Зверь о двух головах

       Щипцы медленно остывали. Металл не пылал более рыжевато-багряным, сохраняя лишь легкий оттенок былого яркого цвета. Зеленоватое нечто — верно, кровь кикиморы — подсыхало на нем, оставаясь бурым твердеющим пятном.       Тепло — вот, что убивало болотную тварь, глупо было с опытом Якова Петровича сразу не догадаться. Разбитое окно, погашенные в комнатах Озерского свечи, невосприимчивость к холодному металлу… Яков Петрович упустил, а вот Лермонтов заметил, стало быть. Крест — для страховки, не уверен до конца, а все равно попытался. А Гоголь, вероятно, когда руки ледяные на горле почувствовал, в мысли этой укрепился. Одних догадок с интуицией мало, действия нужны… И здесь литераторы не подвели.        — Как видите, Яков Петрович, не только общество графа Бенкендорфа может что-то противопоставить нечисти, — Гоголь говорил неторопливо, привычно растягивая некоторые слоги, будто боясь показать хотя бы каплю неуверенности. Вот только сколько он ни пытался храбриться, все чувства легко по лицу читались. Так смотреть мог лишь тот, кто жертву свою жалеет — но иного пути не видит. Обреченность невероятная, того и гляди, в сердце кольнет.        Даже через три года после событий в Диканьке Гоголь не утратил своей… Пожалуй, сам бы он назвал это человечностью. Но Якову Петровичу подобное казалось излишней эмоциональностью.        В целом, довольно полезная черта — для того, кто в поведении тонко чувствующего разобраться хочет. Позволяет задавать нужные вопросы.        И главный вопрос — почему Гоголь жалеет тварь, что на него напала и едва не убила?        — Думаю, речь шла не столько о беспомощности вашего Общества в целом, сколько о недостатках некоторых… Слишком уж нервных его участников, — Яков Петрович привычным жестом спрятал шпагу в трости и обезоруживающе улыбнулся. — А вы с Михаилом Юрьевичем молодцы. Я даже свое предложение повторю, что не в моих правилах. В Обществе графа Бенкендорфа вам найдется достойное…       Договорить Яков Петрович не успел: перебили. Оно, конечно, к лучшему — лишний раз с Пушкиным спорить не пришлось. Доведет однажды Яков Петрович Поэта, вон, у того уже бровь дергается… Или показалось?        — Что… Что сейчас произошло? — к Голицыну вернулся дар речи, а вместе с ним — желание напомнить о себе. — Что эта тварь… Но это была ведьма, у нее были когти, почему она… Это не может быть кикимора!        Врожденная деликатность, подумалось Якову Петровичу. Голицын был ошарашен и дьявольски недоволен, даже лицо кровью налилось, но не произнес ни одного ругательства. Хотя и молитв от него тоже никто не услышал, но это уже дело десятое.        — Рискну предположить, что это существо… Кикиморой стало, — Яков Петрович пожал плечами, взглянул, как Ольга Дмитриевна помогает подняться Торжевскому, и склонился над лужей болотной воды — тем, что осталось от твари. Странное что-то вдруг почудилось, беспокойство невнятное: будто интуиция. — Не видел упоминаний о таком в документах, но других объяснений пока нет.        — Она говорила, что ей силу дала Мара. Это же имя злого духа, который… — Пушкин, хмурясь, разглядывал щипцы с засохшей кровью нечисти.        — Я тоже слышал, Александр Сергеевич, благодарю, — отмахнулся от того Яков Петрович, вглядываясь в расползшиеся по полу точно нитями болотные травинки.        — Ведьмы обращаются кикиморами, взрываются, шипят от кипятка… — Голицын, приложив немалые усилия, поднялся-таки из кресла. — Безумие какое-то. Пожалуй, у меня уж возраст не тот, чтобы с вами по болотам сновать… Или в местах, что болотами обращаются. Нужно смотреть правде в глаза, тут я не помощник. Не по мне такие авантюры. Если организовать что-то понадобиться, еще какая помощь, Торжевского пошлите. Да и сами знаете, как меня найти, Яков Петрович. Похороны Озерского завтра, коли пожелаете там быть… Вечером записку с местом и временем пришлю.        Сбивчивый тон, дрожь в руках, холодный пот… Не просто волнение — страх. Откровенно бездарная попытка его скрыть. Даже не верилось, что в двадцать девятом году Голицын так решительно взял на себя работу с Марией, ни капли не испугавшись ее способностей, в подробностях описанных Яковом Петровичем. Да и нечисти он всякой навидался… Неужели различие лишь в том, есть ли на твари ошейник?        — Благодарю, ваша светлость, — не позволяя мыслям на тон его повлиять, с мягкой улыбкой произнес Яков Петрович. — Мы явимся, будьте покойны. Иван Никитич заслужил достойное прощание.        Уже наблюдая, как тучная фигура Голицына скрывается за дверью, Яков Петрович вдруг подумал, что Александр Христофорович никогда бы не позволил себе проявить подобные эмоции при подчиненных. Что бы ни происходило. Да и не позволял — к чему эти предположения. Сколько раз в Отечественную с нечистью сталкивались — и доли подобного за Бенкендорфом не заметил.        Огромная разница между парализующим страхом павшего духом человека и страхом естественным — тем, что помогает выжить, пробуждает интуицию, но никогда не выходит из-под контроля.        — Александр Сергеевич правильно обратил внимание, — Гоголь, явно догадавшись, что при Голицыне Яков Петрович обсуждать произошедшее не хотел, заговорил только сейчас. — Это была ведьма, а не кикимора. Когда-то давно. И такой ее сделало какое-то другое существо. Думаю, потому она так внятно говорила, и потому железо ее не убило. А имя «Мара» нам мало что дает.        Яков Петрович легко кивнул, соглашаясь, да скользнул взглядом в сторону Ольги Дмитриевны: та снова тихо кашляла, уже осматривая измазанные руки Лермонтова. Ни капли беспокойства, лишь сосредоточенность — оно и понятно, ничего серьезного, может, ожог какой только, тварь дотянуться не успела. К удивлению Якова Петровича, самовар на месте стоял, лишь серое что-то на белой скатерти виднелась. Значит, горячей золой или угольком мелким крест рисовал Лермонтов: крепкие руки, не дрожат от волнения. Другой бы, только дверцу под топкой самовара отыскивая, время драгоценное потерял.       Беспокойство никак не хотело отступать. Да что же не так…        — Возьмите, поможет, — Ольга Дмитриевна, к удивлению Лермонтова, протянула небольшой пузырек. — Ее Высочество за молитвой увлечься может, свеча в руках догорит, да руки обожжет. Вот с собой и ношу, по старой привычке.        Лермонтов, не заметив ехидной улыбки Пушкина, негнущимися пальцами открутил крышку и чуть вздрогнул: не по душе аромат трав пришелся.        — Благодарю, — виновато произнес, собственной реакции стесняясь. — В сказке, помню, читал, будто кикиморы пламени страшились… А если огня боятся, значит и тепло ощутить способны, я и подумал… Простите, если на кого попало.        — Не стоит, Михаил Юрьевич, — совершенно по-доброму ответил Яков Петрович, уже переводя взгляд на Гоголя. — Кто знает, как дело без вашей помощи обернулось бы. К слову, Николай Васильевич, а вы предположение свое… Уверенно так говорите, неужели снова что-то почувствовали?        Голосом последнее слово Яков Петрович подчеркнул, да тонко — не зная всех обстоятельств, и не догадаешься. Никак, рассудил, что литераторы о способностях Гоголя могут и не знать, и кто ведает, как к подобным обморокам и видениям отнесутся. Вдруг — в штыки, скажут, что с темным общего иметь не желают. Сейчас такие сложности никому не нужны.        — Можно и так сказать, — все еще нехотя на Якова Петровича Гоголь смотрел, верно, прошлое против воли вспоминалось. — И таиться не нужно, об этом знают. Я… Я долго пытался с этими способностями разобраться. Может, вы не поверите, но… То, что с кикиморой происходило, я в зрачках ее увидел. Будто… Будто через замочную скважину смотрел.        — В зрачках. Зеркало души, стало быть. Как интересно, — искреннее любопытство, что послышалось было, тут же исчезло, стоило Якову Петровичу взглянуть в сторону балкона. — Жаль, обсудить, есть ли у ведьм и кикимор душа, сейчас не досуг. Вынужден признать, что меня все-таки беспокоит наш… Шпион. Отважный человек, в дом самого графа Бенкендорфа пробраться… Или просто отчаянный глупец, разницы большой, зачастую, нет. Торжевский, займетесь? Александр Сергеевич, присоединитесь? Я не ошибусь, такой подход вам более справедливым видится?        Пушкин какое-то время молчал, явно пытаясь преодолеть внутренние противоречия. Сложно было признать правоту Якова Петровича, да и право того руководить всей честной компанией в этом деле. Гордость взыграла, однако Пушкин справился.        — Да, к тому же, я один видел этого человека, — с достоинством выпрямившись, по-деловому он произнес. — Доверия к вашему обществу у меня нет, не скрываю.        — Благодарю вас за прямоту, Александр Сергеевич, — Яков Петрович устроился на спинке одного из кресел с таким видом, будто в жизни не занимал более удобного места. — Не будем усложнять и без того запутанное дело. Николай Васильевич, что от вас эта кикимора хотела? Нам нужно быть готовым к новым таким встречам? Может, каждому по казенному подсвечнику в качестве оружия выдать? Сами понимаете, члены тайного общества с факелом… Боюсь, слишком уж экстравагантно, Александр Христофорович не поймет.        Гоголь, странно дернув плечами, кивнул:        — Она думала, я знаю, где Ее Высочество сейчас находится.        — Интересное предположение для нечисти, — пальцы Яков Петровича скользнули по обивке кресла. — Об этом сейчас никто не знает, похоже. Должен сказать, что Александр Христофорович обещал лично заняться безопасностью Великой Княжны… Ольга Дмитриевна, я разочарован. Неужели вы с Иваном Никитичем до сих пор не раздобыли рецепт подходящего средства? Менее привлекающие внимание, чем горящие свечки в жаркий летний день. Чтобы всяких кикимор отпугивать.        Встрепенулась Ольга Дмитриевна, голову гордо подняла. Насилу Яков Петрович сдержался, чтобы не засмеяться — пару минут назад Пушкин точно также свое возмущение не выдать пытался.        — Все найдено уже, проблемы с компонентами возникли, — ровно произнесла Ольга Дмитриевна, осторожно шагнув в сторону: лужица болотной воды и до нее добралась, того и гляди, юбки намочит. — Нужен особый сорт можжевельника, но под Петербургом ни одного куста не осталось, будто нарочно звери какие повыломали. Прикажете лично за ним отпра…        — Нет, не прикажу, — перебил ее Яков Петрович, да посмотрел как-то тяжело. В мгновение одно веселье его оставило. — В этот раз так просто вас из виду не опущу, поверьте. Для вас здесь дело найдется.        — Вы так мои способности высоко оцениваете, Яков Петрович, — от странной улыбки Ольги Дмитриевны стало вдруг не по себе. — Может, мне чаю вам сделать? В знак благодарности?        — О, не буду вас утруждать, перебивать вашим чаем аппетит перед обедом, — произнес Яков Петрович с наигранной заботой. — Вы бы о себе подумали, кашляете так… Неужели отвар никакой не поможет?        Ольга Дмитриевна судорожно сжала в руках платок, делая шаг к Якову Петровичу. Краски с лица схлынули, того и гляди, не сдержится — все, что думает, расскажет. Наблюдавший за беседой Гоголь был готов поклясться, что причиной упомянутого кашля был именно Яков Петрович. Во всяком случае, уж точно имеет к нему какое-то отношение.        — Мое здоровье вас никоим образом не касается, — буквально прошипела Ольга Дмитриевна, замирая в шаге от Якова Петровича.        — Прекрасно, что мы это выяснили именно сейчас и при господах литераторах, не находите? — Яков Петрович поднялся на ноги, оказавшись еще ближе. Как только простая ее фраза такую ярость в нем пробудила… Рукоять трости буквально впилась в ладонь.        Тонкая светлая прядка, выбившаяся из прически Ольги Дмитриевны, двигалась в такт его собственному дыханию.        Нет, он не станет думать, о том, как сильно это раздражает. И отвлекает. Обрезать бы к чертям… Ей же сейчас чуть больше тридцати пяти, откуда седые волосы…        Странный скрип — никак, кольцо по металлу царапнуло. Треск.        Кажется, он только что так сильно сжал трость, что кости хрустнули.       Нельзя терять контроль, тем более из-за того, что так давно случилось. Глупо.        — Господа… Полагаю, на этом пока стоит закончить, — отсутствующим тоном проговорил Яков Петрович, глядя, как побледневшей ладони возвращаются краски, разглаживается кожа там, где в нее впивалась резьба трости. — Наш недруг наверняка продолжит следить, а значит, нужно быть во всеоружии. Соберем все известные нам сведения… И встретимся, к примеру, у меня, сегодня вечером. Там и обсудим. Буду ждать. Возражения?        Отвернувшись от Ольги Дмитриевны, Яков Петрович наконец-то поднял голову, взглядом окидывая присутсвующих.        — Замечательно, — произнес, понимая, что не услышит и слова против. — Мне пора, к сожалению, времени нет совершенно.        Пожалуй, поэтам тоже есть, что обсудить — то, о чем говорить при нем они не станут. А ему очень нужно было взять наконец себя в руки и обдумать случившееся.        Потому что как бы Яков Петрович ни старался не придавать значения словам кикиморы, где-то в глубине души он понимал: слишком много правды та сказала. Того, что обычная нечисть с болот — даже ведьма — знать не могла. Предположим, Алатырь-камень — вещица известная, обиженные им ведьмы — не такой уж и секрет, никто в Обществе не без греха. Но слова о судьбе и проклятии? Для стороннего человека они могли показаться обычной болтовней, вроде той, что предсказатели на ярмарках несут, но не для Якова Петровича. В том же, что названное «особенным» было для него именно проклятием, он ни капли не сомневался.        Или он снова ищет мистическое там, где есть лишь суровая реальность?        Интуиция подсказывала, что нельзя слова кикиморы оставить без внимания.        Если в Петербург пробралась та тварь, что управляла нечистью под Копенгагеном в восемьсот четырнадцатом, всем нужно быть осторожными. И Ольгу… Ольгу Дмитриевну терять из виду нельзя, ее эта тварь может помнить. Максим Егорович Рецкой, третий в том их путешествии, уже несколько лет как мертв, стало быть, проблем не доставит.       Оставался еще один важный вопрос: если за нападениями стоит та тварь, что ей теперь нужно? Разве он с ней не расплатился?        Судорожно пытаясь найти ответ, Яков Петрович спешно спустился по ступеням, двинувшись к черному ходу. Погруженный в свои мысли, и не заметил, что здесь, на террасе, граф Бенкендорф принимал гостя…        И уж тем более не заметил, что это был за гость, иначе не удержался бы — остановился, чтобы послушать, о чем тот с хозяином дома беседует.        Потому что именно этого человека Яков Петрович меньше всего мог бы рассчитывать здесь увидеть. Скажи кто об этом — не поверил бы. И вот сейчас — мимо прошел да вскоре скрылся за потайной дверцей, о самом удивительном событии этого дня ничего не зная.        Руководитель и главный вдохновитель Общества Литераторов, идейного противника общества графа Бенкендорфа, Василий Андреевич Жуковский, тепло улыбаясь, нахваливал поданный чай, явно наслаждаясь чарующим ароматом. И уж совершенно точно компания хозяина дома Жуковского ничуть не смущала.        — Подарок Доротеи, уж не знаю, что за блажь ей в голову взбрела, чай этот больше другого чиновника путешествует, — за чуть грубыми словами Бенкендорфа скрывались совершенно иные чувства: точно прояснилось его лицо при одном только воспоминании о сестре. — Сами посудите, из Индии — в Лондон, оттуда — сюда… А я не большой ценитель, к сожалению, все на один вкус.        Жуковский не ответил сразу: не скрывая, что поддается огромному искушению, сделал глоток, и лишь потом вернул чашку на стол.        — Напомните вам пару уроков дать, как с нашим кризисом разберемся, — руки его к винограду потянулись. — Ваша сестра — сокровище, и чай непередаваемо хорош.        — К слову, она собирается прибыть в столицу в скором времени, недавно получил письмо, — Бенкендорф с очевидным сомнением вглядывался в чашку — будто рассчитывая увидеть в чайных листьях нечто, так воодушевившее Жуковского.        — Я слышал, что Государь подумывает, не предложить ли ее мужу должность при цесаревиче, — Жуковский задумчиво повертел в пальцах виноградину, нахмурился и опустил ту на блюдце.        — Вы возражать не станете? — наблюдая за каждым движением собеседника, произнес Бенкендорф.        — Против назначения или визита? — точно не понимая вопроса, парировал Жуковский, однако продолжил. — Мне известно, какую роль в вашем Обществе занимает княгиня Ливен, если вы полагаете, что она может принести пользу — конечно же, никаких неприятностей литераторы вам не доставят.        Бенкендорф облегченно выдохнул, недолго помолчал, отбивая пальцами по столу какой-то марш, и вдруг снова заговорил:        — Вам известно о том проклятии, что коснулось покойной Государыни, — не спросил, однако дождался, пока Жуковский кивнет. — О том, что… Если погибнет Великая Княжна, в опасности окажется цесаревич?        — Снова вы быка за рога, никак не привыкну. Известно… Не настолько подробно, как вам, но в общих чертах, — Жуковский пожал плечами, однако ни следа беспечности в его жесте не было. — Рецкой рассказал, сложно было не запомнить. Я, признаюсь, боялся, что проклятие уже над цесаревичем нависло, пока вы мне о Ее Высочестве не рассказали. Елена Александровна будет в безопасности, можете мне доверять.        — Только вам я и доверяю, — сокрушенно произнес Бенкендорф. В ту же секунду понял, что выдал себя, исправиться попытался, да поздно. — В этом деле только вам довериться могу. Никто другой… Так к детям Государя не расположен.        — Значит, подозреваемого нет? — попытался сменить тему Жуковский, чувствуя неловкость ситуации.        — Подозреваемый есть, Василий Андреевич, — Бенкендорф устало потер виски. — А кто помогает ему — не знаю. Озерской выяснить не успел, погиб. На своих людей да на ваших теперь уповаю. А еще не знаю, на что враг наш способен, потому, прошу вас, если задумаете лично поучаствовать… в охоте, будьте осторожны.        От заботы, что в тоне Бенкендорфа слышалась, еще более неловко стало.        Уж насколько по-разному они на мир смотрели, насколько взгляды их относительно нечисти различались, а цели-то общими оставались — все во благо Государя да народа делали. Многолетняя верность выбранному пути, работа бок о бок уважение друг к другу вызвали.        Может, именно потому они сейчас так спокойно за чашкой чая обсуждают, как бы беду от Государевых детей отвести?