Триада в четырёх частях

       Длинный синий коридор, тёмный и холодный от дождя, льющегося с потолка без остановки, — это апофеоз моей боли. Каждая комната этого холодного дома заперта, к каждому замку мне страшно прикоснуться. В этот раз я стою перед дверью, закрытой на цепочку, но цепочка эта не позолоченные звенья металла, а бечёвка из грубых волокон. Бечёвка протянута сквозь глазницы рыб, которых давно уже облепили блестящие жирные мухи.        Все двери и замки мне одинаково отвратительны, поэтому приходится идти по синему дождливому коридору, радоваться наличию плаща и немного грустить из-за каждой комнаты, в которую я никогда не смогу попасть из-за страха перед дверями и замками на них. Всякий раз, когда я здесь оказываюсь, коридор приводит меня в зал, являющий собой синергию зимы и лета: искрящийся снег и яркие экзотические цветы. Птицы, которых я никогда раньше не видела и, скорее всего, больше никогда не увижу, ходят между цветущими кустами, оставляя на снегу следы своих пугающе длинных пальцев. Головы птиц двигаются так же, как двигается игла в швейной машинке. Это движение напоминает мне о динозаврах, как и глаза птиц. Такие же запредельно далёкие и как будто всеми забытые глаза.        Я ненавижу этот ледяной зал с его невинно-белым снегом и очаровательно-красивыми цветами. Мне остаётся лишь поступить так, как я поступаю всегда, — закрыть глаза и представить что-то, что я могла бы любить.        Я могла бы любить бескрайний светлый простор с редкими длинными деревьями, которые никогда не дадут ни зелёной листвы, ни густой тени. Это открытое пространство похоже на поле, эта сухая бесплодная земля похожа на пустыню, эти деревья похожи на лес. Но это нечто другое. Здесь нет снега и пёстрых птиц со швейными иглами вместо голов, но на голой ветке тощего дерева сидит утка. И она сидит там, только потому что утки никогда не сидят на ветках деревьев. Никогда, но не здесь.        Под ногами бегают летучие мыши, и они прячутся в норы под деревьями. У нор сидят летучие кошки и выжидают. В небе место для летучих змей, они нужны для того, чтобы напоминать мне о паутине, летающей над головой в тёплые осенние дни. Это мои любимые дни, потому что они кажутся последними.        Мне не нужен вперёдсмотрящий, чтобы знать, что будет, если я пойду дальше. Ничто не вечно. Как бы сильно я не старалась, у меня всё ещё не получается создавать что-то вечное. Поэтому если пройтись вперёд, то бесплодная земля и иссохшие деревья останутся позади. А впереди всё утонет во ржи, вместо колосьев которой легонько звенят на ветру ландыши. Но лучшее, что можно найти в этом месте, — ботанический синий адлеан. Этот цветок — белый Артемон и сытый избалованный Оливер Твист. Ботанический синий адлеан изумрудный, в нём нет и намёка на синий цвет. Он отбрасывает тень винтажа, одним своим существованием порождает скепсис и пахнет яблоками вкуса осени.        Это место я люблю так же сильно, как ненавижу ледяной зал, сладко пахнущий пёстрыми экзотическими цветами. Здесь я могу сидеть рядом с адлеаном, обняв колени, будучи собой, и следить за тем, как небо плавно и быстро меняет свой цвет. Полосы розового и фиолетового не появляются над открытым горизонтом, нет. Полосы эти вовсе не горизонтальные, они вертикальные и появляются с левого края неба. Совсем как старая фотография, на краю которой из-за неправильного проявления плёнки остались жёлтые полоски. Всё это место — плохо проявленная фотография.        Эти полосы — красивое зрелище, сулящее боль, как гриб атомного взрыва. Розовые, оранжевые, фиолетовые и золотые полосы говорят мне о том, что скоро солнце рухнет. Солнцепад я не люблю так же сильно, как и снегопад в ледяном зале, так же сильно, как дождь в сырых заплесневелых коридорах. Даже в чём-то совершенном будет то, что я смогу ненавидеть.        Сразу небо становится плохо проявленным фото, сделанным ещё тогда, когда я делила людей на чётных и нечётных и спрашивала у отца «зачему?» по двадцать раз за день. Потом дыхание дьявола закрывает мне глаза красным туманом. За этим приходит иллюзия дождя, но коридоры уходят. И тогда я, наконец, прихожу в себя.        И есть то, что есть. Есть родное крыльцо, незаметно ставшее чужим. Оно покрыто опавшими листьями, которые от времени сморщились и свернулись, как аммониты. Нет красного тумана, есть только сизый дым соседских костров. Нет дома, есть только место, куда я могу возвращаться. Привычка убегать, зная, что меня будут ждать на том же месте, стала моей стигмой. И я хочу содрать её вместе с кожей, потому что нет больше никакого «того же места».        Да и меня тоже, кажется, давно уже нет. И, возможно, никогда больше не будет.