Зверь о двух головах

       — Яков Петрович, сюда скоро гости выйдут, на фейерверки глядеть, — Лермонтов мрачно вокруг посмотрел: за дверьми, что на террасу выход открывали, силуэты виднелись. Могли и услышать, что тут происходило: пусть криков да рычания никакого не доносилось, только и бесшумной схватка эта не казалась. — Нужно поспешить… И здесь прибрать.        Не мудрено, что именно Лермонтов о происходящем напомнил, в реальность остальных вернуть пытаясь. Гоголь, точно зачарованный, смотрел, как кровью полотенце напитывается — то самое, которым предплечье великой княжны обернули. Бледный, едва дышит — все эмоции на лице написаны. За плечи княжну приобнял, будто боится, что та упасть может, кровь собственную завидев. Сама же княжна на удивление быстро самообладание вернула, даже силы нашла мягко улыбнуться да что-то тихо Гоголю сказать. Кивнул тот — да вместе зашептали.        Никак, молитву вспомнили. Что им слова Лермонтова — оба не от мира сего. А о действительности пусть кто еще печется.        Но Якова Петровича слова Лермонтова вмиг заставили вспомнить, где находится. Кивнул да рядом с пятном опустился, перчатку с ладони стянул, чтобы материал плотный не испачкать. Не стал медлить: нить одну подхватил, в шарик скрутил, будто проверяя что, да произнес чуть задумчиво:        — Верно говорите, — шарик быстро в мешочек, что ладанкой служил, завернул. — Найдете Пушкина, пусть немного гостей отвлечет… Где-то неподалеку должен мой слуга ошиваться, Федором кличут, только скажите, что сделать нужно. И не такое прятать доводилось. С первым залпом — жду вас на втором этаже, там сейчас комнаты пустые есть, а я… Дьявол. Идите, Михаил Юрьевич, я здесь управлюсь.        Время неумолимо летело вперед. Вон, уже дворовые побежали — последние приготовления к представлению. Медлить нельзя… А Ольга Дмитриевна еще в себя не пришла, даже не шевелилась.        Пара шагов — и вот уж рядом оказался. Каждое мгновение на счету, незачем такой роскошью разбрасываться. Если нужно будет, хоть с мешком на голове Ольгу отсюда унесет, живую или мертвую, но никто из гостей не должен даже заподозрить, что тут происходило.        Зашевелилась немного, от боли поморщилась — в себя приходить начала. Живая, шею не свернула, уже хорошо. Пригодится еще…        — Голубушка, идти сможете? — уже в следующее мгновение понял, насколько глупо вопрос прозвучал: заметил, что Ольга Дмитриевна даже глаза толком не открыла. Бестолковая женщина, куда только к нечисти сунулась, кому лучше сделала… Быстро с раздражением нахлынувшим справился Яков Петрович — разум подсказывал, что эти несколько мгновений могли бы Елене Александровне жизни стоить. Только все равно — неразумно так шею свою подставлять. — Не обессудьте, обходительность демонстрировать нет никакой возможности.        Насильно на ноги Ольгу Дмитриевну он поставил, внимания не обращая, как та от боли зашипела. В плечо Якову Петровичу впилась — пожалуй, фрак от синяков уберег. И откуда столько силы в пальцах худых, все кажется, будто косточки хрупкие сломать труда не составит, движения неосторожного достаточно. Да что там сломать, кожу эту тонкую поцарапать легче легкого. Как только сохранить мягкой такой ее сумела за работой со всей аптекарской травяной дрянью, да на задворках Империи путешествуя...        Пожалуй, проще самому на ее руки перчатки натянуть, чем пытаться от мыслей глупых отделаться.        — Я вам не крестьянка какая, что вы меня на себе тащили, — на выдохе заговорила Ольга Дмитриевна, поморщилась снова, глаза зажмурила.        Да что за упрямица, сейчас на это совершенно нет времени. И злиться, спорить — без толку, ничего внятного не дождешься.        — Конечно, душа моя, — под руки Ольгу Дмитриевну подхватил, позволяя на него самого опереться, да прочь с террасы потащил. Хочет самостоятельность проявить — пусть ногами перебирает, да поживее, черт бы ее побрал. — Николай Васильевич, скорее. Будьте любезны, трость мою захватите, у вас руки свободнее. Нам хотя бы в тень уйти… Я почти уверен, что кикиморы нападать уже не решатся. Крыло это обойдем да у черного выхода окажемся.        Перед собой Гоголя с Княжной пропустил — увидит, если что с ними приключится. Оступятся или запнутся где, а за каждую шишку с него Бенкендорф спросит. Занятно: Якову Петровичу показалось, что куда сильнее существо ранило княжну, и крови больше быть должно — а пятно алое расползаться перестало. Не мог же порез мгновенно затянуться… еще одно юное дарование с возможностями за пределами понимания обычного человека.        Да что же ему везет на таких самородков…        Сам не понял, как на растрепанные волосы Ольги Дмитриевны уставился. Сначала — с мыслью, не разбила ли та себе голову, падая, а потом… В полумраке то лунные лучи, то пламени отблески бликами играли. Распрямились локоны местами, цветы в прядях запутались, едва ли не на лепестки разлетевшись.        Черт бы побрал эти платья с открытыми плечами и шеей. Невозможно же смотреть, как эти идиотские лепестки — Яков Петрович, даже в условиях скудного освещения успел три таких насчитать — по спутанным волосам скользят, да, плеч невесомо коснувшись, на траву падают. Еще один в оборках запутался.        Будь она проклята, мода живыми цветами прическу украшать. Остановиться бы, да соцветия вытащить… Пожалуй, не стоит. Слишком зол, еще клок волос ненароком выдерет, тогда его точно отравить попытаются.        Усмехнулся Яков Петрович — да нахмурился тут же, заметив, что рукав платья Ольги Дмитриевны порван. Когтями тварь приложила… Уже сейчас пятна багровые виднеются. Крови будто бы и нет, но синяки останутся.        Надо бы отвлечься. Как раз далеко ушли, не услышат люди случайные, да и взгляд у Ольги Дмитриевны осмысленней стал.        — Пока наши юные друзья увлечены общей молитвой, не расскажете, стоит ли Петербургу опасаться возвращения государыни? Здесь ее почившей не первый год считают, — чуть ниже рука скользнула — чтобы отметины, нечистью оставленные, не задевать. — Сами понимаете, возвращение из мертвых особы из императорской семьи — серьезное потрясение.        — Все шутите, — с трудом слова Ольге Дмитриевне давались, но отмалчиваться не стала. — Маловероятно, уж поверьте. Если только в сундучке у графа Бенкендорфа пары секретов не припрятано… Я в них не посвящена. Да не думала я, что кто-то попытается государыней притвориться, веер только на террасе узнала.        Ладонь Якова Петровича непринужденно скользнула на талию Ольги Дмитриевны. Та замолчала на пару мгновений, да то ли не почувствовала ничего, то ли возмущение никакое высказать не подумала. Казалось, просто рассказ оборвала, сил набираясь.        — Насилу от Голицына сбежала, удружили, чудом на госпожу Ливен не наткнулась, и вдруг — Михаил Юрьевич навстречу попался, трость вашу несет. Обмолвился, что кто-то Пушкиным притворился, я и… — задрожал вдруг голос Ольги Дмитриевны. На полуслове остановилась, вдох судорожный подавив, да продолжила. — Я правильно поняла, они из тех, что… Что нам тогда встретились?        — Тот, что Александром Сергеевичем притворялся, — согласился Яков Петрович и тут же почувствовал, как поежилась Ольга Дмитриевна, даже не пытаясь отстраниться. — Сейчас в комнаты поднимемся, руку Елене Александровне перевяжем, там и обсудим. Придется литераторам кое-что рассказать… Уж Лермонтов с Гоголем заслужили.        — Перевяжем? — Ольга Дмитриевна закашлялась. Точно опомнившись, отстраниться попыталась, остановиться вынуждая. — Она… Она пострадала? Да как вы… Отпустите меня, я и сама идти могу.        Что-то не то в ее тоне. Совершенно точно не то. Возмущение… Наигранно звучит. Но зачем?        И почему по-хорошему никогда не получается?        — Порез. Не более. К слову, трость оказалась… полезной. Благодарю, — отрывистые фразы, по делу, только хватка — чуть сильнее, чтобы не вырвалась.        — Это оберег? И кольцо тоже? — тихий вопрос, заданный совершенно другим тоном, ни капли возмущения, лишь странная обреченность. Чувствовал Яков Петрович, что куда большее за словами скрылось, то, о чем прямо она спросить не решилась… Жаль, в самом деле.        — Да, вы все еще очень наблюдательны, — ответ над ухом прошептал, да не сдержался — рукой шеи открытой Ольги коснулся. Подушечка большого пальца артерию сдавила, и тут же ниже скользнула. Лишь прикосновение мимолетное, кистью горло прикрыл ненадолго… Но и того хватило. Будто оцепенела Ольга Дмитриевна, похолодела, казалось, что дышать вовсе перестала. Легко Яков Петрович за собой ее увлек, несколько шагов сделать заставляя. — Не разочаровывайте меня. И не думайте даже затевать за моей спиной свои игры, я узнаю, поверьте.        Ничего на это Ольга Дмитриевна не ответила, задуматься заставляя. Неужели и в самом деле что-то задумала?        Черт побери, как же все это невовремя.        — Разве не прекрасно, что мы это выяснили? Николай Васильевич, третья дверь слева. — громче последнюю фразу произнес Яков Петрович, у лестницы широкой останавливаясь. Довольно далеко Гоголь с княжной ушли, уже по ступеням подняться успели. Ждать не стали — верно, решили, что такая процессия внимание привлечь способна. Усмехнулся Яков Петрович да продолжил тихо. — Может, поблагодарите, за помощь? Все могли бы уже кровушкой землю поливать.        Побледнела Ольга Дмитриевна. Не шепот — шипение ответом было:        — Благодарить? Что, трость вашу, что ее нечисть испугалась? — извернулась, в сторону шагнула, за перила цепляясь. — Вы с вашим блестящим планом нас едва на тот свет не отправили. Стояла бы на ногах получше — бог свидетель, с лестницы бы вас спустила. Только вам все нипочем, с такими оберегами, даже царапины не останется, жаль.        — Поразительная сила духа. Ольга, вы же так сами со ступеней свалитесь, даже трех не осилите, к чему характер демонстрировать, — Яков Петрович откровенно потешался над ситуацией.        — Не подходите, я вам лицо расцарапаю, — все бледнее становилась Ольга Дмитриевна. Да что с ней такое? Зачем злость изображает? Не получается же, в себя еще не пришла толком, во вранье свое поверить не заставит.        — О, думаю, это будет куда страшнее, чем вот то существо, что вам плечо ударило, — веселый тон в одно мгновение суровым сменился. — У меня нет на это времени. Если вы предпочитаете устраивать глупые истерики — пожалуйста, оставайтесь здесь.        Вот оно. Виноватой с пару мгновений Ольга Дмитриевна казалась, какая там может быть решимость. Точно что-то не то.        Может, Пушкарский ей что-то сказать успел, пока все пропажей княжны были озабочены? Могли ненароком встретиться. Еще этот странный интерес к камню-Алатырю…        — Вы… Это все вы со своими дурацкими планами, блестящими идеями, вы даже подумать не можете, какими последствиями все это чревато, — точно ответ на мысли его зазвучал. Не сдержалась Ольга Дмитриевна, но и кричать не стала. Снова ближе шагнула да поразительно спокойно говорить принялась. Ровный тон — а сколько эмоций бушует, все в глазах читается. Выскажется — и действовать сразу не станет, только когда рассудок холодный возобладает. Не меняется с годами, пусть и себя виноватой никогда не посчитает, но контраст этот с ума сводит. Восхитительно. Безумие какое-то. — Все у вас всегда под контролем, но когда не по плану что идет — другие за вас расплачиваются. Всевышний свидетель, единственное мое желание сейчас — чтобы вы нашли того, кто на Елену Александровну охоту открыл. Потому что тогда, наконец, я не должна буду терпеть ваше общество.        Как она сказала, Всевышний свидетель? Так вот, пусть засвидетельствует еще Вседержитель, что у Якова Петровича терпение тоже не безгранично. Не он это затеял. Дьявольски невовремя, неразумно и слишком эмоционально, да и плевать. Как кровь в висках стучать перестанет — тогда о приличиях да рациональном подходе подумает, сейчас же — невыносимо.        Короткое движение — немного ослабить галстук. Горло совершенно пересохло, в голове шумело. Хотелось схватить Ольгу Дмитриевну за плечи, прямо поверх багровых полос, и нисколько не церемонясь встряхнуть так, чтобы она в кои-веки все до конца рассказала, а потом…        Сейчас, находясь в нескольких дюймах от Ольги Дмитриевны, Яков Петрович слишком уж хорошо видел, как под бледной ее кожей на шее бьется синеватая вена. На лице - ни капли страха, пусть и есть, чего испугаться. Если с собой не совладает — его никто не остановит. Кто-кто, а Ольга должна понимать, с кем говорит, и чем это чревато. Слишком уж смело говорить гадости таким спокойным тоном, совершенно не думая о возможных последствиях.        Якову Петровичу вдруг подумалось, что нечто похожее — в плане содержательном, пусть и совершенно по-другому оформленном — он так часто видел в допросных. Тот же полумрак, те же рваные фразы. Отчаявшийся человек так легко правду высказывает, будучи на пределе своих возможностей. Никак, боль путь к истине открывает. Прерывистое дыхание, только наклонись — кожей почувствуешь. На удивление чистые и искренние глаза, человек такой, какой он есть.        Правда, грязно и мерзко поначалу — пока слой за слоем ложь да недомолвки снимаешь, ключ к каждой тайне подбирая. Иногда — грубо, прямо, не давая опомниться, а иногда — дорогу витееватую выстилая, путь к отступлению отрезая, каждый вариант обмана предсказывая.        И вот этой грязи сейчас не было. Ольга ни капли не похожа на отчаявшуюся, загнанную жертву, но душу свою показать не боится. Далеко не благородную, вместе с ворохом глупых заблуждений. Характер дурной — вины за собой чувствовать будто не умеет. И душу эту перед ним обнажают, все перед ним — как на ладони читается. В каждом слове — истина, правда, точно подарок драгоценный к ногам. Пусть смысл не слишком приятен, ценность-то в другом.        Только одной вещи недоговаривает Ольга Дмитриевна. Той, что все содержание сказанного с ног на голову поставит. Тончайший слой, не обман — не так уж и сложно его снять. Только к месту ли, да и стоит ли оно того?        С другой стороны, почему бы и нет?        — Я вам так неприятен? — пристальный взгляд: другая бы не выдержала, а Ольга даже не бровью не повела. Ни слова в ответ.        Еще чуть ближе. И не подумав наклонится, Яков Петрович руку протянул — трижды проклятый цветок, почти лишившийся лепестков, из локонов Ольги вытаскивая. Та лишь глаза прикрыла, выдохнув бесшумно. Еще одно движение — на затылок пальцы легли, грубовато голову выше направляя. В прядях мягких на мгновение запутались, и сразу ниже скользнули — куда мягче по шее, плечам прошлись. Ключицы под костяшками пальцев чуть дрогнули, будто закрыться интуитивно Ольга Дмитриевна хотела, да снова выпрямилась. Не сможет долго так безучастно все терпеть, вон как сердце часто бьется.        Не удержалась Ольга Дмитриевна — запястье Якова Петровича перехватила. Ладонь ее холодная обжигала, ногти чуть по коже царапнули… Все также ни слова, только жест неосторожный — будто боится, что он сам от нее отшатнется, что прекратится все.        Кажется, Великой Княжне придется немного подождать, потому что теперь спешить он точно не намерен.        Не поцелуй — лишь коротко губами запястья Ольги Дмитриевны коснуться, слабо осознавая, что за травы в аромате тонком читаются. Не простой жест — ожидаемо ладонь ее расслабленная будто бы случайно по вискам да щеке его прошла, полуулыбку довольную вызывая. Вздох судорожный услышать, еще одно мягкое прикосновение ощутить, у самой ключицы, на коже, воротником незакрытой — похоже, не только ему галстук мешал. К себе Ольгу Дмитриевну притянуть, под рукой каждую косточку корсета чувствуя…        Ни треск запускаемых фейерверков, ни воодушевленные аплодисменты гостей остановиться заставили. Далеко все это — лишь отзвуки.        А вот чьи-то ругательства и тяжелые шаги — куда ближе.        Насилу удержался Яков Петрович, чтобы не чертыхнуться. В самом деле, просто никогда не бывает. И другой непреложный закон: самые отвратительные неприятности приносят литераторы, особенно Пушкин.        Видимо, из-за такой проверенной временем приметы голос Александра Сергеевича Яков Петрович научился различать даже сквозь шум кабака или просто какого людного мероприятия. Наверное, даже артиллерийский залп не стал серьезной помехой.        И сейчас этот ураган по имени Александр Сергеевич приближался сюда. Черт знает, что в этот раз послужило причиной такого громкого выражения эмоций, а оставить без внимания нельзя — служба.        Отстранился Яков Петрович нехотя от Ольги Дмитриевны, с сожалением румянец на ее щеках изучая. К поводам недолюбливать Пушкина только что присоединился еще один.        — Михаил Васильевич, я возражаю! Я! — вот и сам Поэт появился, руками возмущенно размахивая. А перед ним — Торжевский. Лицо серьезное, мрачное — случилось что-то, да только куда более яркое чувство все затмевает. Кажется, того и гляди, молитвы Всевышнему возносить начнет, лишь бы Пушкин уже умолк. — Я знаю этого человека, он благороднее многих, это чепуха какая-то. Вы только предполагаете, а уже приказали так бесцеремонно схватить ни в чем неповинного человека!        Пользуясь тем, что вошедшие слишком заняты своими мыслями, Яков Петрович неспешно галстук поправил, да руки за спину заложил:        — Господа, мы все что-то пропустили? Михаил Васильевич, неужели вы кого-то поймали? — к Торжевскому обратился, и от вопроса этого Пушкин будто опомнился — замолчал, возмущением и Якова Петровича одарив.        Похоже, это тоже никогда не изменится.        — Приказал под арест поместить господина Пушкарского, — мгновенно отрапортовал Торжевский, чуть подозрительно на Ольгу Дмитриевну покосившись. — Этот человек отравить важных гостей хотел, даже яд у него изъяли. И вещицу при нем нашли одну интереснейшую… Хорошо, что вы тут, Яков Петрович, полюбуйтесь. И вы, Александр Сергеевич. Видите, запонка? И хозяина ее мне господин Лермонтов подсказал. Узнаете, Александр Сергеевич?        — Да что за чепуху вы несете, что в этом такого? Моя запонка, да, и что? — ошеломленный Пушкин мгновенно вернул самообладание, излюбленным обвиняющим тоном заговорил. — Я вообще не удивлюсь, если это ваши, Яков Петрович, люди, Кириллу Григорьевичу подбросили. Всегда у вас какие-то интриги, только я вас насквозь вижу.        Насилу Яков Петрович удержался, чтобы глаза не закатить. Каким из своих невероятно ужасных поступков он так прогневал высшие силы, что они ему Пушкина подослали?        — Этот человек хотел отравить графа Бенкендорфа, и нескольких английских гостей! — вот и Торжевский с собой не совладал. Браво, Александр Сергеевич, это же как постараться нужно было. — Я пока никого не обвиняю, но прямо говорю — не удивлюсь, если и вы, господин Поэт, к преступлению причастны.        Яков Петрович чуть нахмурился. У Торжевского, конечно, не разум сейчас говорит, а чувства, за Бенкендорфа беспокоится. Предположение, что Пушкин на жизнь Бенкендорфа покуситься решил, — совершенно идиотское. Такими разбрасываться можно только для того, чтобы утихомирить слишком уж ретивого борца за справедливость. Но вот не задача: с Пушкиным не сработает. Вот если бы с Гоголем…        Интересно, а зачем самому Пушкарскому травить Бенкендорфа?        — Господа, угомонитесь. Ваш спор сейчас войной обернется, и все гости сюда сбегутся — на таком сражении присутствовать мало кому удается, — спокойно произнес Яков Петрович, предупреждая очередную полную возмущения реплику Пушкина. — Давайте в комнаты поднимемся, и там разбираться с ситуацией станем.        Торжевский кивнул, да к Ольге Дмитриевне направился — плечо подставил, помогая по ступеням подняться. Совершенно не желая любоваться таким видом, легко обогнал их Яков Петрович, да путь к нужной комнате показать решил.        За дверью, к слову, все слишком уж непринужденным казалось после событий вечера. Гоголь воодушевленно рассказывал что-то княжне, только историю саму Яков Петрович не услышал, лишь ответную реплику отметил. Мягкий тон, да гордости полный — точно за ученика своего.        — Восхитительно, Николай Васильевич, — улыбалась княжна легко — полотенце в стороне лежало, а порез только полосой темной казался. Кровь запеклась — будто не полчаса прошло, а куда больше. — Не сомневалась, что у вас получится. Я даже завидую немного. Мне такого увидеть не дано. Только почувствовать, быть может… Простите, глупость сказала. Представляю, какое это бремя.        Судя по ответному взгляду, Гоголю даже и в голову не пришло, что слова княжны могут быть глупыми. Тепло на нее смотрел, будто на сестру родную. Похоже, в кои-веки себя комфортно почувствовал — интересную же компанию выбрал.        Идиллию эту в одно мгновение Пушкин прервал. Точно вихрь ворвался, ощущение создавая, будто всю комнату заполонил. Голосом, жестами рваными, еще и ходить принялся…        — Николай Васильевич, вы представляете, что эти… Господа сотворили? — чуть ли не прокричал, Гоголя вздрогнуть заставив. — Пушкарского в казематы свои бросить! Кирилла Григорьевича! У человека одна трагедия другую сменила, а они его еще и в попытке убийства обвиняют!        Княжна с легкой улыбкой взглянула на бушующего Пушкина, на ноги поднялась да к окну направилась — деликатно не желая разговору мешать.        — Но самое возмутительное — не обвинение, а то, что они, эти… Беспринципные создания смеют такое обвинение выдвигать! — кровь к лицу Пушкина приливала. Яков Петрович и Торжевский скучающе переглянулись: похоже, не в первый раз реплики подобные выслушивать приходилось. — После того, что они с его воспитанницей сделали… О какой чести может речь идти!        Яков Петрович лишь насмешливо улыбнулся. Забавно, со всей этой суетой вокруг Пушкарского все позабыли про опасность для княжны.        — А мы что-то с ней сделали? — спокойно размышляя, мог ли Пушкарский умыкнуть у Александра Сергеевича запонку и трость, отдать ту нечисти, а потом прийти на вечер… Пожалуй, слишком сложно, да и резона никакого нет.        — Вы, — на удивление сурово на Яков Петровича Гоголь взглянул, Пушкину вмешаться не давая. — Ее жених, Шевчуков, и Александр Сергеевич ее из… Из-под замка в вашем доме вызволили. Только опоздали. Вы, или ваше общество что-то с ней сделали… Она до сих пор в себя не пришла. Чем вашему обществу эта девушка дорогу перешла, что… Вот так…        — И у кого после этого дурная привычка в чужие дома пробираться, — вполголоса произнес Яков Петрович да громче продолжил. — То есть вы в своем братстве литераторов спящей царевной обзавелись, можно сказать? Сон ее охраняете, в надежде, что чудо случится? Был у меня знакомый один, сказки любил невообразимо. Вот уж кто оценил такой сюжет…        — Не понимаю, зачем вы насмехаетесь, — нахмурился Гоголь, глядя, как Яков Петрович вновь трость в руки берет. — Никто не смог разобрать, что за средство использовали. Вы жизнь ей сломали, и вам смешно?        — Тише, Николай Васильевич, — вежливо улыбаясь, парировал Яков Петрович. В сторону Ольги Дмитриевны покосился: та помрачнела странно. — Вы, литераторы, своей независимостью и взбалмошностью крохотную проблему в трагедию превращаете. Мне-то откуда было знать, что она снадобье то выпила? Я ее это делать не заставлял. Хотя что я говорю, вы все равно не поверите. Я же чудовище, так, Александр Сергеевич?        — Да как вы… — Пушкин едва ли не надулся от возмущения. Перчатку стягивать принялся. — Я и минуты это терпеть не намерен! Дуэль!        — Александр Сергеевич, если мы друг друга пристрелим, боюсь, ни у княжны, ни у милейшей… Анны, так воспитанницу Пушкарского звали? Ни малейшего шанса не останется. — точно кот, сметаны наевшийся, за Пушкиным Яков Петрович наблюдал. — Да и вызов ваш… Простите, но я — пас. Возраст не тот, знаете ли, чтобы с поэтами стреляться начинать.        — Да у вас чести никакой нет! — в комок смял перчатку Пушкин, не осмелившись в лицо Якову Петровичу ту швырнуть — будто мешало что.        — О, это ваше мнение мне известно, — Яков Петрович лишь плечами повел.        — Позвольте… — Ольга Дмитриевна в разговор вмешалась: тихо, нерешительно, только по глазам видно, что молчать больше не могла. — Позвольте я помогу. Я знаю, что за снадобье… И, боюсь, никто другой его эффект обратить не сможет.        На лице Пушкина читалось отвращение. И адресовано оно было уже не к Яков Петровичу — к Ольге Дмитриевне.        — Как я сразу не понял, что и вы здесь замешаны, — резко шаг к ней сделал — и остановился. Торжевский мгновенно выпрямился, к любому повороту событий готовый.        — Давайте к делу перейдем, пока господин Пушкин нервы свои успокоит? — тяжело вздохнул Яков Петрович да с интересом на Ольгу Дмитриевну уставился. — У меня осталось средство, вашего вмешательства не потребуется.        — Нет, — головой та мотнула решительно, заставляя Якова Петровича удивиться. Заинтересовалась? Анной? Разочаруется наверняка, когда узнает, что девица — всего лишь одна из темных, вроде Гоголя, и пользы большой не принесет. Но раз уж так хочется… — Несколько лет прошло, и одного снадобья недостаточно. Ее душа… Слишком долго оторвана от этого мира. Здесь не только моя, но и княжны помощь пригодится.        Яков Петрович кивнул — и никто возражать не стал, точно с решением единоличным соглашаясь.        — Думаю, Николай Васильевич вам такую возможность предоставит… — усмехнулся, заметив взгляды удивленные. — Ну что же вы, право. Александр Сергеевич — человек семейный, Лермонтов вообще в Москве большую часть времени проводит, Жуковский слишком занят… Кто, как не Николай Васильевич несчастную с ее женихом приютит. Господа, к делам, к делам. Раз уж столько обстоятельств новых возникло… Я как можно скорее хочу лично допросить господина Пушкарского и возражений терпеть не стану. Боюсь, все остальные разговоры я вынужден перенести на другое время… Торжевский, у Гоголя узнаете, что на террасе случилось, покопайте здесь, как потише станет, может, найдется что. Александр Сергеевич, дорогой мой, поинтересуйтесь, кто цветы для вечера привез… И вообще, кто украшением зала занимался, и особенно — кто приволок полынь. Николай Васильевич, вы как здесь закончите… Найдите Жуковского, а там уж решайте, за безопасность Елены Александровны отвечаете. Никого из общества графа к ней не подпускайте. Я надеюсь за несколько часов управиться, и вас, Торжевский, сам найду.        Вечер принес слишком много пищи для размышлений. Пушкарский в роли главного подозреваемого? Многое на него указывает, да чутье подсказывает — максимум соучастник. Граф? Сколько всего при организации вечера на себя взял? Опять-таки, Доротея неожиданно объявилась…        Пушкарский со своими безумными поступками спутал все карты. Навряд ли литераторы сейчас смогут обсудить и обдумать, насколько серьезный противник у них появился — и не среди людей, а среди нечисти. То самое существо, прикинувшееся почившей государыней, только теперь еще и кровь княжны получившее. Ох, не к добру.        Но до завтра это может подождать. Яков Петрович был уверен — время восстановить силы у них есть, и не меньше суток.        Потому сейчас — к Пушкарскому.        Яков Петрович довольно улыбнулся.        Да смилостивится над Кириллом Григорьевичем Всевышний.