Зверь о двух головах

       — Да что же вы застыли-то, неужто думали, я ваше собрание пропущу? — князь Голицын перемещался по комнате, точно огромный ком войлока, сдуваемый ветром: даже шороха подошвы не издавали. — Ба-а-а, господа, да что у вас случилось, что вы поутихли? Или нос у меня не на месте? Александр Сергеевич, добрейшее утро, не находите? Как ваша женушка? Все так же цветет? А этот расторопный юноша — тот самый Лермонтов, о котором так лестно отзывался Василий Андреевич?        Нисколько не смущаясь, Голицын опустился на обитый зеленоватой тканью диван и вытянул ноги, с интересом взирая на окружающих. Судя по всему, цели получить ответы на эти многочисленные вопросы он просто не ставил, потому что поток речи его не прервался ни на секунду.        — Вы какие-то невыносимо серьезные, уж простите, — ножки дивана угрожающе скрипнули, стоило Голицыну попытаться устроиться поудобнее. — Ольга Дмитриевна, дорогая, будьте добры, и мне чаю подайте. Яков Петрович, золото вы наше, зачем замерли-то? Наверняка идею какую сказывали, мне интересно… А это и есть ваш Гоголь? Тот самый, который с Всадником совладать помог? Очень рад, Николай Васильевич, так сказать, личному знакомству. «Страшная месть» уж больно хороша, всем Обществом ее читали, решили, что пропустить цензуре ее следует, хорошо вы приключившееся переосмыслили. А я Голицын, Алексей Борисович, наверняка слышали… Ох, не встану так теперь, руку пожать не смогу, да и вы там стойте.        Пушкин, тихо скрипнув зубами, вопросительно взглянул на Лермонтова: верно, рассчитывал, что поймет тот — за шпионом их отправляться нужно, и скорее, время теряют. Вот только Лермонтов отчего-то головой странно мотнул да выразительно на Голицына посмотрел. Правда, Пушкин знака этого не заметил — сокрушенно головой тряхнул да сам к двери рванул, однако в попытке бегства не преуспел: на трость, что Яков Петрович выставил, наткнулся.        Гоголь, однако, на происходящее особого внимания не обратил: взор его на Голицына был направлен. Что за мысли его занимали — сложно было точно сказать, да вот только казалось, что к событиям давним обратился. И даже не к тому, что в Диканьке было: наверняка Гоголь размышлял о том, что Яков Петрович Обществу Бенкендорфа о нем поведал, да насколько заинтересовал он этих… масонов.        — К слову, за вашу помощь нашему Обществу — благодарен премного, Николай Васильевич. Ведьма-то, что вы из Диканьки привезли, сильная, я как это понял — несколько дней хвалы Вседержителю возносил за такой подарок, — Голицын, судя по всему, нисколько не смущался всеобщему молчанию. — Вот и сейчас Марья наша к делу пришлась. А я же, Яков Петрович, как под утро из комнат Озерского ушел, сразу к ней — вдруг подсобит чем. Она-то мне и помогла… На след нужный наткнуться. Торжевского позвал — сами видите, я несколько не в той форме, чтобы за кикиморами по улочкам столичным носиться.        Смирившийся с тем, что шпион за это время мог убежать хоть в Павловск и догнать его не представляет ни малейшей возможности, Пушкин возвратился в кресло, прожигая взглядом Якова Петровича. Тот, в свою очередь, абсолютно невозмутимо изучал присутствующих — будто никого интереснее в жизни не видел. Ни единого звука — лишь живое любопытство.        — Марья эта снова, правда, выпросить за помощь свою что-нибудь пыталась, а потом сдалась, — Голицын продолжал коверкать имя сестры Елизаветы Андреевны, будто забавляясь тому, как вздрагивает при этом Гоголь. — Вот, не далее как час назад, нашли. За кикиморой проследили — ох, ну и мерзкая же она, тина вся эта, запах — никакой аромат французский не спрячет. Я уж подумал — а зачем нам ведьма, гончую по следу пустить надо было.        За громким рассказом Голицына Яков Петрович разобрал вдруг тихий звон посуды: у Ольги Дмитриевны, что у самовара до сих пор стояла, рука дрогнула. Правда, ни капли воды на скатерть не попало.        Несколько шагов — Голицын даже внимания не обратил, что кто-то из присутствующих его слушать перестал — и Яков Петрович рядом с Ольгой Дмитриевной очутился.        — Позволите? — едва ли не шепот, чтобы остальных от рассказа не отвлекать.        Ольга Дмитриевна, казалось, теперь вцепилась в чашку так, будто от того жизнь ее зависела. Ничуть не поморщилась: горячо, обжигает чай через тончайший фарфор, а ей — хоть бы что.        — И все же я помогу, — тот же шепот — но чуть более настойчиво, с ноткой угрозы в голосе. Спиной от окружающих Яков Петрович чашку загораживал — этим и воспользовался. Пальцы его на запястье Ольги Дмитриевны сомкнулись: твердо, да не останется следов — манжеты, кружевом украшенные, хватку смягчат. И еще одно прикосновение — случайное, непрошенное. Всего-то и пытался Яков Петрович, что чашку свободной рукой отнять, да случайно тыльной стороной ладони обнаженное запястье Ольги Дмитриевны задел: крючок, верно, расстегнулся ненароком, рукав здесь до самого предплечья сполз.        Громкий звон разбившегося о пол фарфора. Брызги горячей воды — только на сапогах, вовремя в сторону оба отскочили.        — На счастье! — лишь мгновения какие-то тишина в комнате царила: снова заговорил Голицын, улыбнувшись широко. — Бог с ним, с чаем этим, Ольга Дмитриевна, Яков Петрович, вы лучше меня послушайте…        Яков Петрович, вежливо улыбнувшись, чуть склонил голову, будто соглашаясь, да к Ольге Дмитриевне незаметно подался — так запястья ее из пальцев не выпустил:        — Вздумаете князя отравить — не в моем присутствии, ясно?        Ольга Дмитриевна, судя по всему, ответить даже не подумала. Предплечьем чуть выше повела, да мягким жестом освободилась — вниманием пристальным, которым писатели их двоих одарили, воспользовалась. Ни капли возмущения на лице — будто чепуху какую-то Яков Петрович сказал. Застегнула легко рукав выбившийся, юбки чуть оправила, и черепки фарфоровые собирать принялась — нисколько не заботясь, что в нескольких дюймах сапоги Якова Петровича все еще находятся.        — … и после этого мне вдруг взбрело в голову, что стоит вам эту паршивицу притащить. Ну, ту самую ведьму, которая кикиморами управляла, — наконец-то объяснил Голицын непрекращающийся шум за дверью да неумело щелкнул пальцами. — Да что же такое. Вот вы, Михаил… Позовите там, снаружи стоят, и Торжевский с ними, оглох, что ли…        — Алексей Борисович, при всем уважении, вы сюда ведьму приволокли? — Пушкин стремительно поднялся, вновь обнажая шпагу. — Что, с вашего позволения, вы узнать решили? У вас что, упряжь для нее найдется, чтобы она здесь никого… На тот свет не отправила? Если вы хотите, чтобы мы работали с вами, зачем…        Яков Петрович, понимая, что вот-вот разгорится ссора, развернулся, оставляя Ольгу Дмитриевну с ее черепками.        — Да умолкните вы, Пушкин! — Голицын раздраженно махнул рукой. — Кому нужны ваши литераторские мысли, если сведения получить можно? Мы ее связали, узлы заговором укрепили, когти пообрезали… Как дитяти неразумному вам все объяснять? Чем вы там у Жуковского только занимаетесь, со шпагой бросаетесь на всех подряд? Все, все, позже благодарность мне выскажете.        Судя по всему, Гоголю тоже подумалось, что Пушкина сейчас угомонить стоит: никак, Голицын — князь, оскорблений терпеть не станет. Ближе подошел да что-то негромко сказал — на языке, что Якову Петровичу незнаком. Пушкин же, будто проснувшись, кивнул да шпагу на место возвратил.        Шум из-за дверей стал громче, и в комнате наконец-то появился так ожидаемый Голицыным Торжевский. Лицо его мало что выражало, но очевидная дистанция между ним и втаскиваемой в залу «гостьей», чуть согнутые в локтях руки (непрофессионально — а коли вырвется?) выдавали того с потрохами. Сама же «гостья», ряженая в какие-то грязные лохмотья, не пыталась откровенно уж вырываться — только упиралась, насколько позволяли ей все еще крепкая хватка Торжевского да отсутствие какой-либо видимости. Лишь с минуту спустя Якова Петровича все-таки огорошила мысль: полотно на голове «гостьи» — никакое не причудливое продолжение рубища, а самый настоящий мешок, в каком овощи или муку какую хранят. Верно, именно такое «озарение» не позволило ему сильно удивиться, когда мешок с ее головы сорвал Торжевский.        Замешательство оставило Якова Петровича, пожалуй, быстрее, чем всех присутствующих. Те, конечно, ведьм видели — но чтобы вот так… Пушкин предпочитал беседы с нечистью не затягивать, а Гоголь, уже после всех событий обдумывая историю с Хомой и Ульяной, зарекся сотрудничать с такими откровенно противостоящими живым ведьмами. Кроме того, все они были другими — более человекоподобными, что ли. Ну, когти, клыки какие — не более. И взгляд их только ненавистью какой светился — но не звериной яростью, что пылала в глазах той, что привел Голицын.        Бледное лицо ведьмы отливало зеленоватым, и вспухшие на коже многочисленные царапины с подсохшей кровью напоминали тончайшие полоски мха. В запутанных ее космах, слепленных местами бурой высохшей землей, тут и там виднелись еловые иголки. За всей этой грязью и злобой хоть сколько-нибудь прикинуть возраст ведьмы казалось невозможным, но, пожалуй, никто из присутствующих и не был намерен этого делать.        Неожиданно дернувшись, ведьма натурально зашипела — будто огромная болотная кошка. Казалось, если бы не держал ее, связанную, Торжевский — встала бы на четвереньки и ощетинилась бы, подобно зверю, на кого-нибудь кинулась без промедления…        Еще один взгляд на ошарашенных Пушкина и Гоголя. Что-то здесь не то. Будто… Узнавание?        Неужели это и есть та самая кикимора? Стало быть, источники несколько… К чему это словоблудие, абсолютно недостоверны.        Но о чем, черт побери, с этим полузверем разговаривать? И, главное, как? У этого существа, быть может, и есть зачатки разума, но развита ли речь?        Ведьма (или кикимора, Яков Петрович все еще не был уверен) вдруг затихла. Пристальным взглядом обвела она присутствующих, и совершенно по-человечески усмехнулась, от чего черты лица ее еще сильнее исказились.        — Это же… Та самая, что вчера… — под угрожающим взглядом Якова Петровича Гоголь осекся.        — О, милейший, вы тоже вчера были у генерал-майора? — легко Голицын за обрывок фразы ухватился, даром, что старик. — Замечательно как, даже без описания вашего тварь нужную Общество в моем лице нашло. Я, право, полагал, что только Александр Сергеевич там присутствовал — это диво мне рану от шпаги показало, да кудри описало…        Снисходительно на Гоголя Яков Петрович уже смотрел, поеживаться того заставляя. Легко понять — не друзьями в Диканьке расстались, Голицын важное положение в Обществе Бенкендорфа занимал, а все равно о произошедшем подробностей не знает. Усмехнулся Яков Петрович, писаря своего былого, как раскрытую книгу, читая: еще немного, и мысли Гоголя чуть ли не к благодарности приведут.        Меж тем кикимора дернулась, будто не понравилось ей сказанное, да заговорила — булькающе, через кашель, слова с трудом ей давались:        — Они думали, что я… Как обычные. Что на болоте ходят. Я — не они. Мне Мара силу дала. Чтобы помогать. От железа берегла.        — Вы, стало быть, особенная? — Якова Петровича явно заинтересовала сбивчивая речь кикиморы, что с каждым словом внятнее была. И кашель ее проходил — напоминая что-то такое знакомое…        — Особенная. Тут все — особенные. Судьба отметила, — не грусть на лице кикиморы отразилась, а отчаяние и горе. Будто не рычала пару минут назад зверем, нищенкой чумазой казалась. Гоголь с Лермонтовым шаг ближе сделали — никак, жалость взыграла.        — Ваш… Толстяк — особенный. Камень, что на пальце его, тому причиной. Нельзя… носить. Ему нельзя, — продолжала кикимора, на Голицына чуть покосилась, да снова на Якова взглянула. — И женщина, что за царевной смотрит — особенная. Умрет, задушит ее боль. Юноша… Особенный. Не тот путь выбирает, и ошибется если, поддастся — человек сильный пострадает, и жизнь его закончится. Этот… Что убить меня пытался — особенный. Сам нити судьбы своей рвет, но иначе — не может, не позволят.        Пушкин и Лермонтов переглянулись, одинаковое сочувствие во взгляде промелькнуло, да недоверием сменилось. Правда, мысли свои по-разному выразили. Хмыкнул Пушкин, в кресло уселся, развалившись поудобнее, а Лермонтов лишь выпрямился, подбородок гордо поднял. Так и читалось: «К демонам предсказания, никто в Обществе литераторов чепухи болотной нечисти не испугается».        — И ты — особенный. Не из-за камня, хоть он тебе добра и не принесет, — умоляюще кикимора на Якова Петровича вдруг взглянула, будто уцепиться за что-то одной ей ведомое пытаясь. — Ты раньше свою долю выбрал. От того, что тебе принадлежало, отказался, но судьбе мало. Даже смерть больше не твоя, потому в огне не погиб. А теперь… Ведьмы, которых ты обидел, расплаты у судьбы попросили.        Вновь закашлялась кикимора — и будто отблески зеленые по лицу ее пошли. Насторожился Яков Петрович, все слова нечисти забывая: кому нужны пророчества неведомой твари, если опасность в воздухе едва ли не потрогать можно. Трость с Алатырь-камнем, с таким трудом добытым когда-то в Персии и уже четыре года служившим ему оберегом, крепче сжал — готовый шпагу в ход пустить при случае. Шаг вперед — ближе к твари, отрезать той путь к Голицыну и Ольге Дмитриевне. От обоих толку никакого, если Торжевский Кикимору не удержит, да только беда какая произойдет — и Якову Петровичу достанется. Жаль, прочь отослать нельзя, от греха подальше.        — Только этот, последний — самый особенный. Он — знает. И учится… — точно рык звериный в тоне кикиморы послышался, оборвалась неоконченная мысль. — И мне он нужен. Мара так велела.        Яков Петрович знал, что может произойти. Яков Петрович буквально чуял, что тварь куда сильнее, чем думают присутствующие, и ни одни веревки ее надолго не остановят — хоть какой заговор на них нашептывай.        Но когда кикимора вдруг рванулась, освобождая руки и отшвыривая Торжевского к стене, Яков Петрович все равно ничего не успел сделать. Только за долю секунды понять — закрывать стоило Гоголя.        Остальным, казалось, не хватило времени даже на то, чтобы осознать — кикимора освободилась.        Не теряя ни секунды, будто повинуясь какой-то давней привычке, почти инстинкту, Яков Петрович бросился следом. Кикимора в прыжок один к Гоголю подобралась, на пол его повалила: тот и противопоставить не мог бы ничего ее силе огромной. Глухой стук раздался — верно, затылком ударился, но… Ничего более.        Тварь будто не хотела его убивать, пусть могла сделать это в одно мгновение. Цепкие костлявые пальцы крепко сжались на шее Гоголя, а тот и вырваться не пытался — будто завороженный в глаза шепчущей что-то кикиморе смотрел.        Ошарашенный этой мыслью, Яков Петрович не стал доставать шпагу: пусть с Гоголем они разошлись далеко не добрыми друзьями, ненароком задеть того клинком не хотелось. Вот только что-то делать нужно было: кикимора слишком сильно схватила свою жертву за горло. Не желая сейчас анализировать ее поступки и цели, не задумываясь даже, кем могла быть упомянутая ею таинственная «Мара» — духом или ведьмой, Яков Петрович попытался оттащить кикимору от задыхающегося Гоголя, только не справился, да и Пушкина помощи не хватило. Рыкнула тварь, стоило камнем-Алатырем ее задеть, будто обожглась, но добычу из рук не выпустила, и вдруг…        — Отойдите же, — Лермонтов, похоже, все это время не просто стоял в стороне. Крест на чашке намалевал — черт знает, где только «чернила» достал, не угли же из самовара вытащил — да чашку ту с кипятком прямо на спину кикиморе швырнул.        Отшатнулся Яков Петрович, будто брызг опасаясь — только ни одна капля на пол не попала, лишь чашка звякнула. Кипяток словно в плоть нечисти впитался, и та, с нечеловеческим воем, отпустила вдруг Гоголя, подпрыгнула, да к Лермонтову повернулась. Всем телом дрожала — верно, части сил своих лишилась: крест тому виной или вода, не задумался никто.        Ни секунды не теряя, Пушкин со шпагой на кикимору бросился — отчаянный жест. В прошлый раз холодного металла она не напугалась, да и сейчас тоже, даром что слабее стала. Насквозь клинок прошел, а кикимора даже не поморщилась: лишь немного замедлившись, упорно к жертве направлялась. Кинувшегося к ней уже с голыми руками Пушкина в сторону оттолкнула - тот и сделать ничего не успел.        Только сейчас Яков Петрович клинок обнажил - глаза ястреба, украшавшего рукоять шпаги, алым зарделись. Не видел этого уже Лермонтов: пятился, отчаянно пытаясь найти хоть что-то, что помогло бы спастись, да без толку. Оступился вдруг, падая, молитву зашептал…        Сильный удар по голове заставил тварь покачнуться и затихнуть. Что-то мутно-зеленое медленно потекло из-под спутанных ее волос по грязной шее, паленым пахнуло — и кикимора медленно осела на пол. Снова взгляд ее человеческому уподобился, звериное с лица пропало.        — Благодарю… — только и успела прошептать, прежде чем глаза ее закрылись. Упавшее мешком тело на мгновение зеленым стало — и в воду болотную обратилось. Только пятно мокрое да мох остался.        В шаге от кикиморы замер Гоголь — с раскаленными щипцами для камина в руках.