Привязанность

Похмелье не щадит никого. Рассеянный утренний свет бьёт по глазам, отражается раздражением в черепной коробке. Надо бы встать и задернуть шторы, впервые за долгое время погрузить комнату в темноту, а то глаза слезятся. Ваня проглатывает противную вязкую слюну: во рту привкус желчи и, совсем немного, алкоголя. Мысли ворочаются в голове сплошным комом — нихера не понятно. Сквозь марево похмелья и головную боль пробивается первое воспоминание, от которого становится не просто плохо, а ужасно. Ужасно до желания провалиться в летаргический сон и вынырнуть оттуда лет эдак через двадцать. После стопки абсента на мир смотрится проще, особенно, если в тебе плещется выпитый до этого виски. И на Мирона — пьяного улыбчивого Мирона — тоже смотреть проще, в этот миг твоя неправильная тщательно скрываемая приязнь тоже становится нормой. Ваня стонет и укрывается с головой, под одеялом легче, как будто в детстве, когда прячешься ночью от монстров. Те монстры были вымыслом, а вот признание Мирону в чём? В любви? Бред. В желании потрахаться? Пошло и грязно, но правдиво. Признание в неправильной привязанности. Что ответил Мирон Ваня не помнит, абсолютно стертое воспоминание, потерянное в пьяном угаре. Он не хочет вспоминать. Монстры — вымысел, но во взрослой жизни это не прокатит. И что теперь делать? Да хуй его знает. Ваня тихо смеется вспоминая старый анекдот про «Вчера пили, чуть не умер». — Лучше б я умер вчера, — сообщает Ваня спасительной темноте. Он даже не кривит душой, потому что на этом моменте всё. Просто — всё. Потому что память Мирона никогда не подводила. Как там? Чудес не бывает. Не бывает и не будет. Чудеса исчезают вместе с подкроватными монстрами, вместе с верой в них. Зрелость убивает всё сказочное и мистическое. «Мирон, знаешь… Мне и мужики нравятся. Вот ты, например». Да-да, так и сказал. Ваня слышит свой собственный голос, даже запах почему-то чувствует тот самый, абсентовый. Желудок скручивает болезненным спазмом, вот только блевать нечем. Кажется вырвало его ещё вчера в собственной квартире. Как он попал домой, Евстигнеев тоже не помнит. Ваня выглядывает из-под одеяла, высовывает трусливо нос и поджимает холодные ступни, кутается посильнее — его морозит. Температура или похмелье? — Это ж надо было так нажраться, — говорит статуэтке кота, стоящей на прикроватной тумбочке. Кот смотрит на него своими нарисованными глазами и ожидаемо молчит. Самобичевание разбивает звонок телефона, он въедается в и без того разжиженный мозг, ударяет волнами раздражения по каждой клетке организма. Евстигнеев стонет и свешивается с постели, ища мобильник по звуку. Телефон замолкает, через пару минут оживает снова, настойчиво разбивая тишину. Ваня шарит по полу руками, тянется к скомканным джинсам. Когда он успел раздеться? На дисплее высвечивается имя контакта вместе с фоткой — Мирон в капюшоне, и бровь, сука, на взлёт — Ваня матерится сквозь зубы. Мирон сейчас последний человек, с которым Евстигнеев хотел бы говорить. — Да? — голос подводит и срывается на какой-то почти предсмертный хрип. В глотке першит и Ваня кашляет надрывно, до снова выступивших слез. — Живой? — интересуется Мирон, когда Евстигнеев замолкает. Иван слышит, как тот шумно выдыхает. — Куришь что ли? — интересуется Ваня, мысленно отвешивая себе смачного такого леща за тупой и неуместный вопрос. — Живой, — довольно констатирует рэпер. — Я думал, не сдох ли ты там? Ванёк, ну ты вообще пиздец, еле спать тебя уложили. Ванёк нервно теребит край одеяла и пытается вспомнить хоть что-то… Вспоминает охуевший взгляд Мирона и его тихое «Да ладно…» Дальше чёрная дыра, которая засосала всё, что было после. Хватит того, что вспомнилось. С лихвой. — Кто б говорил, — бубнит Евстигнеев в трубку в слабой попытке защититься. В голосе Мирона ему слышится укор и, как кажется Ване, будет слышаться до скончания жизни. Да чтобы он ни говорил, ты, Ванечка, переплюнул в болтовне всех и вся. — Ты побил все рекорды, — говорит Мирон и прощается. Говорит в трубку короткое «Давай оживай» и просто отключается. Ваня тупо моргает, зажмуривается, плотно-плотно, до зеленоватых метеликов в глазах. Потому что Ване, как выяснилось, нравятся мужики. Например, ты, Мирон. Потому что Мирону мужики не нравятся. Ты побил все рекорды, говорит Мирон и Ваня понимает, ясно и четко осознает своей похмельной башкой — Фёдоров все, сука, помнит. Ваня позорно шифруется. Ваня выходит на контакт когда это необходимо. Остальное время сидит в своем панцире-домике и старается не смотреть Мирону в глаза. Потому что ему стыдно. Хитиновый, мать твою, покров. Дело даже не в ориентации. Мало ли кто с кем трахается? Дело в том, к кому тянет и кому признаешься. Ваня вроде взрослый самодостаточный человек, но вспоминается ебанутое выражение про «Хочется как маленькой девочке обнять себя за коленочки и плакать». Рот надо держать на замке, Ванечка. Фёдоров ведет себя как всегда. Фёдоров очень занятой и удивительно весёлый. Он на взводе, в одном ему понятном кураже. Кураж Мирона может в любой момент смениться апатией, и Ваня прекрасно это знает, он беспокоится. Апатия это плохо, очень плохо для Мирона. Ваня хочет, чтобы Фёдорову было хорошо. Мирон ничего не говорит о том вечере; Евстигнеев пытается убедить себя в том, что тот ничего не помнит. Вот совершенно не помнит, ведь тоже был пьян. Ваня усмехается, потому что прекрасно знает — никто ничего не забыл. Как там говорится? Что у трезвого на уме, у пьяного на языке? Поговорка поговоркой, только в ней истина… Ваня избегает общения как может, старается изо всех сил. Избегает, говорит мало, отрывисто, пытается вести себя как обычно, нагло убеждает себя и окружающих, что нихуя не помнит. Лепит глупые отмазки в стиле «Я ж пьяный был», когда ему рассказывают, что абсент он решил запить пивом. В какой-то момент происходит то, чего Ваня ждал целую неделю, а может и две, он не считал. Просто знает, что долго ждал, надеялся, что ни во что не выльется. — Слышь, Вань, хорош уже, — говорит Мирон закуривая. Мирон выдыхает дым через ноздри и смотрит не мигая. Гипнотизирует что ли? — Ты похож на Каа, — делится проведенной аналогией Евстигнеев вытряхивая из пачки последнюю сигарету. Они стоят, ожидая такси. Ждут, скрытые сумерками, в одном из дворов культурной столицы, и уже не пытаются делать вид, что все нормально. — Что случилось, бандерлог? — поддерживает сравнение Фёдоров и смотрит, с прищуром, в сумрачное небо. — Ничего, — врёт Евстигнеев. — Ты меня избегаешь, — Мирон говорит в лоб, конкретно. — Заебал, Ванёк. Ваня молчит, вспыхивает огонек зажигалки и он тянется к нему сигаретой, затягивается глубоко, отодвигая миг, когда придется объясниться. Или продолжить делать вид, что ничего не произошло. В голове звонко и гулко — ни одной дельной мысли, как назло. — Что ты как девочка, ну. Мы ж работаем вместе, в конце-концов. Мирон, сука, говорит мягко, обходительно, словно не со взрослым мужиком диалог ведет, а с маленьким ребёнком. Ваню едва не трясет от злости. — Ты чё со мной как с дауном разговариваешь? — переходит в нападение Евстигнеев. Лучшая, мать твою, защита. — Похуй мне на твою ориентацию, толерантность, все дела, — тон Фёдорова меняется, становится на порядок жёстче. — Похуй. От этого тона и произнесенных фраз легче не становится. — Всё, Вань, выдохнул? — интересуется Мирон. Ага, блядь, выдохнул, аж легкие сплющило. Вторую часть сказанного по-пьяни кое-кто тактично пропустил. — Выдохнул, — мрачно соглашается Евстигнеев. — Всё нормально. — Я никому не скажу, если это тебя беспокоит. Это никого не ебёт. Ване похуй, пусть хоть рупор берет и орёт на весь мир. Похуй, понятно? Над головой свинцовые тучи, в голове уже привычная мешанина из обрывков мыслей и фраз. — Вот спасибо, — в голосе издевка помноженная на непонятную обиду. Мирон усердно делает вид, что ничего не замечает, а может и правда не видит дальше своего носа. Шнобеля, услужливо подсказывает мозг и Иван растерянно улыбается. Не видит дальше своего еврейского шнобеля. Во всем виновата недосказанность. Ваня курит молча, взвешивает слова, думает, стоит ли что-то говорить. — Ты вторую часть фразы потерял, — глухо бросает он. — Удобно так пропустил. У Мирона в глазах много ничего. Пустота вселенская, тёмная как далёкий космос. Ване холодно. — Не ставь меня в неловкое положение, Вань. Нам работать вместе, — повторяется Фёдоров. В холодной темноте зрачков отражается огонёк сигареты и где-то, за домом, кто-то громко ругается матом, как раз выражая все эмоции Евстигнеева. — Неудобно, да? Мне тоже, — ляпает Ваня первое, что пришло на ум. — Я как-то по женщинам, Вань, мы же взрослые люди. Ваня кивает согласно. Да, Мирон, мы взрослые люди. Ваня мирится с этим. Ваня учится жить с неправильной привязанностью.