Зверь о двух головах

       — Три новых тела — и только за прошлый вечер. Мне вам рассказывать, какие слухи по столице гуляют? — едва слышно произнес Бенкендорф, так и не удосужившись в кресло опуститься: на ногах подчиненных своих встретил, настрой нужный создавая. Те в струнку выпрямились — не обманывал их притворно спокойный тон графа.        В тайном обществе графа Бенкендорфа безобидных не водится. Волков в белоснежных шкурах с жизнерадостной улыбкой — предостаточно. Людей, способных по приказу живому человеку руку от тела отделить ножом для заточки перьев, в лице не изменившись и кровью не заляпавшись, тоже хватает. Что же до первых лиц в Обществе — нет нужды им злость словами выражать. Власть огромная — пусть ни один закон того не устанавливает, но короткий приказ — и пожалеть придется, что недовольство такого господина вызвал.        Бенкендорф подобным, конечно, не злоупотреблял, но от подчиненных требовал эффективных действий и желаемых результатов. При этом глава тайного Общества мог позволить себе выглядеть добродушным седеющим мужчиной: о суровости его по отношению к неугодным ходили самые настоящие легенды.        Правда, ни Яков Петрович Гуро, ни Михаил Васильевич Торжевский в изучении подобных шепотом передаваемых историй не нуждались. Своими глазами за годы службы всякое повидать пришлось, и повторять судьбу многих им не хотелось.        — Господа. Простой вопрос, — все тот же размеренный тон. — Чем сейчас вы заняты? Неужели мне следует более наглядно объяснить, насколько важно это дело расследовать как можно скорее?        Пожалуй, такой едва уловимой угрозы Бенкендорфа обычному человеку хватило бы, чтобы потерять сознание. Признаться, даже у Якова Петровича мурашки по спине побежали.        — Мы посчитали, что в нашей истории случайностей быть не могло. И покушение на вашу жизнь… — уверенно начал Яков Петрович, однако замолчал, заметив полный ярости взгляд Бенкендорфа.        — Вы так буквально поняли мой приказ, Гуро, — задумчиво протянул Бенкендорф. — Может, устали? Перетрудились? Подстать отцу, с возрастом разум подводит? Предположим, я попусту злюсь, и вы всего лишь исполняете мой же недостаточно ясный приказ. Но если так — почему до сих пор делом княжны интересуетесь? Что вы среди литераторов делали? Мордвинову оставьте подобные оправдания. Не разочаровывайте меня этой неправдоподобной чепухой.        Кожа заскрипела: сильно кулаки сжал Яков Петрович, того и гляди, перчатки по швам лопнут. Насилу ярость свою сдержал, уязвленный словами Бенкендорфа.        — Александр Христофорович, вас убить пытались, — Торжевский вмешался, только решительность его напускную пульсирующая на виске жилка легко выдавала. — Мы не могли без внимания оставить…        — Торжевский, молчите, — даже не повернулся к тому Бенкендорф, речь свою продолжая. — О своей жизни я сам позаботиться способен. Мне нужны результаты, а не отчеты о развеселых приключениях стареющих членов тайных обществ.        — Мы выяснили, что за нечисть… — предельно спокойно произнес Яков Петрович, однако договорить ему вновь не позволили.        — Но что с ней делать — не знаете, — повысил голос Бенкендорф. — Вы тратите время на игры, которые всем могут дорого обойтись, Яков Петрович. Иногда важным для кого-то лично можно и поступиться. Решите уже, что для вас на первом месте, и поймайте мне человека, который за этим стоит. С нечистью все вместе как-нибудь управимся.        Яков Петрович молчал. Тон Бенкендорфа давал понять: возражения здесь неуместны. Сначала тот приказ — формально отстранивший Якова Петровича от дела княжны. Теперь — едва ли не прямой запрет вмешиваться в нестандартную часть расследования… Но как не вмешиваться в то, что напрямую тебя касается?        Почему Бенкендорф отдает настолько бессмысленные и нелогичные распоряжения?        — Я могу рассчитывать, что вопрос с духом будет решен другими людьми? — по-деловому отчеканил вдруг Яков Петрович. — Не слишком приятно найти виновного и сгинуть из-за чужих ошибок.        — Не думаю, что вы подобное допустите, Яков Петрович, — Бенкендорф вдруг усмехнулся. — Если времени недостаточно — обратитесь к Торжевскому, ему я доверяю. Но мне нужен человек, а не древняя всемогущая тварь, ясно?        Яков Петрович чинно склонил голову. День становился все более отвратительным: всего через каких-то полчаса он обещал встретиться с Гоголем. Если Бенкендорф не прекратит этот не слишком-то содержательный разнос, можно и опоздать.        Стоило ли затевать очередную авантюру, так тщательно скрывать планируемое, под клинок голову свою подставлять, чтобы из-за мелочи какой-то все прахом пошло?        — Я жду результатов. Предоставьте мне хоть что-то, помимо ваших личных врагов с ядами в кармане. Все, Гуро, свободны, — пробормотал Бенкендорф, будто читая мысли Якова Петровича. — Торжевский, останьтесь, с трупами нашими решить нужно.        Ситуация с эпидемией Якова Петровича почти не беспокоила. Тот редкий случай, когда на нечто таинственное и необъяснимое можно положиться: главное — причину устранить. С последствиями и позже справятся: княжна в прошлый раз без труда особого болезнь одолела. Да, больших допускать жертв не хотелось — никак, люди возмутятся — но куда без них, когда с духом могущественным дело имеешь. Почти с богиней…       Снова через черный ход покинул особняк Бенкендорфа Яков Петрович, со слугой своим, Федором, встретившись: тот ему пальто да шляпу попроще всучил. С тростью, правда, тоже расстаться пришлось — больно уж приметная вещица. Нож за голенищем сапога место свое занял — как в молодости, кто знает, чем вечер обернется. Спешно Яков Петрович в тень скользнул: все казалось, что следит за ним кто-то безотрывно. Поплутал по улочкам да дворам — и извозчика остановил.        Ну вот, теперь дышится спокойнее. До трактира, где Гоголь встретиться хотел, в полчаса добраться можно. Столько дел провернул Яков Петрович за сутки прошедшие — даже горд собой немного. Точно шахматист фигуры по доске передвигал так, как ему удобнее: все, что на деле сконцентрироваться мешало, тех, кто ситуацию осложнить бы мог… Каждому место подобрал — пусть и оповещать напрямую никого не стал.        Отца с трудом удалось отправить в гости к одному знакомому, что в имении под Петербургом на старости лет среди многочисленных внуков время коротал. Без взаимных упреков тоже не обошлось. Яков Петрович, признаться, не хотел напоминать, да не сдержался — верно, в какой-то едкой фразе и прозвучало, что именно так дворянину лета преклонные проводить следует. Петр Алексеевич в долгу не остался, и даже превзошел сына по части привычных укоров. Быстро вспомнил, что большой семьей похвастаться не может, и все внуки его — от дочери юной, в Париже, а здесь, в доме Якова, от скуки бы помер, и не приехал бы вовсе, коли не дела. Не забыл Петр Алексеевич и часы, проведенные в полицейском управлении, в вину Якову Петровичу поставить. Что, мол, за служащий Третьего Отделения, если его отца без каких-либо доказательств в преступлениях обвиняют да за решетку бросают, как босяка какого.        Полное отсутствие логики в рассуждениях Петра Алексеевича вызывало у Якова Петровича жуткую мигрень. Странно выслушивать, как отец, последние несколько лет едва ли не на каждом углу твердивший о своей близости к народу, теперь возмущается, как неделикатно с ним поступают власть имущие: позволяют относиться к нему ровно так же, как к этому самому простому народу.        Даже озвучивать наблюдение такое не пришлось: въедливый старикашка, по странному стечению обстоятельств являющийся отцом Якова Петровича, дверью хлопнул да вещи в дорогу собирать приказал. Грохот очередным приступом боли в голове отозвался.        Иногда Якову Петровичу казалось, что разгадал он секрет долголетия собственного батюшки. Ни старуха с косой, ни ангел смерти просто не желали связываться с этим брюзжащим, непоследовательным, но до безумия энергичным стариком. Болтовня о деле всей жизни — все эти истории о силе простого люда, о великой французской революции и подобном — могут быть надоедливее жизнерадостных криков Голицына.        Литераторы продолжали развлекаться — за кикиморами да ведьмами охотились, выискивая, кто бы о Маре что рассказать мог. К слову, из записки Гоголя следовало, будто не обманула та первая их кикимора, которую еще Голицын привел. В самом деле ведьмы силе какой-то служили — отомстить кто-то хотел, помощи просил, вот Мара и явилась.        Ни на мгновение не угомонившаяся Мария все также несла полнейшую чепуху, едва ли не захлебываясь собственной ненавистью (признаться, временами не только ненавистью, еще и кровью, но тут уж ничего не поделаешь — работа да важность расследования деликатности не способствовали). Кто знает, может, такие сильные эмоции ведьмы, с того света вернувшейся, сами по себе — обряд, вот другие ведьмы и почуяли? И Мара на зов пришла… Как бы там ни было, Яков Петрович почти восхищался этой буйной натурой: столько лет взаперти, без серьезных возможностей досадить своим мучителям, и не упасть духом. Хотя, с куда большей вероятностью, Мария просто из ума окончательно выжила.        Пока Голицын не напоминал — похоже, собственным заключенным увлечен, помещение занято, так сказать — Мария оставалась в доме Якова Петровича.        Торжевский до сих пор занимался поиском причастных к покушениям на княжну и Бенкендорфа. Судя по всему, бедняга решил, что выспаться можно и после смерти, а отдыхать ему по долгу службы не полагается. Едва ли не по ночам допрашивал он всех, кто имел хоть какое-то отношение к организации вечера для англичан, да и до гостей некоторых добрался. Рассказывали, будто к самой Доротее — которая, к слову, до сих пор свое присутствие в столице не афишировала — явился, расспрашивать принялся. Днем же аптекарей с травниками запугивал: заодно выяснить что-нибудь стоящее пытался. Никак, Ольга ему на своих коллег, так сказать, указывала.        Интересно, но Бенкендорф подобной деятельности своего помощника — пусть и усердной, но довольно бессмысленной — никак не противился. Александр Христофорович вообще занял подозрительно пассивную позицию: не требовал ежедневных отчетов, почти не вмешивался в ход расследования, не посетил лично ни одного из возможных подозреваемых… Однако работа тайного общества, меж тем, шла куда активнее обычного: собрания, приказы, тайные поручения множились, будто грибы после дождя. Забавно, но на собрания те Яков Петрович приглашен ни разу не был, так что о содержании поручений или об обсуждаемых вопросах не знал совершенно ничего. Можно было выяснить через Торжевского — только Михаил Васильевич либо не желал делиться информацией, либо просто ничего о том не слышал.        С каждым часом Яков Петрович все сильнее убеждался, что Бенкендорф затеял что-то странное. Не мог Александр Христофорович безучастно за ситуацией наблюдать. Стало быть, какому-то особому плану следует — и ни с кем делиться своими мыслями не планирует.        Яков Петрович терпеть не мог чувствовать, как его кто-то пытается превратить в марионетку. Пусть даже сам Бенкендорф. Одно дело — служить общей цели, и другое — когда на твою шкуру у кого-то более влиятельного свои планы. И в планах таких с тобой никто не считается. Точно с вещью.        Чего уж там, чувствовать себя безмолвным солдатиком в руках ребенка было премерзко.       Не сидеть же сложа руки в такой ситуации. Что бы там ни задумал Бенкендорф, Яков Петрович тоже кое-что понял.        Он уже знал, кто в столице помогает Маре. И будет предельно осторожен.        Осталось всего ничего: найти каждого из подчиненных этого человека и разобраться со всемогущим духом, который почти двадцать лет назад обещал разрушить жизнь Якова Петровича. Обещание, к слову, оказалось не таким уж и пустым…        Нет, черт побери, сейчас он думать об этом не станет. Есть, чем разум занять. Как бы Гоголь, пока он до трактира добирается, снова в творческие метания не подался — на пьяных литераторов всем Обществом налюбовались уже.        Стоило порог дешевого трактира переступить — и в то же мгновение не до дурных мыслей стало. Новые заботы — точно ушат воды ледяной на голову.        Пушкин — даже гадать не приходилось, кто еще на подобное способен, пусть и в поношенном сюртуке спиной стоит, да голос за гвалтом мужиков толком не разберешь — на стол забрался, меж кружек едва ли не по игральным картам расхаживает да стихи читает. Похабщина сплошная — под стать слушателям. Вон, уже девица какая-то ему подмигивает. Неужели Поэта не признали?        Восхитительно. Интересно, если в дверях господа в синих мундирах появятся, завсегдатаи трактира на них хоть какое-то внимание обратят? Слишком уж увлечены высоким — не в смысле содержания особого, а потому что над головами гостей строки разносятся — искусством.        Тем не менее, где-то в глубине души Якова Петровича еще теплилась призрачная надежда на то, что вечер не обернется чем-то чудовищно хлопотным, как обычно случалось при вмешательстве литераторов. Правда, даже мимолетного взгляда на происходящее хватало, чтобы оценить, насколько маловероятно подобное.        Три впечатлительные натуры и доступ к алкоголю.        Яков Петрович со вздохом еще раз окинул взглядом помещение. Быть может, все не так уж и плохо? Пушкина уже не исправишь, но остальные… Гоголь вполне серьезным кажется — вероятно, по-настоящему о княжне волнуется. Да и Лермонтов не похож на человека, который за развлечениями в трактир забрел, скорее наоборот. Вон как настороженно на Пушкина смотрит: будто следит, как бы Поэт чего совсем уж непотребного не сотворил.        Поразительно рассудительный юноша.        Парой слов отделавшись от девицы в фартуке, в уголок к Гоголю Яков Петрович прошмыгнул.        — Похоже, салонам благородных дам следует завидовать этому захудалому заведению? — нисколько не смущаясь, Яков Петрович потянулся к чашке, столь предусмотрительно придвинутой к нему Гоголем. Перекусить сейчас бы не помешало, а картошку даже местные кухарки испортить не способны. — И давно дорогой наш Александр Сергеевич дает представление?        — С полчаса уже. Колдуна обнаружить пытается, — Гоголь переглянулся с Лермонтовым, что ближе к Пушкину сидел — в гордом одиночестве.        — О, мы сегодня колдуна ловим? — прищурился довольно Яков Петрович, не подумав даже вилку в сторону отложить. — Позвольте поинтересоваться, что же за метод такой? Неужели Александру Сергеевичу кто-то сказал, будто ругательства нечисть отпугивают? Так чепуха это все, Николай Васильевич. А если и так — в трактир ваш колдун не сунется, как черт в монастырь, вы уж простите.        — Нет… Он… Не имеет значения, — смутился Гоголь. — Колдун этот, поговаривают, из глубинки, из язычников, не единому богу служит, а многим. Вот и… Может, он что о нашем духе расскажет.        Чуть приподнял брови Яков Петрович, продолжения дожидаясь, только замолчал Гоголь, все взгляд пряча.        — Шут с ним, с Александром Сергеевичем, чем бы дитя не тешилось, — к Гоголю придвинулся, будто в душу заглянуть пытаясь. — Что за важная беседа такая, зачем я вам здесь? Ну, давайте же, смелее.        — У Александра Сергеевича есть… Есть гипотеза, что Ольга Дмитриевна духу помогает, — Гоголь рывком поднял голову. — Совпадений слишком много, да и яды эти…        — Согласитесь, если бы вы случайно на месте убийства Озерского не оказались, все могло бы куда хуже обернуться, — на скамейку рядом вдруг Лермонтов опустился, кружками громыхнув. — Не вмешайся ваше общество, с княжной было бы покончено. Дословно вам этого Пушкин не скажет, но…        — А вы мне наставника выдаете? — с усмешкой на Лермонтова Яков Петрович уставился. — Нехорошо, непорядочно, Михаил Юрьевич.        Лермонтов флегматично приподнял бровь, коротко на Пушкина взглянул, да из кружки отпил, к собеседникам снова поворачиваясь:        — Признаю ваши с графом заслуги, пусть мне самому это тоже не слишком приятно, — поерзал на скамейке твердой да снова замер. — Если ваше самолюбие сейчас не потешить, придется Александра Сергеевича от дел отвлекать, и снова склоки пустые начнутся. У нас времени немного.        Не показал удивления словам этим Яков Петрович: лишь молча кивнул, признавая правоту Лермонтова.        — Василий Андреевич согласился, что княжну нужно переместить в более безопасное место, — Гоголь зашептал, к собеседникам наклонившись. — После того, как еще одно покушение случилось…        — Что, простите? — бесцеремонно оборвал его Яков Петрович.        — В Александровском кадетском девицу одну из надзирательниц отравили, — недовольно отмахнулся Лермонтов.        — Не знал, удивили… — Яков Петрович нахмурился. — Подождите, раз так, почему Пушкин еще не машет перед моим лицом перчатками, утверждая, что…        — Колдуном занят, — безэмоционально оборвал его Лермонтов. — Подождите немного, и от первого лица услышите, в подробностях. Вместе с оценкой ваших умственных способностей.        — А вы, стало быть, собственное мнение на этот счет имеете? — веселый блеск в глазах Якова Петровича почудился.        — Да… Но при себе его держу, вы уж простите, — ехидно процедил Лермонтов. — Мы, литераторы, по нечисти больше — обычных преступников вам ловить закон предписывает. Прошу простить… Кажется, Александру Сергеевичу поостыть надобно, не то половине местных пьяниц в поединке участвовать придется. Противозаконно-с, Александр Христофорович ваш зол будет. Но предложение Гоголя мы всем кругом обсудили, считайте его нашим представителем.        Недоумевающим взглядом проводил его Яков Петрович. Надо же, сколько иронии горькой… Как, с его-то эмоциональностью, можно оставаться настолько практичным?        — Василий Андреевич предложил монастырь, но… — Гоголь по сторонам опасливо поглядел. — Если случай представится, и пока мы все не подготовим, литераторы на ваш вариант согласны. Тянуть нельзя.        — Замечательные новости, Николай Васильевич! — широко улыбнулся Яков Петрович. — Не волнуйтесь, мы пункты наблюдения даже организуем. Хотите — сейчас поедем, осмотритесь. И вот еще что… Вы-то сами в версию Пушкина верите?        К удивлению Якова Петровича, Гоголь вдруг побледнел. Что-то не так: простая фраза не могла его так испугать.        — Николай Васильевич? — сурово на Гоголя Яков Петрович взглянул, ответа дожидаясь.        — Вы не поверите, да и слушать не станете, — хрипло произнес вдруг Гоголь. — Я… Я видел кое-что. Вашу смерть.        — И как давно? — не помогал рассказывать Яков Петрович, грубо вопросы задавая, точно на допросе.        — С неделю… Даже дольше, — под мрачным взглядом собеседника Гоголь съежился было, да вдруг плечи расправил. — Я не хотел говорить, и врать не стану. Только… Я женщину видел, и…        — И вы думаете, что это — Ольга Дмитриевна? — Яков Петрович вдруг засмеялся.        — Да нет же… То есть да, но… — воцарившаяся в трактире необычайная тишина заставила Гоголя замолчать.        Три жандарма у входа стояли — цвет мундиров даже в слабом освещении заметен был, точно пятна чужеродные, так на посетителей непохожи. Лица, признаться, Якову Петровичу незнакомые, значит…        — Здесь дверь есть потайная, мы у хозяйки узнали… — зашептал вдруг Гоголь, стараясь не шевелится, чтобы лишнего внимания к себе не привлечь. — Уходите.        — Господа… Дамы, прошу простить великодушно, что веселье портим… Никак, не каждый день сам господин Пушкин… Александр Сергеевич, да оставьте вы в покое этого господина, он же посинеет весь, вон как за воротник схватили, — в полной тишине с грацией бегемота к Пушкину направлялся широко улыбающийся князь Голицын. В сторону от него странный обросший мужик в темной одежде, вроде монашеской, прошмыгнул да из трактира прочь выскочил, на жандармов не взглянув даже. — Творчеством нашего дорогого Александра Сергеевича сегодня никому насладиться не придется, мне, право, жаль… Александр Сергеевич, мне бы с вами поговорить, и я настаивать вынужден.        Пушкин, тихо выругавшись, отпустил какого-то мужичка с хлипкой бороденкой:        — И к чему такая срочность, Алексей Борисович? — рука на шпагу легла. — Сегодня уж час поздний, неужели все дела до завтра подождать не могут…        Не ускользнул осторожный жест от жандармов: тут же к Пушкину двинулись.        — Вам ли не знать, дорогой вы мой, — все также широко улыбаясь, Голицын продолжил: правда, во взгляде холод странный ощущался. — Не стоит у ваших друзей время отнимать, мешать развлекаться. Идемте же, всего в меру быть должно…        — Яков Петрович, уходите, это добром не кончится, — снова Гоголь зашептал, удивиться заставляя: с чего бы это такое беспокойство.        Ну как тут удержаться.        — Алексей Борисович, неожиданная встреча, — не обращая внимания на недовольные взгляды Гоголя, легко Яков Петрович на ноги поднялся да к Голицыну неторопливо подошел. — Посвятите в подробности?        — Отчего бы и нет, — чуть удивился Голицын появлению Якова Петровича, да быстро в руки себя взял, все с той же улыбкой продолжил. — Пойдемте во двор, все расскажу.        Местная публика, меж тем, медленно начинала понимать, что не по их душу чиновники явились. Шепот, шорохи послышались…        Голицын коротко махнул жандармам и прочь из трактира Якова Петровича повел, за плечи дружески приобняв. Пушкин большого желания уходить не выказывал, но откровенно уж возмущаться не стал.        Куда только Лермонтов вдруг пропал?        — Понимаете ли, Яков Петрович, ситуация неприятная случилась, — в мягких фразах Голицына горечь проскальзывала. — Вы же помните, как Александр Сергеевич за господина Пушкарского настойчиво просил… Говорил, что тот к преступлениям и отношения никакого не имеет. Пушкарский-то, к слову, во всем сознался, я вам рассказывал? Не успел еще, да, утром же сегодня это было…        Жандармы ни на шаг от Пушкина не отставали, правда, и оружие забрать при всех не попытались. Уже неплохо: кто знает, как люди простые на то отреагировали бы, а здесь, за дверьми, и не было никого: час-то поздний, если только пьянь какая под забором валяется.        — Так вот, какая досада приключилась… — продолжал рассказ свой Голицын. Яков Петрович легко с плеча руку князя сбросил да молча в сторону шаг сделал. — Вокруг места, где Пушкарский был заперт, все люди странные бродили, мы охрану усилили… Уж не знаю, как, только… Часа три назад господина Пушкарского кто-то освободил. Мы, конечно же, допросили всех, кто знать что-то мог… Так вот, записку у одного из причастных нашли, Александром Сергеевичем писанную, где ждать следует, во сколько побег состоится. Так еще и мотив-то есть, они же друзья с Кириллом Григорьевичем… Я торопить события не хочу, только…        — Только вы уже все решили, Ваша Светлость? Без следствия — судьей всезнающим себя мните? — голос знакомый послышался, обернуться заставляя.        Лермонтов из трактира вышел да спешно в сторону Голицына направился. Запыхался, волосы взъерошены — бог ведает, что случилось.        Странное предчувствие вдруг Якова Петровича охватило. Черт побери, кажется, перехвалил он мальчишку. Как бы чего не натворил…        — Алексей Борисович, вы же дворянин, как вам не совестно? — пьяно пошатываясь, шагах в пяти от князя Лермонтов остановился, ярость во взгляде скрыть даже не подумал. — Такое сотворить… Да еще и на Александра Сергеевича… Лгать так бесчестно… Вы мне отвратительны.        — Михаил Юрьевич, что вы несете? — Пушкин, по-видимому, обвинениям в свой адрес большого внимания не уделил. Даже не задумывался, насколько серьезными последствиями подобное обернуться могло.        — Михаил Юрьевич, любезнейший, тише, не кипятитесь вы так, — к Лермонтову Яков Петрович шагнул, успокоить надеясь. — Уверен, ситуация разрешится…        Полным отвращения взглядом Лермонтов одарил Якова Петровича да в ту же секунду перчатку скомканную на землю швырнул — точно перед Голицыным. Будто нарочно ближе не подошел.        Яков Петрович уже понял, что произойдет в следующий момент. Да и Пушкин тоже — только сделать оба ничего уже не могли.        Почти лениво Лермонтов пистолет на Голицына навел.        Что там целиться — по такой-то мишени, да с такого расстояния.        И грянул выстрел.