яма

учись на чужих ошибках, если не дурак, а если и дурак, можно исправиться.

Кирилл не то чтобы переживает. Кирилл близок к сердечному приступу, но какое это имеет отношение к делу, если уж на то пошло. Он оборачивается, предсказуемо встречаясь глазами с Адилем — спокойным, по-сонному безразличным. Жалелов не кажется взволнованным или увлеченным предстоящим действом; в движениях сквозит привычная размеренность, расхлябанность даже. Как всегда себе на уме — он куда больше озабочен никак не желающей разгораться зажигалкой: чиркает колесиком снова и снова, зубами удерживая сигарету. Ну да, кому что. Кириллу — самообладание под прессом страха, Адилю — закончить поскорее тут, чтобы объебаться где-то там. Адиль до фильтра в пару тяг скуривает и дым в лицо Ти выпускает вместе с тихим смехом. Бесит ну не передать как. На удивление трезвый, осмысленный взгляд, ровный походняк: нет, не накидался. Уже хорошо. Кирилл хмурится на манер обиженного ребенка, выдыхает шумно и нервно. — Я, блять, налажаю. Налажаю, вот увидишь. — Успокойся, мелкий. Все заебись будет. — Адиль приобнимает свободной рукой. Наставляет мягко, как-то даже по-отечески: — Выйдешь и разъебешь там всех нахуй. Кирилл кисло улыбается. А потом в микрофон вцепляется до побелевших костяшек — спасательный круг среди набирающего обороты шторма. Голос до хрипа срывает, легкие иссушает и теням изголодавшимся отдается на растерзание. Пусть берут, не страшно ведь. Не жалко. — Сделайте шума для нашего малыша Ти! Адиль по сцене слоняется с видом таким, будто чисто случайно забрел, но с харизмой бешеной, взглядом каждого нагибая. Кирилл думает, сколько пройдет времени, прежде чем его собственный выход под софиты превратится в не более, чем рутину. Вечность, блять, так долго не живут. Адиль — отдельная каста людей, матерый гигант музыкальной индустрии, освоился давно и ему нормально: от всей этой концертной свистопляски ни горячо, ни холодно — работа есть работа, никакого мандража. Адиль другой попросту. Всезнающий и прошаренный до мелочей, он совершенно точно на своем месте. Адиль — концентрация всего зубодробительного похуизма, который только существует на этом свете. Всего самого настоящего, того, что не напоказ, хотя, конечно, не без ебаного пафоса. Реальность отъезжает медленно и волнами наскакивает обратно. Сердце колотится до тошноты: сраная тахикардия, адреналиновый приступ, стойкое предчувствие грядущей вот-вот катастрофы. Кирилл в улыбке широченной расплывается, когда Адиль его в тесные объятия тянет, выдохом протяжным прицельно в ухо, с дрожью пополам. Мокрое от пота тело — на какую-то секунду близко-близко — ощущается жарким и податливым; пальцы бегло до поясницы и вверх, в волосы вплетаясь. — Нравится? У Кирилла не находится слов. Кириллу нравится: за пределами сцены в сладкой истоме ревет толпа. *** Так это и происходит. Однажды шагнув с крутого обрыва, назад дороги нет, лети себе по прямой и помалкивай в тряпочку. За спиной все еще маячила малая родина, и Ти обратно ну совсем не улыбалось. Ти взрывная действительность внутривенно, пьянящая вседозволенность, что в жилах нехуево пульсировала и разгоралась — как бы не закоротило. Адиль рядом. Учит плавать, на воде держаться, но Кирилл же самостоятельный дохера — он типа весь такой один. Глупая, увлекающаяся натура: не одернешь руки, пока не обожжешься. Кирилл работает на износ, отдает — больше и больше, — а в животе тугой комок из нервов нарастает. По вечерам ноздри дерет белый порошок, а по утрам имя Адиля горчит на языке глухой, непонятно откуда взявшейся тоской. И пальцы жжет ебаный смартфон, на котором очередной пропущенный. Кирилл ловит на себе долгие, изводящие взгляды, но спросить не решается. Да и что — спросить-то? Адиль смотрит не зло, но въедливо. Сторонний наблюдатель: не вмешивается и, кажется, не гордится уже как раньше. Кирилл дышать под этим взглядом не может, он устал, он не обязан оправдывать чьи-то ожидания, если даже свои собственные оправдать не способен. Он, блять, просто устал, так почему бы долбаному Скриптониту не прекратить играть в папочку? Незборецкий выходит в пустую прихожую с твердым намерением съебаться из этого дома куда подальше, он в нем задыхается. Кое-как находит свои грязно-серые найки среди хуевой тучи ботинок и домашних тапок: не иначе здесь разулась добрая половина Павлодара. Ти натягивает кроссовки сидя, с не зажженной сигаретой во рту. Когда он заканчивает, Адиль стоит за его спиной: обтекаемый полутьмой, притаившийся зверь. — Далеко собрался? Адиль не улыбается. Выглядит нехило вмазанным и в то же время капитально трезвым. Смотрит, сука, взгляда ни на секунду не отводит; глаза неподвижные и больные, с полопавшимися капиллярами, но в них привычное сонное равнодушие проступает. — Просто… куда-нибудь. Прокатиться. Кирилл на него не смотрит, не может. — Ты в таком состоянии только до первого столба доедешь. Кирилл хочет огрызнуться, хочет послать его нахер, послать все нахер. Но Адиль все еще стоит там, в домашней майке и спортивных штанах, со стаканом в руке. Все еще жрет его взглядом: прямым, открытым. Адиль все еще рядом. Кирилл не знает, что такого сделал в прошлой жизни, чтобы в этой получить Скриптонита. Кирилл попросту его не заслуживал, но поделать ничего не мог, он не мог прекратить в нем нуждаться. Как щенок, ежеминутно тоскующий без хозяина. Кирилл не отвечает, рыщет по карманам зажигалку, Жалелов тоже особо не болтлив. Кирилл хочет, чтобы он ушел. Кирилл готов бросится ему в ноги, лишь бы он оставался там, где стоит. Что за говно вообще? — Мелкий, ты выглядишь пиздец каким заебаным. Мнение со стороны. — Адиль отхлебывает из стакана. — Послушай старика, не загоняйся по хуйне. Сходи на тусу, зацепи с собой телок. Выпей, пообщайся с людьми. Не мне тебе рассказывать. Тихие слова разъедают желудок кислотой. Кирилла мутит и тошнит; он понимает, Жалелов пытается донести что-то важное, пытается по-своему помочь. Но в мыслях мутная пелена и неожиданная апатия. — Ощущение, что я топчусь на месте, пока все остальные куда-то бегут. Мой мозг скоро расплавится, Диль. Это ведь пройдет? Кирилл невольно подбирается весь, — каждая мышца в напряжении замирает — едва сухая, теплая ладонь уверенно опускается на встрепанную макушку, пальцами сгребая короткие пряди в кулак не грубо, но неприятно. Адиль к себе тянет и ниже склоняется сам — носом в светлые волосы, в стойкое амбре травы — глубоко и жадно, полными легкими. Жест, от которого Кирилл отвык давно, и который крюком ржавым изнутри. — Не-а. — Адиль коротко смеется. — Но ты сам на это подписался. Так и хули теперь? Адиль уходит, оставив в руках Кирилла свою зажигалку. *** Все они чего-то хотят. Новых треков, громких скандалов, притворной вежливости. Сторчись он где-нибудь в подворотне, и это было бы в топе инстаграма ну с месяц максимум. Кто он такой, чтобы претендовать на большее? Первая волна сходит на нет, и остается сплошное, растянувшееся нихуя. Кирилл болтается безлико и бестолково, курит какое-то дерьмо и сочиняет какое-то дерьмо. Под ногами гниют дорожки исписанных вдоль и поперек листов, шуршат в порывах разгуливающего ветра. К окнам налипает снег — мокрый, вязкий, и там, за метелью, неспешно ковыляет весна. Весна — это хорошо, наверное. Кирилл не знает точно, что сейчас расценивать как «хорошо». Саян спрашивает, отвлекаясь от компа: — Ты в порядке, Ти? И Кирилл застывает резко, как вкопанный, взглядом затравленным на Жимбаева, но как будто бы сквозь. Бесится непонятно от чего, крахом от одного ебаного вопроса. Кто-то назовет это творческим выгоранием, кто-то посмеется, вот, мол, вышел весь, а кто-то — Кирилл — обозначит сие как пиздец. Нескончаемый тоскливейший пиздец, и Кирилл тут в главной роли. Ему не пишется, не бухается и не радуется. Он иссяк. Трувер разворачивается всем корпусом, смотрит хмуро и обеспокоено. Так, словно у Ти на роже написано желание обнюхаться чем-нибудь до кровавых соплей и в углу загнуться. Воздух — все еще зимний, колючий — царапает трахею, сгущается в горле — не продохнуть, не сглотнуть. — Ти? Кирилл запихивает вываливающиеся наружу мысли поглубже в себя, встряхивается, вымучивая улыбку дохуя счастливую и дохуя фальшивую. — Я? Охуенно. *** Не то чтобы у Кирилла был какой-то определенный сценарий. Впрочем, его отсутствие не мешает понять: что-то идет не туда и не так. Вода смыкается над головой, лицо Скриптонита распадается на куски вместе с остатками сознания, а Кирилл просто пацан, который с чего-то решил, что может пробиться. Сломленный, уничтоженный и телом и разумом, с полнейшим бардаком вместо внутренностей. Хуйня — она иногда берет и случается. Какой там нахер порядок. Бляди местного разлива пахнут сладостью, разбодяженным виски и быстрым сексом без обязательств; ползают по нему и около него, на колени лезут и шею вылизывают — зубами в плоть, в нутро. В уши — собственный ускоренный пульс и дежурная похабень — все на стандарте. Ему грязно. Грязь везде. Кирилл языком по пересохшему небу, глазами застывшими в потолок. Он хочет пить. Он хочет блевать. Хочет набрать Адиля и спросить, какого, блять, хуя. Почему это происходит сейчас, и как он мог позволить. Адиль опережает события и находит его сам. Адиль всегда его находит. Чувства возвращаются не сразу, постепенно — урывками. Болезненная хватка, шершавая стена под щекой и премерзкое ощущение настигшего со спины пиздеца. Кирилл истощен морально, не справляется с этим говном один, ядом брызжет от безысходности и припечатывает: это ты виноват. Ты ошибся, проебался со своим выбором. Все круто, но я вообще мимо. Из-за тебя мы здесь застряли, и оба задыхаемся. Ты виноват. Не послал к хуям еще в самом начале, а стоило бы. Адиль молчаливый, осунувшийся, до одури необходимый; он же понимает. Слова, брошенные в похмельном бессилии, врезаются безжалостно, но не задевают вовсе. Кирилла ведет от никотинового облака, забивающего ноздри, от сумасшедшей близости и незыблемости настоящего: Адиль рядом, но бездействует. Держит надежно, крепко, посылать вроде не собирается, но и нянькаться тоже: у Ти своя яма, Ти должен сам. Кирилл ощущает себя кучей дров; Адилю всего-то и нужно кинуть зажженную спичку. Но тот просто курит, кажется далеким и отстраненным, но не кажется чужим. Адиль все еще рядом.