараюсь. - Может быть, вы хотите пить или скушаете что-нибудь? - Нет, спасибо, Уилл. - Тогда я, пожалуй, лягу, уже первый час; но вы меня кликните, если вам ночью что понадобится. Какое небывалое внимание! Оно придало мне мужества, и я спросила: - Уилл, что со мной случилось? Я больна? - Вам стало нехорошо в красной комнате, наверно от плача; но теперь вы скоро поправитесь. Затем брат ушёл в каморку для горничных и слуг, находившуюся по соседству с детской. И я слышала, как он сказала: - Сара, приходи ко мне спать в детскую; ни за что на свете я не останусь один с бедной девочкой. А вдруг она умрет!.. Как странно, что с ней случился этот припадок... Хотел бы я знать, видела она что-нибудь или нет? Все-таки барыня была на этот раз чересчур строга к ней. Он вернулся вместе с Сарой; они легли, но по крайней мере с полчаса еще шептались, прежде чем заснуть. Я уловила обрывки их разговора, из которых слишком хорошо поняла, о чем шла речь: - Что-то в белом пронеслось мимо нее и исчезло... А за ним - громадная черная собака... Три громких удара в дверь... На кладбище горел свет, как раз над его могилой... - и так далее. Наконец Уилл и Сара заснули; свеча и камин погасли. Для меня часы этой бесконечной ночи проходили в томительной бессоннице. Ужас держал в одинаковом напряжении мой слух, зрение и мысль, - ужас, который ведом только детям. Происшествие в красной комнате прошло для меня сравнительно благополучно, не вызвав никакой серьезной или продолжительной болезни, оно сопровождалось лишь потрясением нервной системы, следы которого остались до сих пор. Да, миссис Пайнс, сколькими душевными муками я обязана вам! Но мой долг простить вас, ибо вы не ведали, что творили: терзая все струны моего сердца, вы воображали, что только искореняете мои дурные наклонности.