яма

я бы улыбнулся, но нету ведь повода.

Похмельное утро Адиля наступает крохотным атомным взрывом внутри его собственного черепа — тот чудом разве что не разносит проспиртованные мозги по стенам. Где-то далеко — звяканье посуды и разговоры полушепотом. Адиль лежит с закрытыми глазами — под веки словно бы песка сухого насыпали, — ждет, пока боль не отступает совсем. Пива и покурить — до сведенных челюстей. А потом откинуться к хуям. Желательно именно в таком порядке. Адиль собирает тело с дивана — уже достижение — и бредет как будто бесцельно. На кухне кашеварит Саян: чинно помешивая в кастрюле деревянным черпаком не внушающую доверия херню, то и дело в айфон залипает; телочка из ютуба рьяно загоняет про долбаный шедевр кулинарии, который буквально вот-вот, пять минуточек до готовности. За столом, зарыв нос в кучку исчерканных салфеток, беспокойно дремлет малыш Ти. Взъерошенный и творческими потугами сраженный. Ах, блять. Адиль бы назвал это почти ебаной идиллией, если б не конкретный такой запах перегара, так и не выветрившийся со вчерашнего кутежа. Если б не лужа блевотины около новых ботинок в прихожей. И так себе на мордаху девица, распластавшаяся голой жопой на его постели. Саян оборачивается к Жалелову через плечо и палец указательный к губам прикладывает. Кивает на пацана. Не внушающая доверия херня начинает агрессивно бурлить, вываливаясь из кастрюли потоком шипящей пены и, судя по вытянувшейся роже Жимбаева, ютуберская телочка основательно втирала ему какую-то дичь. Адиль хлопает дверцей холодильника, присасывается к ледяному пиву. Найти бы косяк еще, и совсем хорошо — можно даже не умирать недельку-другую. Ти ворочается во сне, но не просыпается, и Жалелов, подгадывая момент, выцепляет у него из-под щеки клочок салфетки. Скользит ленивым взглядом по неровно скачущим строчкам. Продуктивный малый, однако. Зеленый еще. Свалил от набухивающейся в говно казахской пиздобратии, чтобы по макушку закопаться в писанину. Вся эта неподдельная преданность работе и музыке даже по-своему очаровывала. И Адиль таким был когда-то? Пиздец, ну конечно, да. Саян, ебантяй криворукий, матерится вполголоса, хуяря по экрану телефона, и непонятно, пытается прогуглить или набирает службу спасения. От кастрюли поднимается дым. Жалелов предостерегает мимоходом и почти буднично: если вдруг что — он Саяна следом подожжет. С секунду рассматривает чуть осунувшееся лицо Незборецкого, глубокие тени под глазами и сжатые в неврозе пальцы. Совсем себя не жалеет малой, а они ведь толком и работать-то не начинали, все лучшее и худшее говно затаилось впереди. Поджидало. Не обойдешь, не переступишь — разом ухряпаешься. Адиль возвращает внимание сумбурному местами тексту, приканчивает пиво. мы танцуем у бара весь день; я рядом, но еще тебя не видел, танцуем у бара. *** Ламбада отгремела на славу, словила хайпа дохуя и больше, Ти в топ закидывая мгновенно. Адиль помог, взял под крыло и в люди вывел. А после в сторону отошел, как будто и не причем вовсе. Потому что это не для него, это для их малыша Ти. Адиль жадным не был уж точно и одеяло на свою сторону перетягивать ему не всралось — незачем просто. А пацан все-таки заслужил — пахал бессонными ночами, пачку за пачкой скуривая, у микрофона вырубаясь. Поставил цель и прет напролом: молодец, словом. Адиль же результатом наслаждался, заливая в глотку ударную дозу алкашки. Разумом — где-то в нирване; взглядом — за скакавшим по сцене пацаном. Ти искрил энергетикой — осязаемой, живой. Всего себя вручал беснующейся толпе и взамен ничего не просил. Вне сомнений: они вернутся на хату, и Кириллу останется ползком до кровати — свалится выкаченный под ноль. Ни дать, ни взять — разрядившийся мобильник. Адилю знакомо. У Адиля тоже был свой старт, но он, скорее, плыл по течению. А малой подсаживается конкретно и быстро, с головой ныряет. Не на мелководье, нет — в глубь. В самые ебеня. — Слышь, Скрипи, заебись раскачал малец! — в ухо ему орут так, что аж перепонки трещат. — Твой что ли? Биты вытрясают кислород из воздуха, темноту разгоняют светодиоды — они режут пространство на лоскуты, по частям полосуют разгоряченные тела и кучи рук, вздернутых к потолку с зажатыми в пальцах телефонами. Двадцать первый век, хуле. Адиль в улыбке пьяной расплывается: да, мол, красава. Еще какое-то время на сцену залипает. В груди ворочается подспудная тоска и неясное что-то — мутное такое, до пиздеца странное, неизбежной поступью. Адиля точно пластом бетона пришибает. Он глотает вискарь вместе с комом в горле. *** Наверное, отсюда все двинулось по пизде. Пацан плавненько внедрил себя в чужую жизнь, кипятком по венам пробежал и был таков. Адиль только рукой махнул — хер бы с ним, Незборецкий вроде как давно вне его планов. Хотя и за привычку уже — малого глазами искать. Ощущалось это некомфортно, почти нелепо. Лет в двенадцать у Адиля щенок жил, с улицы где-то выловил — дворового, блохами изрядно поеденного. Уже и проникся, сосиски столовские из школы на постоянке таскал, с накопленных денег поводок прикупить намылился, чтоб не на веревке. А однажды домой пораньше вернулся, и никто не вылетел под ноги с громким лаем. Вместо щенка — аквариум на тумбочке с двумя тощими рыбками. Ебаная аллегория оборвавшегося детства. Вот, какое это было чувство. Что-то нахуй оборвалось. Ти тонет, поддается безрассудным волнам, в ажиотаже захлебывается. Перестает рядом хвостом крутиться и съебывает навстречу новым горизонтам. Ему глубоко до пизды вся та хуйня, что Адилю мозг ебет на совесть. Каждый день — событие. Каждый концерт — праздник, и пацан праздновал, пока Адиль все так же плыл по течению — и кого-нибудь трахал. Адиль всегда кого-нибудь трахал. — Он же молодой, Скрип, — в своей излюбленной неторопливой манере доносит Баста. — Неискушенный. Из него, блять, драйв прет. Хорошая смена подрастает. — Начал дохуя резко. — У Адиля похмелье дикое, но совершенно ясные глаза. Вытягивает руку и стакан на просвет рассматривает; кубики льда осторожно стукаются о хрупкие стенки. — Не вывезет. — Увлеченный малыш. Пусть поиграется. Гордись, брат. У пацана талант, он пахать готов. Достоин Газа и нашей команды. — Вакуленко хлопает по плечу широченной ладонью. — Отпусти его, он теперь куда надо идет. Адиль ржет в голос под Васин удивленный взгляд. Жизнь — ебучая штука однако. Вот же как: он-то Ти отпустил давно и с легкой душой, это Ти его не отпускает. Ти — тот самый проебаный щенок из далекого детства. Только что долбаного аквариума в довесок не хватает. Адилю сгодится любая мало-мальски приличная тусовка — лишь бы наливали и давали. Адиль навязчивую одержимость глушит в алкоголе и самокрутках, улыбается одинаково идеальным блядям; те лапами загребущими под кожу — в кровавые ошметки, кусок за куском отрывая. У Жалелова смех нездоровый вверх по пищеводу; он тоску неуемную вместе с желчью в унитаз засраный выблевывет, пальцами по кафелю елозя. Течение разрастается, бушует нехуево, но Адиль не паникует. Все вроде бы ровно-стабильно, предельно прозрачно даже. Незборецкий больше не липнет жвачкой, не жужжит назойливой мухой — красота, бля. Он в лейбле под покровительством Басты, выпускает песни и сэлфится с каждой бесконтрольно текущей школьницей. Адиль внимает Васиному совету и молча гордится. Ти его вызванивает регулярно по выходным. — Хэй, чувак. Я такую штуку охуенную придумал, хочу, чтоб ты оценил. Она мне мозг взрывает, и ты тоже должен охуеть, а-то че я один. Заеду вечером, окей? Алло, Диль? Ты не против? — И такое неуверенно-вежливое: — Пожалуйста, будь трезвым. Адиль готовый и накуренный так, что пиздец. Смеется в трубку тягуче расслабленно, сгребая со стола ополовиненный «Джемисон». Ти рядом моментами. Они встречаются и разбегаются по разным сторонам. Делят один косяк на двоих, в предрассветном мареве пиздят о какой-то несущественной херне и творят, возможно, охуенные вещи. Адиль открывает ему двери своего дома, впускает в свою жизнь снова и снова, а малой по его душу — снова и снова. Адиль безвылазно в музыке. Пишет и пашет. Пашет и пишет. Снаружи — весенняя хмарь, внутри — сплошная рутина, течет размеренно, своим ходом, но как будто по десятому кругу. Ти рядом моментами. Объявляется и сваливает, когда ему вздумается, пожрать приносит и бухло прячет. Зеленый он, этот Ти, напрочь зеленый. Его пиздец как хочется где-нибудь в углу зажать. Адиль за ним не следит, но присматривает. И Адиль полный уебок, если ощущает мерзкое удовлетворение: у Кира ведь тоже немного по пизде. Пацан медленно, но верно ко дну, под толщу хайпа и кризисной депрессии. Ти сдает, не вывозит. Не за один вечер, Адиль и значения не придает. Спускает на тормозах, когда Незборецкий — безосновательно счастливый, явно под чем-то — за день до релиза наведывается в студию Газа. И дальше спускает — потому что среда такая, не могло не затянуть. Главное, совсем забористое говно не долбить, от которого мозги в кашу. Кирилл в глухую оборону уходит — не пробьешься. Звонки сбрасывает и шмотки свои забирает, неделями не объявляется. Малыш Ти играется, пусть. В яму падает — пусть. Адилю бы из собственной вылезти. Только вот Саян над ухом кудахчет — едва ли не нарочно, — и кальян раскуривает: — Пацана твоего куда-то не туда несет, Скрип. Крышак нахуй слетает. Ты его видел вообще? Адиль затягивается покрепче, прежде чем фильтр по столешнице размазать — нехотя, методично — и срывается. Как ищейка натасканная, рыщит и находит. В говеном клубе где-то на окраине; там снобизм и кокаиновый приход сшибают с ног, тени вокруг вибрируют в такт ударам крови. Кто-то набухивается в хлам, кто-то жрет экстази и просто кайфует, кому-то в туалетной кабинке за бабло отсасывает телка. В другой раз Адиль бы как рыба в воде. Сейчас же тошно. От Кира особенно — обдолбаного вусмерть, спотыкающегося на каждом полуметре, ползущего по стеночке в сторону бара. Пацана на части рвут безликие давалки, Адилю большого труда стоит выцепить его из этой ебаной истерии. Хватает костлявое запястье, за спину выкручивает резко — Ти даже не пикает — и в машину сгружает. Адиль на переднее, двери блокирует и по карманам в поисках зажигалки шарит. Адиля колотит пиздец, руки ходуном ходят, а под левым ребром — куда Кирилл не слабо саданул острым локтем — наверняка наливается синяк. Ебать, до чего они докатились. Жалелов педаль газа в пол до упора выжимает, пока Ти всякую похабщину несет, смеется пьяно и бесстыдно. Напрашивается, не иначе — Адиль в шаге от того, чтобы выволочь из машины и пизды вставить. Щенки — бестолковые создания, впечатлительные дохуя, им безопаснее на поводке. — Открой ебаную тачку, мне поссать надо. — Потерпишь, бля. — Ты ебанутый. — Глаза у пацана стеклянные, зрачки огромные и черные, две глубоких пропасти. Ведет ребром ладони под горлом, выше кадыка. — Вот ты у меня уже где. Адиль зубы скалит в ухмылке какой-то пришибленной, горечью отдающей. Незборецкий у него там же, и его порядком изъебало. — Че за хуйня, Ти? Ты не справляешься. — У меня все охуенно. Мне вообще охуенно! Адиль только хмыкает себе под нос. В голове клубится пустая рваная чернота. — Выруби режим папочки. — Ти близоруко щурится, точно фокус поймать не в состоянии. — Тебя типа заводит? — Режим говна выруби. Адиль вытряхивает из пачки предпоследнюю сигарету. Наваждение потихоньку тает. А у малого настроение скачет по секундам: Кирилл хихикает, едва ли не воет, заходится до хрипа и затыкается сразу же, сутулит плечи, прячет лицо в ладонях. И снова смеется. — Ты не понимаешь, — почти шепчет, почти жалобно. — Ничего не понимаешь. Я, блять, устал. Не ждет ответа, сигает куда-то в далекие дали своего угашенного мирка, пока Жалелов в зеркало заднего вида смотрит и дым из легких выдыхает. Адиль тоже устал. *** Адиль запирает пацана у себя на хате и остаток ночи слушает, как тот самозабвенно блюет в туалете. Выползает, когда за окном застенчиво брезжит рассвет. Незборецкий — прямое олицетворение внутреннего конфликта, эмоционального пиздеца. Поникший, тупо тыкающийся в углы — заворачивается в простыню, как мумия и затихает. Отходняк, он такой. В отключке малой аккурат до полудня, Адиль сторожит как пес верный, сидит в изголовье и глаз сомкнуть не может. Вот Ти здесь, и на какую-то ебучую секунду кажется, что жизнь Адиля не такое говно. Всего на секунду, потому что уже к вечеру протрезвевший не до конца Кирилл порывается свалить, орет, что не ребенок давно и хочет сам за себя решать. Адиль ебал чего он там хочет. Они почти дерутся, сшибают на пол торшер, туда же летят и книги, вешалки срываются к хуям. Жалелов заламывает руки и тощее тело в стену вжимает, сверху наваливается. Яростно, без всяких расшаркиваний. Ти дергается раз-другой, потом перестает. Не говорит ничего, только сжимается весь — в край зашуганный; лицо казаха ледяным ужасом в желудке ворочается: потемневшее, непроницаемое — чужое просто. Адиль взглядом буравит светлый загривок, тонкую шею, алеющую сетку засосов, что от челюсти к низу — под ворот толстовки. Адилю по ушам каждый вдох, каждый выдох, по мозгам теплая под пальцами кожа. Ти дышит шумно, загнанно. От него шманит перегарищем, хронической бессонницей и откровенным блядством. Пульс глухо колотится в висках. Жалелов отрывает от пацана свои руки, отходит медленно, поясницей в тумбочку врезаясь. Смотрит, как сгорбленная фигура по стене сползает. На языке вертится назойливое: хуй с ним. Пусть пиздует на все четыре, Адиль ведь ему не обязан. Он бы хотел вылезти уже из ямы этой, куда загнали и не спросили. Даже лестницы не подали: Адиль карабкается и оскальзывается, грязь комьями жрет и обратно валится без шансов. Потому что не Кирилл его не отпускает, нет. Адиль сам малого в башке держит, в мыслях бухих, сам отпустить не может — не выходит. Незборецкий встает на ноги — затылком к стене, руки по швам — пялится отрешенно и меланхолично, кишки наизнанку выворачивая. Не угадаешь, о чем он там думает в своей протрезвевшей разом голове. Но Адилю, в общем-то, глубоко класть — с лихвой хватало уже имеющегося пиздеца. — Блять. — Жалелов пальцами переносицу растирает. — Блять, Ти. И как будто пара слов в себе уместить может ту херню, с которой он один на один месяцами ебался. В тишине — тяжелой, плотной — Адиль думает: нахуй. Сокращает расстояние, ладонь Кириллу на плечо кладет — ощутимо, но без нажима. Малой ни единого звука не издает, когда лбом в крепкую грудь врезается. Льнет ближе — истощенный, разбитый к хуям, а ему ведь просто нужен якорь — кто-то надежный и несгибаемый рядом. Адиль схож с непробиваемой стеной самоконтроля, Адиль подходит. Ти в ознобе трясется так, точно насквозь промерз, шмыгает носом и выглядит болезненно юным прямо сейчас, почти как в их лучшие дни: когда Адиль все еще по течению, а Кирилл с головой. — Это все из-за тебя. — Незборецкий сопит ему в ключицу, губами по оголенному участку кожи. — Это ты виноват. Адиль курит поверх растрепанной макушки. — Ты сказал, что я чего-то стою. — Я так сказал? — бормочет казах удивленно. Ухмыляется вялому толчку под ребро. — Ты соврал. — Кирилл без энтузиазма, словно бы сонный. — Я только и делаю, что доказываю что-то себе и остальным, я заебался, у меня не получается. Ти ударяется о дно; течение Адиля и вовсе, кажется, останавливает движение. Яма. Беспросветная, холодная яма. Адиль в ней похоронен. Жалелов влечет малого в свою кровать, Кирилл шаркает следом слепым котенком — безропотно и доверчиво. Устраивается под боком, лицом зарывается куда-то в сгиб шеи. Адиль рукой ведет меж четко очерченных под тканью лопаток и молча докуривает. Ненавязчивым фоном тарахтит телевизор. Ти разморенный, босой и как будто ненастоящий. Проваливается в дрему, пока Адиль мычит ему на ухо один из своих недавних мотивов, взглядом огибая мерно вздымающиеся плечи, и знает наперед: выплывет. А потом снова занырнет с головой. А Адиль так же — по течению.