Множество

Он готов был целовать его руки хоть каждый день, согревая горячими губами и дыханием. Он готов был приходить к нему каждый вечер с бутылкой вина, чтобы расслабить вечно напряженный ум, чтобы опьянить и всю ночь следить, как в кресле напротив мирно сопит герцог. Он был готов его любить.Но герцог всегда выдёргивал руку, не давая касаться, отказывался от вина, забирая бутылку и пряча в шкаф. Сколько уже их набралось за всё это время? Сколько они выпили вместе? А по одному? Герцог желал знать и только знать, желал раскрывать тайны и решать загадки, желал понимать проблемы и убирать их. Но кого он предупредил об этом? Каждый божий день личное пространство нарушает один и тот же человек, мягко касаясь чужого тёплого и вздрагивающего плеча, говоря почтительное "вечера, господин" и предлагая сесть в кресло одним лишь кивком. А потом разговоры. Одни и те же, говорят, говорят, говорят. И замолкают. Замолкают надолго, часами смотря друг на друга, на синие стены, на бархат тяжёлых штор, на различные предметы. От темноты и попытки что-то в ней разглядеть начинают болеть глаза и чуть выше переносицы в голове. Кажется, думается Барме, темнота - лучший друг этого человека. Кажется, он слеп только тогда, когда все остальные видят. Это очень смешно, нелепо звучит и выглядит, это совсем несопоставимо,Барма задумывается. Было бы неплохо узнать о том, какого это - совсем не видеть окружающий мир и дорогих душе и сердцу людей. И от этого становится почему-то глупо и глубоко обидно. Он не сможет разглядеть его? Он не пах чем-то особенным. Романтичный Барма всегда думал, что от него будет веять карамелью или ветром, или чаем и домом Рейнсворт, или даже кровью, в которую он залез по самые локти, или даже прозрачной рекой, что текла в нескольких метрах от города. Но он пах болезнью. Самой терпкой, опасной и белой, пах каким-то сладким сиропом, бинтами, и становилось неприятно, допуская обманчиво ласковые объятия, вдыхать полной грудью. Руфус вздыхал часто. Вздохом он показывал негодование или усталость, может быть раздражение, иногда даже позволял себе при этом самую незаметную, короткую и тусклую улыбку, но главное, искреннюю. Он прятал её всегда за книгой, тессеном, тонкими пальцами, привычка его рождена была со времён Калума.А он всё чаще смотрел в упор. Наверное, заставляя герцога отвечать тем же и играть в гляделки часами, пока кто-то не съязвит, или не попытается узнать что-то важное. Он обнимал герцога совсем слабо, при желании можно было легко вынырнуть из тонких холодных рук и отойти подальше, почувствовав безопасность. Он целовал. Нежно, коротко и ласково, совсем не свойственно для себя и непривычно. Кто бы знал, кто бы даже мог подумать, что он, этот лживый убийца, клоун, фантастичный игрок и в прошлом рыцарь, мог целовать совсем аккуратно и легко, словно был святым ребёнком, без возможности навредить хоть малым способом? Это нравилось Барме. С самого начала, случайно позволив подойти к себе очень близко и, сплетая пальцы в замок, прижать руку к стене, герцог закрывал глаза, подставив мягкую, совсем не тронутую временем щёку, с лёгким предательским румянцем и запахом пудры. Пудрой он пользовался. Это смешно и абсурдно, однако играет важную роль. Руфус скрывал потемнения под глазами от недосыпа, Руфус скрывал помятость и усталость за этой чудной женской штучкой. Над этим он смеялся, но оч-чень редко, невзначай, чтобы немного позлить, поиграть с герцогом и послушать, как меняется в тишине от ярости его грубый, мужественный, совсем не подходящий под внешность голос. Руфус был хрупок и лёгок. Он узнал это, когда в целях своей безопасности, защищая свою спину от наступления, ударил локтём на пару миллиметров выше виска. В тот день они были в саду одни. И нельзя же оставить этого человека, важного для Пандоры, любимого для семьи, кумира для слуги, валяться на холодной земле в одном плаще, когда зимние морозы вот-вот подступят и выпадет первый снег на твёрдую, промёрзшую землю. Как пёрышко, как бездыханная кукла, Руфус был лёгок и бледен, обездвижен, лишь только грудь заметно поднималась, пока он вдыхал холодный воздух, открыв сухие потрескавшиеся губы.Герцогу всегда казалось, что он сам болен. Казалось, будто бы сам он постепенно задыхается и погибает с каждым не одиноким вечером, уже самому предлагая бокал крепкого осеннего вина. Оно было красно и ядовито. Так же опьяняло, как единственный красный, слепой и блестящий взгляд, смотрящий куда-то чуть выше глаз Руфуса. Даже в темноте он не мог посмотреть туда, куда нужно, не мог уже скрывать свою проблему, не мог уже спокойно врать. Руфус улыбался и усмехался, но не отвечал на вопросительный наклон головы влево, это было не нужно. Зачем ему знать, что он больше никогда не скроет своей слепоты от леди Шерон, что никогда не сможет увидеть, как танцуют другие пары, что никогда не увидит, как всё-таки ярко улыбается мальчишка Оз? И никогда не узнает, какой всё же Барма красивый. Герцогу будет очень жаль его. В самые последние минуты, вдыхая последний воздух этого трагичного, но всё-таки счастливого, победного дня, лёжа на коленях когда-то горячо любимой Шерил, Руфус Барма будет сожалеть о его смерти. Он будет жалеть себя, будет жалеть его и постоянно смеяться над всем его существом, над тем, как он глупо и неправильно выставлял себя клоуном, как безрассудно и со слезами умер на руках лучшего друга и дорогой госпожи.