Зверь о двух головах

       Беспокойная, полная забот ночь тянулась для литераторов невыносимо долго. Казалось, в любое мгновение из тени — или, скорее, из полутьмы белых ночей северной столицы — выберется еще одно чудовище, в существовании которых даже сомневаться не стоило. Бесшумно ступая, подберется к княжне и одним взмахом когтистой лапы разорвет ей горло.        Как та кикимора - несчастному Озерскому.        Или, быть может, решит не убивать так уж жестоко и у всех на виду — только протянет руку, и княжна, как завороженная, пойдет следом.        Никто из них не сможет помешать. Даже он, Гоголь, даром что темный. С такими тварями он один не справится, как бы его в обратном Елена Александровна ни убеждала.        Что она видела, добрая душа. Не бывала никогда в том, чужом, мире, не видела всех его ужасов. Как дивно судьба иногда с человеком обращается: казалось бы, без матери с отцом, среди людей чужих княжна выросла, сколько испытать ей пришлось… Но от настоящего кошмара, реальности суровой, уберечь ее удалось. Домом ей церкви да просторы родины бескрайние стали, а люди, к ней приставленные, едва ли не родительской любовью ее одарили. Юная, хрупкая девушка… Лишь вера да чистота помыслов — вот вся ее сила. Сам же Гоголь подобным похвастаться не может. Как часто отчаянию он поддавался, как часто вера его таяла...        Грозную стражу Яков Петрович к княжне приставил, ничего не скажешь. Может, Пушкин и полагает, что с кем угодно литераторы справятся, да Гоголь с Лермонтовым куда реальнее на вещи смотрят. Кто бы подумать мог.        Лишь молитва, которую княжна в стороне нашептывала, помогала в руках себя держать, а не скрести стены от бессилия, будто зверушка взаперти. Тихие, знакомые слова точно упорядочивали мысли, что до этого в хаосе совершеннейшем в голове копошились, болью в сердце отзываясь.        Эти несколько часов до восхода солнца казались бесконечными. Пожалуй, поэтому окрасившиеся красноватыми оттенками небеса вызвали у Гоголя самые настоящие слезы — так велик был восторг. Подарок Всевышнего, не иначе. Не первый луч солнца, а лишь алый отблеск на невесомых облаках принес долгожданное успокоение измученной волнением да тревогами душе. Словам молитвы, что княжна нашептывала, вторить Гоголь принялся: благодарный за уверенность, что опасность отступила. Ненадолго — не нужно быть величайшим дознавателем, чтобы это понять, да и этого сейчас достаточно.        Яков Петрович что-то знает. Информация эта придется как нельзя кстати. Быть может, важное что у Пушкарского выяснит, другие обстоятельства откроются… Нужно лишь подождать немного. Раз за разом повторял это Гоголь — и себе, и остальным — когда такая возможность предоставлялась. Чтобы в эти разумные, в общем-то, слова самому поверить.        Вот только в этот день Яков Петрович ни словом, ни письмом так и не дал о себе знать.        И на следующий тоже.        Заботы о княжне и в самом деле опустились на плечи Гоголя — благо, Жуковский (к слову, тоже по неизвестной причине эти несколько дней избегавший любого общения) во все мелочи его посвятил. Лермонтов часами пропадал бог весть где, избегая прямых ответов на все вопросы о своих делах. Пушкин же, нисколько не смущаясь ни должностей, ни чинов, обивал пороги домов Гуро, Бенкендорфа и Голицина. И если первые двое каким-то удивительнейшим образом умудрились избежать встречи с энергичным и дьявольски недовольным литератором, Голицын с ангельским терпением принял Пушкина в первый же день. Разговор продлился несколько часов, но никаких результатов, что могли бы успокоить мятежную душу Поэта, не принес. Вот только на этом Пушкин не остановился — и, похоже, затеял свое собственное расследование.        Признаться, Гоголь перестал понимать, что происходит. Почему все так спешно забыли о той опасности, что угрожала княжне? Почему их таинственный враг ни разу не повторил своих попыток, какие бы цели он ни преследовал? И в какой дыре, с позволения сказать, в этот раз ухитрился залечь Яков Петрович?        Задаваясь последним из вопросов, Гоголь невольно вспоминал, с какой жутковатой улыбкой Яков Петрович сообщал, что собирается лично допросить Пушкарского. Что-то необъяснимое, может, та решимость, которая на лице его отображалась, всему виной… Только кровь в жилах стыла от подобного. Нет, при Гоголе Яков Петрович никогда бессмысленной жестокости или чего-то подобного не проявлял, да и не было рациональных причин сейчас о том задумываться… Но чутье иное подсказывало. И не обида и ненависть, что еще с той ночи в особняке Данишевских душу его не оставляет, всему виной, а что-то другое.        Может, Гоголь и не слишком хорошо в людях разбирался, но сейчас не мог ошибиться. Все средства хороши — вот девиз такого человека, как Яков Петрович. Ему лишь цель нужна особая — и тираны прошлых веков невинными агнцами рядом покажутся.        От всех размышлений, да от разыгравшейся фантазии Гоголя каждый раз начинало мутить. Более того, в каждом шорохе мерещилось чудовище, в каждом незнакомце — враг, а в друзьях — предатель. Ни минуты отдыха — никто, кроме него о княжне не позаботится.        Еще немного — и от бессонных ночей и непрекращающейся тревоги у него окончательно помутится рассудок. Пожалуй, еще несколько лет назад стоило обзавестись знакомствами среди мозгоправов. Определенно, предусмотрительность Гоголю свойственна не была.        Лишь на третий день после злополучного бала в честь английских дипломатов Яков Петрович дал о себе знать.        Нет, он не появился на пороге — взмыленный и взъерошенный, довольный очередной уликой или теорией. Не подумал он и почтить литераторов своим присутствием — равно как и очередной пикировкой с Пушкиным, да парой уважительных взглядов в адрес Лермонтова.        Лишь короткая незапечатанная записка с наспех начерченными буквами (узнал почерк Гоголь — только и следа аккуратности былой в строках не увидел). Вежливая просьба срочно встретиться у него дома. Почему не снова в кабинете в Третьем Отделении или еще где — оставалось только догадываться.        Наверное, лишь безумное и всеобъемлющее волнение о судьбе княжны не позволило Гоголю поддаться стремительно разрастающейся злости. История повторялась — снова Яков Петрович подвергал опасности невинную жертву, снова отпустил ситуацию на самотек, исчезнув в никуда, никого о своих намерениях не оповестив. Невыносимая беспечность. Поразительная уверенность Якова Петровича в собственных умениях и способностях начинала выводить Гоголя из себя.        Голос разума подсказывал — за три дня могло произойти что угодно. Может, Пушкарский все рассказал, и враг уже пойман. Может, Яков Петрович шел по следу — и сейчас требуется действовать сообща, чтобы найти истинного преступника. Сотни извинительных «может», что объяснили бы ситуацию. Пусть и неимоверно сложно, но стоило принять их в расчет, хотя бы по той причине, что каждое обвинение в адрес Якова Петровича было скорее чем-то личным, нежели деловым. До бесконечности можно считать его человеком бесчестным и беспринципным, но в своей работе равных ему нет.        Возобладал разум. Впервые Гоголь так отчетливо понял, насколько неприязнь да эмоции мешают своему долгу следовать. Собрался с силами, успокоился да, к любому повороту событий готовый, к Якову Петровичу направился.        Только вот стоило лишь порог кабинета переступить — и понял, что прахом все усилия пошли. В нос запах крепкого алкоголя ударил. С трудом Гоголь в полумраке хозяина кабинета разглядел: шторы распахнуть никто не подумал, похоже. Яков Петрович обнаружился быстро — за столом, ни бумаг, ни перьев — лишь бутылка, пустая наполовину, да бокал в руках. Галстук набок сбился, щетину даже с порога разглядеть можно… В кресле развалился, ноги на стол забросил — да носком сапога медленно круги вырисовывает. В глазах — настороженность какая-то да обреченность почти.        Сказать, что увидеть Якова Петровича таким — неожиданность, ничего не сказать.        Слишком тихо вокруг. Слишком… Неподвижно, будто время остановилось. Слишком непохоже — всегда энергичный, полный идей Яков Петрович лишь изредка мог себе позволить уйти в себя, очередное дело обдумывая, но не более.        Но вот так сидеть и пить?        Да что, черт побери, тут происходит?        Только сейчас Гоголь заметил стоящего чуть в стороне Лермонтова: тот, кажется, задавался тем же вопросом, пусть озвучить таковой не осмелился.        — Рад видеть, Николай Васильевич, — Яков Петрович бокал на стол опустил: сил не рассчитал, похоже, янтарная жидкость через край плеснулась. — Дьявол. Черт с ним. Прошу простить мой вид… Ситуация, знаете ли, экстраординарная.        Столько иронии и насмешки в тоне — верно, любые извинения от этого человека жестокой шуткой кажутся. Только сегодня не обычная снисходительность — куда больше грубости и отчаяния в каждом слове, в каждом жесте. Морщины будто глубже — но тому уж точно недостаток освещения причиной. В отблесках пламени светильников разглядеть лишь темные отметины на руках разглядеть получилось. Костяшки пальцев сбиты, похоже.        К горлу незамедлительно подкатила тошнота.        — Вам с господином Лермонтовым не предлагаю, должен же хоть кто-то работать, — с неприкрытой ненавистью на бутылку Яков Петрович вдруг посмотрел, за стеклом лишь ему одному что-то ведомое замечая. — Кто бы мог подумать, в шаге от разгадки останавливаюсь, дело разрешил — и отступаю. Увы… Не имею возможности продолжить.        Гоголь с Лермонтовым непонимающе переглянулись.        — Вы… Вы хотите, чтобы и мы это дело оставили? — неуверенно протянул Гоголь, да ссутулился, услышав громкий смех Якова Петровича.        — О нет, что вы, Николай Васильевич, — хрипло голос его звучал, мрачно — будто жизнь его на плахе оборваться вот-вот должна. — Пушкина порадуйте, вам, литераторам, дело вручаю. Главное — никому из нашего общества не проболтайтесь, а то всех сошлют… Мест на каждого хватит, чтобы ни разу не повториться.        — На допросе что-то узнали? — Лермонтов в струнку вытянулся, сосредоточенно Якова Петровича рассматривая.        — Если бы, любезный наш Михаил Юрьевич, — на ноги Яков Петрович поднялся, на столешницу оперевшись. — И что вы среди литераторов забыли, зачем судьбу свою губите. С Пушкиным связались, ему-то ничего, а вы… Не боитесь?        Изменился неуловимо Лермонтов, будто лет на десять старше стал. Глаза потемнели от гнева, голову гордо поднял.        — С судьбой и сыграть иногда надобно. Чего стоит предначертанное, если за его пределы выйти не попытаться, — сухо произнес, паузу сделала, воздуха набирая: верно, тяжело слова ему следующие дались. — Зря вы так про Александра Сергеевича. Но если так вопрос ставите — нет, не боюсь. Потому что прав окажусь, а кто против пойдет… Время рассудит.        — Вы интересный человек, Михаил Юрьевич… Для своих лет на удивление хорошо представляете, чем ваши поступки обернуться могут, — полный одобрения взгляд Лермонтову Яков Петрович адресовал, да вдруг к Гоголю обратился. — Николай Васильевич, вы тоже… Будьте чуть более осмотрительны. Дело сложное… И лица, в нем замешанные, огромными возможностями обладают.        Неожиданная пауза, выразительный взгляд… Гоголю на мгновение показалось, что разговор этот — не просто бред крепко выпившего человека.        — Вам… Кто-то подтвердил ваши предположения? — спросил-таки, наугад, цепляясь за последнюю фразу Якова Петровича.        — В какой-то мере, — неопределенно махнул головой Яков Петрович да ненадолго прикрыл глаза. — Пушкарский успел рассказать совсем немного, хотя, признаться, я не совсем уверен, имеет ли смысл допрашивать его дальше. Утром Торжевский появился, сказал — Бенкендорфа пытались отравить. Еще раз. В свете этой ситуации… Я вынужден заняться другими вещами.        Отчего-то последнюю фразу Яков Петрович произнес, уставившись на шторы, будто специально избегая взгляда Гоголя. Да и в голосе послышалось что-то… Нет, не страх или волнение: даже в таком состоянии Яков Петрович прекрасно эмоции контролировал. И все равно в душе Гоголя зародились сомнения. Еще видение то… Так и не рассказал никому о том, что смерть Якова Петровича видел.        — Такое дело ваше Общество без внимания не может оставить, о судьбе княжны речь. Если не вы — тогда кто-то другой, — нерешительно Лермонтов заговорил: не доверяет, по голосу слышно. — Не думаю, что этот другой пожелает с нами работать.        Яков Петрович пожал плечами:        — Пока не знаю, кому дело передать придется, но это значения не имеет. Советую особо не распространяться обо всем, что сейчас от меня услышите.        — Стойте, но разве вы не просите нас держаться подальше от дела? — Гоголь нахмурился.        — Когда я вас о подобном просил, любезный мой Николай Васильевич? — пьяно улыбнулся Яков Петрович: будто наигранно. — Скорее наоборот… Только в мои собственные дела не соваться. Тут грешен, признаю. Надеюсь, сейчас вы меня поняли. И, к слову, держать вас подальше от ситуации с княжной наши враги постараются, я уверен.        — Я все равно не понимаю. Почему вы так… Если вы во всем уверены, неужели это дело занимает вас меньше, чем еще одно покушение на графа? — сам не мог понять Гоголь, почему руки дрожат: странное волнение его охватило.        Яков Петрович снисходительно посмотрел на Гоголя и приложился к бокалу. Камень алый в свете пламени блеснул, внимание привлекая, да вновь о видении напомнил. Как видение это могло с происходящим быть связано? В том, что скоро событиям этим произойти суждено, Гоголь не сомневался, но вот объяснить никак не получалось. Рассказать же главному действующему лицу так и не решился.        — Знаете, служба такая, Николай Васильевич, — в словах Якова Петровича разочарование легкое послышалось. — Меня вынуждают… Обстоятельства. Не имеет значения, в этом ваше участие совершенно лишнее. Вам с Михаилом Юрьевичем нужно запомнить несколько важных вещей, и времени у нас совсем немного, признаюсь. Сами решите, говорить Пушкину или нет, без него здесь… Атмосфера спокойнее.        С шумом бокал на стол опустил Яков Петрович, плечи расправил, руки за спину заложил да к окну закрытом направился, рассказ начиная.        — То существо, что на балу почившей государыней притворилось, и есть наш главный враг. Мне с ней встретиться довелось однажды… В ее истинном облике, с позволения сказать. Имя ей — Мара, сама так назвалась. Если я не ошибаюсь — на что я очень надеюсь, ничего другого у нас нет — она собой представляет некую силу, из тех, кому наши предки поклонялись до крещения…        — Она из бесов, которым язычники молились? Этого… Не может быть, — решительно оборвал Якова Петровича Гоголь. — Я… Я видел, что представляет собой другой мир, темный мир, и ничего подобного, никаких бесов…        — Разве я сказал, что она — бес? — недовольно Яков Петрович Гоголя перебил да продолжил с куда большим воодушевлением. — Бесы только на пакости разные способны. Но здесь… Совершенно другие возможности. Дух, который держал в страхе целые земли, племена, можете себе представить ее былое могущество? Чтобы оградить себя от ее гнева, наши предки искали заступников среди таких же сил, приносили жертвы, проливали кровь… Поверьте, у нас всех есть серьезный повод опасаться. И очень не советую, милейший Николай Васильевич, проверять мои слова на собственной шее.        — Яков Петрович, позвольте… Уверен, вопрос слишком личный, но… Согласитесь, мы должны знать, — с тоской необъяснимой Лермонтов заговорил, будто догадался о чем-то. Деликатно вопрос его прозвучал, только о подтексте даже гадать не приходилось. — Что она сделала? Что она может сделать?        Пауза странная повисла в воздухе. Похоже, верный вопрос Лермонтов задал — только не смог Яков Петрович простой ответ дать. Молчал, каждое слово обдумывая.        — Судьбы. Судьбами она владеет. И если в руки ей попался — укрыться не получится. У меня не получилось, — наконец усмехнулся горько Яков Петрович. — В архивах вы мало что найдете, да и времени нет… Попробуйте параллели с похожими созданиями провести. Греки и римляне верили, будто богинь судьбы несколько, и нити они прядут — коли нить оборвется, жизнь закончится. И в поверьях севера Европы тоже такие мотивы прослеживаются. Только это сейчас не так важно, надеюсь, без меня вам в хитросплетениях подобных не доведется. Наша Мара… Свои цели преследует. Она — сильный дух, с которым в одиночку не справиться, наши предки были далеко не глупыми. Насколько я могу судить, сейчас она хочет вернуть свою власть здесь… Согласитесь, в этой стране будет, где развернуться. А семья государя ей мешает. В прошлом веке она по Европе разгуливала, вот на Государыню и наткнулась. Тварей своих к ней подослала… Уж не знаю, почему так, только детей императора убивать она принялась в определенном порядке — по старшинству. И от правила этого теперь не отступит…        — Но как-то с ней можно справиться? — с надеждой в голосе вмешался вдруг Лермонтов.        — У каждого есть свои слабости, Михаил Юрьевич, и у человека, и у нечисти, — чуть громче обычного своего тона ответил Яков Петрович, самого себя в сказанном убеждая. — Нет в мире неуязвимых, закон бытия такой. Но… Нет, я эту слабость не выяснил, чтобы вам открыть. Знай я — первый бы применить сведения попытался. Правда… Думаю, не просто так она от детей государевых избавиться хочет, да и охота ее на княжну… Тоже не от безделья. Берегите Елену Александровну, как зеницу ока.        Яков Петрович замолчал да в сторону штору сдвинул — на улице что-то рассмотреть попытался. Поморщился от света дневного, что в глаза ударил, снова плотно окна прикрыл да обратно к столу направился.        — То есть нам противостоит древнее существо, которое люди когда-то считали богом? Но, Яков Петрович, как же так? Разве полынь дух какой-то по залу прятал? А человек, следивший за Александром Сергеевичем? — не сдержался Гоголь. Складно Яков Петрович говорил, только мелочи больно хитро опускал, так и не упомянув о важном. — Не всему же нечисть виной, есть еще человек, и…        Пальцы Якова Петровича по столешнице скользнули: снова алым кольцо полыхнуло.        Занятно: а ведь именно трости Мара испугалась. И камни в ней тоже алыми были — помнил это Гоголь, еще в Диканьке рукоять чудную имел возможность разглядеть. Разве мог такой человек, как Яков Петрович, значения подобной странности не придать?        Вот только… Стало быть, женщина из видения — не Мара. Разве смогла бы она кольцо с оберегом надеть?        — И человек, помню. Кто именно — не знаю, — на двери вдруг взгляд свой Яков Петрович обратил да неторопливо из ящика стола достал что-то поблескивающее. Прищурился Гоголь — и обруч разглядел. Тот самый, который в Диканьке на шее ведьмы сомкнул однажды. — Советую подальше от поисков этого человека держаться, без того забот полно будет. Что еще вам не рассказал… Ах да. Господина Пушкарского сегодня утром перевезли, теперь он в ведении господина Торжевского и его ведомства, Третье Отделение этот вопрос не контролирует. Александру Сергеевичу можете так и передать… К слову, Николай Васильевич, помните нашу с вами ведьму из Диканьки, Марию? Мне с ней побеседовать довелось сегодня… Вот только она о нашем духе тоже не знает.        — Что вы с ней сделали? — побледнел вдруг Гоголь, не в силах взгляда от голов змеиных на обруче отвести.        — Да что же вы все сразу о дурном-то, Николай Васильевич? — Яков Петрович, нисколько не смущаясь, наполнил бокал. — Разместил с удобством, по душам поговорили, все-то у нее замечательно… Видите, даже в обруче нужда отпала. Думаю, вам отдать… На память. Хотя… Нет, не стоит. С вас станется обруч этот на духе нашем древнем проверять… Вовек перед Жуковским не оправдаюсь, отчего подающий надежды писатель головы лишился.        Гоголь одарил Якова Петровича полным презрения взглядом. Будто бы нарочно прошлое ворошит да задеть пытается.        — Как бы то ни было, думаю, вам с Михаилом Юрьевичем пора, — Яков Петрович усмехнулся, будто желанной реакции добившись, да к бокалу приложился. — А то еще Александр Сергеевич виновного без всяких следователей да вашей помощи обнаружит…        Точно красной тряпкой помахал — тут же Лермонтов спину выпрямил, исподлобья на Якова Петровича глядя. Хотел уж что-то возразить, как вдруг стук в двери его остановил.        — Барин, к вам… — голос одного из слуг, появившегося в следующее мгновение в дверях, утонул в громогласном приветствии еще одного гостя.        — Яков Петрович, дорогой мой, что же вы во тьме-то прячетесь, погода чудесная! — как всегда не задумываясь о том, сколько радости окружающим приносит его визит, князь Голицын прошествовал к столу. Похоже, Гоголя с Лермонтовым он не заметил: да и не удосужился по сторонам посмотреть. — У меня для вас новости, самые лучшие. С Торжевским только что беседовал. Батюшку вашего отпустили, говорят — ошибка какая-то. И что только за люди должности в наши дни занимают, творят что пожелают, а человек простой страдает. Ну ничего, я сам до дела этого доберусь, все виновные извиняться перед вашим батюшкой станут…        Лишь глаза прикрыл Яков Петрович — будто от невыносимой головной боли.        — К слову, Торжевский вам письмо передать хотел, — Голицын опустил запечатанный конверт на стол, прямо поверх обруча, бумага захрустела. — Восхищаюсь тем, как вы к отцу относитесь… В наши дни нет уж того уважения к отцам, что за молодежь… Теперь вздохнуть спокойно можете. Я даже и не сомневался, что пустые обвинения…        — Николай Васильевич, Михаил Юрьевич, благодарю, что в помощи не отказали, — все также не открывая глаз, заговорил Яков Петрович — и тут же Голицын замолчал, по сторонам озираясь рассеянно. — Я прослежу, чтобы о княжне позаботился лучший из наших людей. Еще раз прошу меня извинить, не задерживаю.        — Господа, так вы работаете? Яков Петрович, мое глубочайшее уважение, — Голицын едва ли не поклонился да с широкой улыбкой на Гоголя уставился. — Полиция наша будто с цепи сорвалась, схватили группу людей, якобы к покушению на высокопоставленное лицо причастных, да еще утверждали, что Петр Алексеевич — один из них, представляете? Чепуха такая, а еще полиция. Стыдно должно быть…        Уже выслушивая, как счастлив их видеть их с Лермонтовым Голицын, Гоголь подумал вдруг, что ничего из этого разговора услышать не должен был.        И точно в камне застывшие черты лица Якова Петровича — лучшее тому доказательство.