detroit drabbles: gavin reed

Гэвин прекрасно знает что такое «Иерусалимский синдром», «синдром Стендаля» и все прочие штуки. У него была психология в полицейской академии и Гэвин — удивительно — сдал её на отлично. Так что да, он идеально знает все это дерьмо про припадки, истерию и потрясения из-за произведений искусства, мест, ожиданий больших, чем получаемое. Гэвин знает о том, как едут крышей от красоты, которую видят перед собой. Его дико, жгуче, отвратительно сильно, б е з у м н о ведёт от этого гребанного андроида. Так, что мысли мутятся, выдержка Рида летит к чертям, а его протаскивает, блядь, через все муки ада от красоты, увиденной в темно-серых от злости глазах; в умении представить, как именно его пришпиливают к стене, огрызаясь; во всей сраной ричардовской идеальности. Гэвина пиздец как все раздражает: сходить с ума из-за жестянки это полное, ебанное дерьмо. Гэвин ни за что не признается, что он просто влюблен. Что все его оскорбления, шутки про синдромы, вся эта хуйня, вылетающая из его рта — повод прицепиться от отчаянного неумения показывать симпатии. (Стоит сказать, что делать он этого нихуя не собирается. Нет. Вот уж точно не продвинутому Баззу Лайтеру.) Поэтому он почти не дергает бедрами в очередной раз, пришпиленный к стене в комнате отдыха, чтобы не показать как сильно его «бесит» попытка придушить, почти не разговаривает нормально — кидается оскорблениями и плохими шутками, требует приносить кофе и почти не орет, если тот оказывается на одежде, а не в руках. По отделу множатся слухи, что Гэвина кто-то кинул. Гэвин, стискивая зубы, шипит, что это не так. Отдел окончательно решает, что он мудила с хроническим недоебом. Риду охуеть как по барабану на отдел, но не похуй на Ричарда (лучше бы наоборот.) Потому что детектив не тупой, как бы не доказывал обратное, и знает, что вся его идиотская, ублюдская, вывороченная чувствами наружу сущность известна андроиду как свои пять пальцев. Но вот ему-то как раз похуй. Гэвин з а г о н я е т с я. Накручивает себя, хрен поймешь зачем, едет и так протекающей крышей от редких (ехидных) улыбок в свой адрес, которые заходящееся в ударах сердце считает красивыми. Рид не считает, но его нихуя не спрашивают. Он теряет всякую осторожность на расследованиях — и так планировал помереть до сорока, а тут ещё и сдохнуть хочется. Ловит на себя все ссадины, вывихи, рану в плечо от какого-то очередного уебанского девианта, и закрывает собой Ричарда. Не просчитывает, разумеется, времени нет, просто отталкивает и где-то в этот момент соображает, что сделал. Гэвин не герой романтических фильмов, не настолько ебнутый, поэтому не пытается ни в одно романтическое признание — похуй, похуй, похуй. Сдохнуть одновременно хочется и страшно, поэтому Гэвин скулит, кусает губы, но машет рукой, мол «поймай ублюдка, а потом заберешь». Когда андроид возвращается, он уже почти в отключке, но все равно молчит. В больнице Ричард мнется перед его койкой (Гэвин бы пошутил, но ему сложно даже дышать), выдавливает «спасибо», а потом матерится на детектива всем своим запасом выражений. Рид морщится, тяжело поднимает руку и показывает фак. Мало ему ранения и этого хуевого синдрома потрясения от охуенности чего-то, так тут ещё и заебывают. Гэвин надеется, что андроид съебется нахуй — желательно из его, гэвиновской, жизни. Андроид, конечно, никуда не съебывает. Садится, как паинька, на кресло, складывает руки на коленях, пялится своими невозможными глазами и тоже молчит. Гэвина трясет от желания высказаться, но ворочать языком слишком сложно, хочется отрубиться снова и никого, блядь, не видеть. Проснувшись в следующий раз, он с удивлением обнаруживает, что Ричард держит его за руку. Был бы Рид андроидом — коротнуло бы. Он резко жмурится, так, что в голове отдаётся мутной болью, и слегка сжимает пальцы. Ричард очень по-человечески вздрагивает, наверняка поднимает голову, и произносит, сбиваясь на электронные брызги в голосе: — Вы не спите, детектив. Так что откройте глаза, и мы поговорим. «О том, что вы влюбленный сумасшедший еблан» не звучит, но Гэвин отчётливо слышит. Он с трудом разлепляет веки снова, косится в сторону андроида, не нарочно опять двигает рукой, чувствуя теплую ладонь, и старается сделать привычное хмурое лицо. (Выходит просто отвратительно, если честно.) — Вы бросились защищать меня, хотя отлично знаете, что моё ранение не вызвало бы никаких серьёзных проблем и даже не затруднило бы расследование. К тому же, вы до этого не раз утверждали, что будете только рады, если меня, цитирую, «подстрелят нахуй раз десять и выпотрошат пластиковые кишки». Почему вы это сделали, Рид? Он замолкает, дожидаясь ответа, а детектива почти тошнит от отвращения к самому себе. Гребанный придурок, который позволил себе двинуться на этой бесчувственной пластмасске. Но Ричард бьется вдруг, как от удара током, сипит электронно и более живо: «Какого хрена, Гэвин?» И Гэвин говорит. Выдавливает тихо и неудобно, словно выплевывает комок, застрявший где-то в груди или горле: — Ты мне нравишься. Схожу с ума. И смеётся, морщась, когда из-за смеха тревожится рана. Ему вдруг становится так похуй — синдромы проходят через пару недель, после покидания мест, которыми они вызваны. Но Ричард наклоняется, касается губами щеки Гэвина где-то около рта, и Гэвину снова хочется сдохнуть. Это ужасно, мучительно правильно и отвратительно непонятно. Гэвин поворачивает голову так, чтобы касание пришлось на губы, шипит и царапает все ещё держащую его ладонь. Андроид отодвигается, все с той же безэмоциональной, нейтрально-бесящей улыбкой, но Рид видит, что на чужих губах чуть облезла имитация кожи, а взгляд бегает по палате. — Ты мне тоже, — слышит он и улыбается в ответ. Гэвин прекрасно знает, что такое синдромы сумасшествия из-за красоты и ожиданий восторга. И Гэвин не имеет ничего против того, чтобы сходить с ума, если эти ожидания оправдаются.