Мёртвая кровь

      Проливной дождь обрушивался на мир, казалось, уже по привычке. Сплошная серая завеса, положившая начало оркестру шелестящих звуков. Туманная сырость прятала двух братьев в своих объятиях, пока они медленно шагали в сторону очередного укрытия под одним зонтом. Аннабель отдала, сказала, у неё завалялся единственный такой сюрприз от гномов-экспериментаторов. Борон держал зонт, отклоняя его больше в сторону Кимсана, чтобы не замёрз и не продрог — старший заболевал и чувствовал себя разбитым, отвар помог ненадолго. Медленно приближалась развилка, но никто её не замечал: каждый из близнецов утопал в меланхоличных размышлениях.       Насколько Погоревшему хотелось броситься искать своих канувших в воды родных во имя бессмертия, настолько же он понимал, что не оставит этого невыносимого, нуждавшегося в нём братца. А Кимсан всё думал, как найти Вэла, пока хлюпала под ногами вода, и очень не желал ухода Погоревшего. Чавкающая земля заставила Борона поскользнуться. Безупречный придержал его под руку и с полным сиротливости небезразличием заметил, как промокали бинты. Маленькие капельки скатывались по лицу близнеца вниз, пропитывали ткани и раздражали ожоги. Гулкий вопрос в шуме беспощадного ливня был почти жалким:       — Ты принимаешь моё предложение? — предложение оставаться рядом хотя бы пока. Не только из-за связавшей души болезни.       — Тебе решать, старшенький Боне, — донеслось от Погоревшего. Безупречный откашлялся, закрывая губы кулаком, захрипел и проглотил мерзкий ком в горле. Лишь бы не снова гнойная хворь, которая заставит задыхаться всю ночь до утра и не позволит даже спать глубоко. Лихорадка, ледяной пот и всё, что сопутствовало настроениям Кимсана в холодные времена. — Скажи мне одно слово, и я уйду искать свою судьбу. Хватит топтаться на одном месте.       Спокойно прошептав это, Борон ласково вложил в пальцы Кимсана зонт и вышел из-под него в направлении ответвляющейся тропы.       Было темно и очень, очень тоскливо. Весь мир, казалось, заснул в окончании этого самого путешествия, в безликой монохромности цветов отвернулся от близнецов. Ливень обрушивался на уходящего Борона, но резко старший Боне бросил ему в спину:       — Я не разрешал тебе уходить.       Так тщеславно, где-то не в меру себялюбиво, но Кимсан подорвался. Догнал близнеца и накрыл его зонтом, вновь схватил за худощавое плечо; не постеснялся повести к другой тропе слишком рьяно. Даже не заметил, сколь признательная улыбка выступила на лице Борона через разрез в бинтах.       Последняя ночь перед возвращением в особняк проводилась в тёмном ущелье одной из гор — там близнецы нашли свой приют с особенным умиротворением на сердце. Разгоралось пламя, бесстрашно разведённое Погоревшим; в нём трещали кусочки мяса, купленные совсем недавно, по пути, и румянились овощи. Борон, сидя на спальнике в сонливой тишине, иногда проверял готовность отвара, заботливо намешанного для Кимсана, и очищал их оружие. Попутно натачивал: лязгающие звуки лезвия умиротворяли. Безупречный подошёл к близнецу бесшумно, приседая рядом и вытягивая на своей ладони очередной, казалось бы, случайный сантимент.       — Я забыл отдать тебе… — прошептал Сан и вложил в шершавую руку Борона аккуратную подвеску. На кожаном шнуре, как смоль чёрном и толстом, блестела фигурка в виде маленького костерка. Румяного пламени, язычками стремившегося к небесам. — Он был спрятан в одеждах куклы, которую ты убил. Зачарования никакого проклятущего нет, и… Я сразу подумал о тебе. Не бойся огня, пока ты сам — восставший из него.       В голубых глазах напротив зачлось замешательство. Борон дрогнул, подарок принял, но не смог отвадить от себя эти дурацкие, двоякие мысли. Истина, которую несколько дней назад поведала Аннабель о Кимсане и его сообщнике, сейчас была зарыта глубоко в душу и скулила внутри. Терзала раненого зверя, но оставалась запертой им.       «И после всего этого ты даришь мне пламя?..» — обиженная мысль мельком пронеслась в голове Погоревшего, но он не учёл одного: миарский синдром вспыхнул в крови и передал её прямиком Безупречному. В момент уязвимости это было сложно контролировать.       — Ну, прости, — сразу отшатнулся Кимсан и поспешил сесть на своё место. — Дарю тебе бесполезные побрякушки, которые напоминают о плохом… Но не в этом ли смысл — олицетворять себя со своими страхами, чтобы преодолеть их? Зачаруешь, если захочешь, каким-нибудь интересным образом.       — Да, ты прав, я что-то погорячился… Кулончик мне даришь, а?       — Замени тот, который на тебе сейчас, а то он жуть навевает.       На забинтованной груди поблёскивал амулет, который Погоревший носил с собой всё время с момента пожара. Три вороньих когтя, переплетённых между собой на оторванной лапе, каждый раз пускали по лопаткам Кимсана мурашки, когда доводилось видеть.       — И не потеряй, а то обижусь… — с удовольствием наблюдая реакцию Борона, который сразу натянул новый подарок на себя, закрепил на шее и начал умиротворённо изучать, Безупречный попробовал отвар. Иногда приходилось остужать дуновением лёгких потоков воздуха, но с доверием Кимсан пил лекарство и благодарил мир за возможность облегчить раздирающую боль в горле. Голова становилась тяжелой — это предвещало кошмары.       А Борон был слишком молчалив, терзаемый истиной, которой не мог поделиться. Продолжал бережно очищать кваддару брата, но мрачный, замкнувшийся в себе, пожалуй, слишком. И Кимсан поймал себя на мысли: «Может, он хотел уйти?»       — Ты… полюбил за эти десять лет кого-то? — внезапный вопрос Безупречного сорвался гулкой дымкой тоскливого небезразличия, и Борон поражённо вздрогнул, пробуждаясь от бесконечно параноидальных размышлений. Тайна, которую рассказала Аннабель, оказалась проглочена. И забыта… на время.       — С чего такие вопросы, киса? — послышался сипящий голос. Борон растянул губы в очень любопытной ухмылке. — А как же «мы с тобой давно чужие люди, я не способен тебе доверять»? У тебя намётки на суженого за время разлуки успелись нарисоваться, теперь разведываешь обстановку у меня?       — Да и пошёл ты, — огрызнулся Безупречный, швыряя тонкую веточку в брата и мельком обращая внимание на бурю, разбушевавшуюся за пределами ущелья. Здесь было мрачно, но достаточно сухо, тепло и безопасно. Старший Боне замотался в свой спальник, как бабочка в кокон, и выглядел достаточно смешно — лохматый, закутанный с головы до ног. А Борон, довольно рассмеявшись, продолжил аккуратно обрабатывать оружие брата перед тем, как отдать ему.       — Это произошло несколько лет назад, — спонтанное откровение пропущенным ударом сердца блеснуло в глазах Кимсана. Он… он совсем не ожидал доверия в свою сторону. Борон повествовал, и это напоминало страшную сказку в тиши холодной ночи: — Он был очаровательным. Всегда мог дать мне ответ на любой вопрос, который я хотел изучить, или… или доверить ему, чтобы обсудить вместе. Постоянно ждал меня и не разрешал кому-то другому его касаться… Несмотря на мой род деятельности, просто любил меня и хотел семью.       Всё внутри, казалось, стянулось в узел. У Борона — возможным предвкушением неопределённой реакции, у Кимсана — тоскливым непринятием и желанием оборвать рассказ с минуты на минуту. Но он… держался. И, кажется, в нетерпении не понял главного смысла. А он был так прост — дурак догадается. Борон поднялся, отбрасывая оружие, хрустнув суставами пальцев и возвысившись над помрачневшим братом. Одетый в белое — в светлую рубашку, подаренную Аннабель, и в чистые, свежие бинты, пропахшие белладонной.       — Такой чёрненький… с-смазливенький, любил в тёмную кожу одеваться, — вдумчивый голос сладкой мелодией втекал под кожу и будоражил жилы. Борон заметил, как Кимсан сощурился, вжал голову в плечи. Ну, когда же догадается? На лице младшего проявилось виноватое выражение. Холодные глаза избавились от своей ледяной корки и теперь робко смотрели в сторону… а затем зажглись изучающим плутовством. — По правде говоря, мне не хотелось оставлять его, бросать, убегать, но… пришлось уехать из города ради нашей же безопасности.       Кимсан переволновался. Всё внутри сжалось и вскипело голодом крови. Борон подошёл так близко, чуть не наступил на ступни завёрнутой в кокон бабочки. Изящно наклонился над Кимсаном, не сгибая ног и упиваясь его неравнодушием.       — А красть его и забирать с собой мне не позволили обломки чести — не обрекать же малыша на грязь, голод и кровавые изыскания, когда он так привык… к безупре-е-ечной чистоте.       Как дрожали губы Кимсана, как же он сминал складки ткани в своих похолодевших пальцах. Старший жаждал наконец услышать прямых слов, поймать глоток общего дыхания, которое не удавалось попробовать за десять лет, он, почти как рыба, выброшенная на берег, ловил устами пряный воздух. Стоило подлить масла в огонь. Борон присел перед братом на одно колено, а заразительный вдох пробудил в чёрных омутах Безупречного почти мольбу оказаться ещё немногим ближе.       — Ах, как вспомню, с каким благоговением я касался его, ласкал, вдыхал этот горький аромат паслёна… Он всегда твердил, что пахнет паслёном, а я не понимал, почему на его коже этот цветок вообще приобретает аромат. Всё спрашивал — этот бесстыдник не признавался. Даже не представлял, что однажды придётся бросить его на произвол судьбы…       Многозначительная тишина окрасила румяные лица отблесками пламени и потаённым признанием в преданности. В конце концов, Борон почти прямыми словами сказал — я полюбил за свою жизнь лишь тебя.       В отличие от… Тебя самого.       — Как хорошо, что сейчас он рядом со мной. Мха, братишка, ты тоже так думаешь? — всё совращение мира сплеталось в дыхании близнеца напротив. Оно опаляло невесомыми потоками кожу лица. На долю секунды Кимсану показалось, что пульс Борона снова проник в его грудную клетку; стало невыносимо ощущать его пряный, сладкий аромат и не мочь сдвинуться с места. Парализованный идиот, как он мог так просто поддаться влиянию этой страстной издёвки? Болезнь ли… Истинный ли Кимсан? Всё, о чём сейчас хотелось думать, так об этих чёртовых губах напротив, причмокнувших перед финальной репликой.       — Ты же так часто предлагал мне довериться… — и Борон нарушил эту пресловутую границу, потянулся вперёд. Лицо, почти целиком скрытое бинтами, оказалось в трёх сантиметрах от приоткрытых губ Кимсана. Двусмысленное внимание проникало в самое нутро, оставляло кровоточащие раны и изучало из недр. — А что… если… я доверюсь слишком сильно? Поможешь мне?       Наигранно несмелый взор Погоревшего долгожданно сверкнул, Кимсан — тяжело выдохнул. Борон подался вперёд. Расстояние сократилось.       Там, где до встречи губ оставалась жалкая толика, младший брат победно толкнул старшего в грудь и заставил рухнуть в спальном мешке на землю. Кимсан запутался в паутине одеяла, а Борон, довольно хохотнув, выпрямился. Всё произошло так быстро — глухой удар, сокрушительное поражение, оборванный, несостоявшийся поцелуй. И великая досада растерянного Безупречного, который жаждал близости с братом, как никогда…       Борон этого и добивался. Сейчас он был полностью убеждён — Кимсан продолжал до колик хотеть его и любить. А всё остальное — мха, с ним доведётся разобраться.       — Ты — тот ещё подонок, в курсе? — простонал побледневший и искренне расстроенный Сан, приподнимаясь и откашливаясь до слёз в уголках глаз. Горло ревело от боли, и теперь…       «Теперь я не только Борону признался в небезразличии, но и самому себе. Очаровательно, лучше некуда. Неужто он и правда любил лишь меня одного? Разве что из эгоистичного нежелания стараться ради кого-то ещё…»       — Если бы я не был подонком, ты бы меня так не любил, — очаровательно улыбнулся Погоревший и подкинул близнецу кваддару.       — В данную секунду я ненавижу тебя, ты знаешь?       — Глаза свои видел? — это искристое, неловкое пререкание, попытка оправдаться. — Они молили о поцелуе. Они шептали: «Да, люби меня единственного, Борон, я готов ответить тебе чёртовой взаимностью».       — Я сейчас сожру все твои самокрутки, чмо болотное, — завёлся Сан, поймал кваддару и откинул в сторону. Вскочил и почти ринулся к Борону, но оторопел на месте. Младший брат схватился за горло, лающе раскашлялся — не смог скрыть это на сей раз, — и сплюнул несколько сгустков крови на холодный камень.       — Пр-роклятье… — не хотелось, чтобы Кимсан видел, как приходилось умирать. И Борон проглотил остатки металла в попытках попутно избежать внимания близнеца.       — Как давно это с тобой?.. — старший обеспокоенно потянулся рукой к лицу брата, но младший перехватил её и мягко отвёл вниз.       — Давненько… приём наркотика в качестве обезболивающего имеет свои последствия. Вот поэтому и ты, киса, — забинтованный палец щёлкнул по носу. — Очень аккуратно подходи к моим самокруткам. Ломка… дерьмовая…       — Мы можем найти альтернативу, перейти на огнеросль, или… — как же очаровательно Кимсан начинал сразу нервничать и переживать. Но Борон не собирался обсуждать с ним это, нет. Наоборот, принялся грубовато подталкивать бесстыдного к его спальному мешку.       — Нет, не можем… Либо лессий, либо смерть. Ложись спать, мокрый нос, я обещаю согреть тебя огоньками.       Неудивительно — на этот раз ночь не прошла спокойно. Кимсана одолела лихорадка, вернулись кошмары; согревала только мысль спонтанного, жаркого и столь неправильного признания в любви от брата. Отшутился или… воистину сказал правду? Десять лет хранил преданность близнецу, хоть и бросил, но не перестал обожать. Это — причина простить?       Нет… не причина. Но отчего-то всё внутри тепло сжималось. А когда очередной кошмар сковал Безупречного и заставил очнуться посреди глубокой ночи, у догорающего пламени и тлеющих угольков, он обнаружил рядом с собой Борона. Младший укрывал старшего одной рукой и продолжал немо шептать формулы, чтобы больше клубков безобидного пламени сложить у его груди.       Уязвимые в сонливости глаза поднялись на Погоревшего.       — Кошмары? — тихо спросил тот, пропуская пальцы сквозь волосы брата и про себя с тоской отмечая, что с детства они не прошли.       — Бывает… — слабо прошептал Кимсан и прижался к груди Борона теснее, заставляя того натянуть ещё одно одеяло сверху и даровать своим присутствием чувство безопасности. — Особенно плохо всё стало в эти десять лет… Я уже не умел спать один, а если получалось, просыпался в ужасе. Страх одиночества, смерти, ощущение, что стены давят, готовы сожрать тебя, и…       — Кимс-сан… — пальцы Борона легли на губы близнеца и заставили их сомкнуться. Тяжёлое, выверенное дыхание колдуна успокаивало: казалось, он рассчитывал каждый свой вдох в гулкой тишине холодной ночи. Дождь ещё шелестел снаружи. Младший брат вложил в ладони старшего все клубки пламени, заставил прижать их к груди и помог уместиться удобно. Пальцы спасительно зашелестели в волосах. — Однажды…       Что может спасти и помочь лучше, чем своевременно сорвавшаяся с губ сказка о… реальных временах? Сказка, которой они были лишены, но способная поведать: даже там, где братья расставались, они не забывали друг друга. Кимсан мелко дрожал и слушал в бесконечной нужде, а Борон позволял этой нужде случаться.       — Я сидел в своём убежище и строчил очередную магическую формулу. Не знаю, что за тоскливые чувства тогда мной, зараза, руководили… но… я точно помню, что случайно написал слово «кемсанэй»… с большой буквы. Из-за столь незначительной ошибки мой единственный конструкт развалился. Из-за того, что я вспомнил твоё имя, представляешь? А ещё…       В грубых руках заиграли клубки пламени, которые Борон начал осторожно подбрасывать перед носом Кимсана, чтобы он, как котёнок, наблюдал и отвлекался. Иногда забинтованная ладонь опускалась на лоб брата и прощупывала его.       — Я выращивал розу в твою честь, Сан.       — Розу? Сразу вспомнил, как мы… — тихо заговорил Безупречный, наконец подавая слабый, сбивчивый голос. — В юности выращивали сады. Ты предпочёл держать сад с чёрными розами, а я — с белыми. Ни один не признавался… до последнего, что розы ассоциировались у нас друг с другом.       — Именно… А я, представляешь, разучился за время одиночества ухаживать. И в одной-единственной чёрной розе долгое время жизнь поддерживала магия. Пока не научился заново, — тоска проснулась в голосе младшего, попытавшегося с полюбовной аккуратностью прижать старшего, но всё равно послышался хруст позвонков. — Проклятье. Роза сгорела там… Сгорела. А ведь цвела. Долго цвела. В твою чёртову честь.       Клубки пламени потухли; забинтованные пальцы опустились на шею Кимсана. Сквозь них, электрическими импульсами, родной близостью жар стал проникать в хворое тело и будоражить жилы. Кровь вскипала, прогоняя лихорадку, и лёгкий пар взмывал в прохладный весенний воздух. А Кимсан еле слышно рассмеялся. Жуткая ломота по-прежнему выжигала из его груди всё живое, но Безупречный хохотал, пока в уголках глаз застывала влага, откидывал свою лохматую голову на плечо брата. Перехватывал его руки на шее.       — Мы снова как дети… И ты, значит, признался мне в верной любви тогда, со своим кривым не-поцелуем? — сквозь смех спросил Кимсан, заставляя Борона недовольно захрипеть.       — Ты теперь издеваться будешь? Я стараюсь рассказывать сказки и быть примерным семьяни… братом. Примерным братом. Вот, возьми, умирающий, станет теплее, — в руки оказалась вложена уже по канону жанра самокрутка, которую Кимсан зажал в пальцах, а спустя пару мгновений затянулся, выпуская с губ розовый дым в ожидании облегчения.       — Кровью из-за тебя харкаться буду вскоре… А как же пытаться уберечь меня от зависимости? Быть примерным братом — разве не спасать задницу от ломки по наркоте?       — Ты уже подсел, киса, — фыркнул Погоревший и поелозил: из-за Кимсана всё тело затекло, а спугнуть его — всё равно, что спугнуть кота. Вовек не простит. Худощавые руки скрестились на животе брата, легшего спиной к груди, и теперь оба близнеца наблюдали ночную бурю из ущелья в окружении розового дыма. — Уж кури-кури… Как-нибудь будем наскребать на нас обоих.       — Мы как подранные бандиты, — изрёк старший Боне, подтягивая самокрутку к братским губам и позволяя затянуться со своих пальцев. — Любишь меня больше, чем своё колдовство?       — Вот же ж… Больше, и что?       — А я тебя — ненавижу, — конечно же, «ненавижу» от Кимсана было сейчас равносильно любви, о которой он так боялся сказать, чтобы вновь не оказаться брошенным.       — Вот так и будь с тобой романтичным, — зарычал Борон и движением ладони разбил облако дыма напротив них обоих. — Ненавижу тебя больше, тупой придурок.

- Борон… — Что ещё? — Обожаю тебя.

***

      Было принято решение обзавестись собственным конём, чтобы быстрее добраться до особняка. Белоснежный скакун, с подачи Борона названный Оптимистом, нёс обоих близнецов на себе. Вёл Кимсан, сзади его крепко обнимал за живот Погоревший и шептал на ухо пряные гадости. Весь последний час они неслись, обгоняя ветер, позволяя колючим потокам безжалостно себя хлестать. Дышали полной грудью, как давно не приходилось.       — Са-ан… — Борон воскликнул это, когда они оба бежали галопом, а оглушительный цокот копыт на сей раз не разбивал лёд, а шелестел по влажной траве. — Ты мне должен! Ты проспорил!       — С чего это вдруг? — послышался недовольный голос. Неуклюжим движением руки Безупречный откинул назад слишком отросшие, непослушные волосы, и случайно хлестнул прядкой по щеке брата. — Какой спор?       — Я уже и не помню, но ты проиграл… Сегодня ужин готовишь ты, а я сижу рядом и закуриваю тебе весь холл, показывая, как сильно я тебя люблю, — крепкой хваткой пальцы сцепились в замок на солнечном сплетении художника.       — Ещё чего, пугалище, ты думал, за время нашего отсутствия правила изменились? Эй, не кусайс… издеваешься? — заалело ухо из-за задиристого укуса Борона; осознание происходящего обухом ударило по голове.       До особняка удалось добраться легко и на подъёме духа, но приближение к нему обрушилось подозрительно холодным предвкушением.       В округе царила тишь, слабо сравнимая даже с самой гиблой ночью над чащей. Некогда уютное место уже издалека напоминало оплот загробного одиночества и источало бездушную непоколебимость. Очень уж мёртвым оно показалось, чужим, давно позаброшенным. Кимсан спешился первым, обеспокоенно разглядывая приоткрытую калитку во двор и не слыша ни ржания лошадей, ни лая собак. Обычно если не женский смех заливал окрестности, то как минимум довольная возня братьев меньших…       Пришлось сильнее закутаться: промозглый ветер завывал и норовил залезть под одежды.       — Мне очень не нравится это, — прошептал Сан, за которым неспешно следовал Борон.       — По моим наводкам… Прошло три года с тех пор, как мы были на Перепутье. Очевидно, за это время многое изменилось, — кроткая попытка предостеречь разбилась о ледяной голос Безупречного.       — Мы с Вэлом, Клёр и Мелиссой жили здесь очень долго, — размылось в испорченном Перепутьем разуме, что Клёр уже упоминалась, как погибшая, три года назад. Вэлом по-прежнему не пахло. — Как же… Хоть кто-то, хотя бы Вэл должен был вернуться.       Заскрипели старые доски крыльца. Ветер закружил ворох трухи, заставляя задребезжать раскрытые окна; пожухлая после зимы трава прильнула к мрачной земле.       Дверь была открыта отнюдь не в распростёртых объятиях. Хлипкая совсем, она заскрипела. Близнецов встретил пустой, пропахший сыростью холл. На коврах скатывались клубки пепельной пыли; вещи были хаотично повсюду разбросаны, перевёрнута мебель, побито всё бьющееся, в частности — стёкла окон. Одни безделушки… Всё ценное пропало.       — Воры? — предположил Борон, но сердцем чувствовал: нет, произошло что-то куда серьёзнее. Бледный, растерянный Кимсан бродил, как неприкаянный, из помещения в помещение, но встречал лишь смутные обрывки былого, шлейф пережитого, который перебивался чем-то невероятно чуждым… Грязь, запустение, погибшие растения… Должно быть, в оранжерее тоже ничего не осталось.       — Подожди… — Безупречный, распотрошённый случившимся на части, снова выбежал на улицу. Чёрной тенью, чудовищным дуновением ветра, он бросился к псарне: минуя ветхие стены оранжереи и совершенно пустые, пропахшие гнилью конюшни. Место, где Кимсан держал собак, было его любимым. Скольких раненых животных довелось выхаживать, обучать, отдавать воистину нуждающимся — в округе всегда стоял радостный лай, псы носились по двору, каждый безусловно любил своего хозяина и жил лучшей жизнью.       «Одни миски разбросаны… клочки шерсти… Совсем, ч-чёрт побери не кажется, что Мелисса отсюда просто ушла. Произошло… что-то произошло…»       Болезненный, еле слышный скулёж привлёк внимание Кимсана — из дальнего угла ему навстречу выбежал последний выживший пёс. Некогда вожак стаи, сильный, лохматый, ростом почти с Безупречного, когда стоял на задних лапах. Брума. От него остались изуродованное тело, один глаз и рваные, гноящиеся раны. Порванное ухо, проплешины… Хромота.       «Ч-что за дерьмо…»       Визг пса, который никогда раньше не скулил, выбил из Кимсана дух. Старший Боне опустился на корточки и принялся уже слепо гладить его, ободранного, по голове и рваным ушам.       — Не реви, ты же боец, — не своим, севшим голосом прошептал старший Боне, кажется, на последних остатках самообладания. Хотелось… Неясно, чего хотелось, но пальцы похолодели от осознания: всё, некогда чертовски важное, кануло в никуда. Не только муж пропал в закромах памяти… Всё.       Борон наблюдал за этим с порога псарни, бегал блеклыми глазами по округе и понятия, чёрт, не имел, какого хрена… Глаза наливались сырым туманом. Трясущимися руками Кимсан продолжал обнимать обречённую собаку и наблюдать пустоту в помещении, где раньше бурлила жизнь, царил мир во плоти.       — Красавчик, мы обязательно выясним, что за бесовщина здесь произошл… — начал Борон, но брат грубовато отбил его плечом. Не специально, потерял самообладание, призраком вышел из псарни наружу и вспомнил последнее место, которое хранил, как своё собственное сердце.       — Я хотел подарить тебе Бруму по приезду сюда… — дрогнувшим голосом прошептал Сан, указывая на скулящего пса, взвизгивавшего каждый раз, как приходилось наступать на лапу. Обломки покосившихся домиков для цветов и улья отбрасывали зловещие тени на двор, гнила трава в мокром месиве земли. Увесистые облака, казалось, готовы были рухнуть на особняк и погрести его под собой. — Ес-сли он нужен тебе такой, забирай.       Непонятно, каким образом пёс выжил. Кимсан, не глядя, поковылял в сторону любимой мастерской, а Брума остался с Бороном, хрипящий с каждым вдохом: со свистом воздух проходил в его пасть и терялся в хрупкой груди.       «Мне ничего не стоит сейчас стянуть раны бедолаги…» — пронеслась светлая, до непривычки чистая мысль в голове младшего Боне, что воззрился на покалеченное существо. Отдать немного часов жизни — будет как новенький, но…       «Но влачить существование, подобное моему… Глаз я тебе не верну, мучение не вытравлю, с-старость…» — чистота прервалась жестокостью и цинизмом, которые всегда просыпались в Бороне, если дело касалось не Кимсана. И то — последний не вечно являлся исключением. В венах забрезжила кровь; краткое, смертоносное «мор-рт» оборвало жизнь заскулившего в ногах пса, забирая её, неся пресловутое, никому не нужное облегчение. Вновь просыпался с неба дождь. Проклятущий.       Младший брат нашёл старшего на полу, в лабиринтах его мастерской. До этого пришлось минуть горы хлама, творения нежных пальцев… На разбитых склянках и колбах блестели остатки давно не опасных реагентов; все образцы Кимсана, гончарные изделия, статуэтки, украшения и кувшины разлетелись вдребезги. Та же участь постигла его картины: изорванные, утонувшие в сырости скопившихся здесь луж. В комнате с артефактами пустовали все витрины — ни единой ценности не осталось.       Да чёрт с ними, с ценностями.       Творец потерял всё, что своими собственными руками собирал всё это время, пока тосковал по брату.       Кимсан сгибался в три погибели около крупного портрета, наименее испорченного, узнаваемого… Поблекшее, местами подранное изображение смотрело с лукавой ухмылкой и едва свысока: строгий гелторец с бурым каштаном волос взирал на содрогавшегося Безупречного. Золотые крылья украшали тонкую шею бледного незнакомца с веснушками, давая понять — вот он каков был, суженый… Вэл… Шакли.       — Сан… — не своим голосом прошептал Борон, подходя сзади. Здесь точно кто-то намеренно всё разрушил, но ради какой сучьей цели? Надрывное, тоскливое рыдание вырвалось из груди Кимсана и заунывной песнью отбилось от стен чёрной комнаты. Вся боль, которую эти годы старший Боне прятал в своих рисунках и маленьких шедеврах, с их смертью вернулась к нему в тройной мере: демоны, закладываемые творцом в мазках кисти и глины, обрели свободу и жаждали ему отомстить. Слёзы застилали лицо, но были малой проблемой: большей стала удушливая невозможность вдохнуть, почти судорога, охватившая скорчившегося художника. Словно кот подранный, он выгибался на полу, хватался за обрывки мятых листов и не понимал, почему…       За что эта чёртова боль, за что ему пришлось потерять всё ещё раз? Сначала давняя трагедия с братом, затем пожар, теперь… Борон не сразу заметил — руки Сана были окровавлены, он порезался об осколки стекла, которые собирал.       С животным, несдерживаемым рыком Безупречный отбросил от себя все склянки, вспорол кожу только сильнее. Застучали зубы обиженного зверя, искавшего приют, но не способного найти его в молчаливом безразличии родного дома.       — Всё умерло, Борон, всё… — скулил Сан, и едва ли его слова различались в заглатывании слёз. — Колетто нигде нет, собаки погибли, всё опус-стело… я… прошло три года, неужели все просто… Как я мог забыть что-то настолько важное?       В пальцах Кимсан держал обломок от маленькой глиняной статуэтки — двое смешных фигур юношей держались за флюгер часовни и вскидывали руки. Дрожавшие ладони вытянули сантимент Борону. Безупречный продолжил сидеть на коленях у него в ногах и слепо шарить по полу, выглядевший сейчас не лучше, чем его покойный пёс.       — Т-так… — Сан почувствовал, как статуэтку из ладони выдернули грубо и бесцеремонно. А следом — схватили его самого за грудки. Пальцы Борона держали крепко, подцепив ткань братских одежд, насильно безумец оказался поднят на ноги — поначалу они забарахтались в поисках почвы. — Вытри слёзы, отряхни колени, малыш.       Если раньше Погоревший ещё мог плюнуть на стенания Безупречного, то не сейчас, нет… сейчас всё кануло в чёртово дерьмо, и с этим следовало разобраться. Свободная ладонь схватила Кимсана за подбородок. Встретились глаза.       — Что ты мне недавно сказал? Не бойся огня, пока ты сам — восставший из него. Тебе ли пламени бояться, пока я рядом? Клянусь, перед тобой клянусь, — казалось, темнота округи шелохнулась, услышав клятву, посвящённую своему человеку. — Пока я с тобой — ты не сгоришь. Мы поищем улики, обязательно узнаем, кто этот подонок, и отплатим ему с жестокостью, достойной нас-с. Ну, же…       Всё произошло так невовремя и не по сценарию… А речь даже не об очередной трагедии. Жаркие, искусанные губы младшего Боне вцепились в уста напротив. Жгучий, отрезвляющий своей колкостью поцелуй объединил двух братьев. Он ошпарил неожиданностью щёки Безупречного и взбудоражил исполнением потаённых желаний.       Вжимая в себя Кимсана, Борон целовал его грубо и беспардонно: не заигрывал, не ласкал, нет. Заполнял собой целиком в соитии приоткрытых губ, в посасывающих, кусающих движениях сладко ранил чувствительную кожу. И взбунтовалась натура, взбунтовалась вместе с раскалившейся кровью, каждой жилой внутри, спутавшимися мыслями.

— Вкус-с-сный… — Борон… — Не спрашивай, я знаю, ты этого хотел.

      Шокированный Безупречный, сложно сказать, что отвечал. Он вскинул руку в подобии сопротивления, но так и остановил в воздухе; замер, молнией поражённый, и податливо приоткрывал уста, впускал в себя этот бессовестный язык, что помазывал самые потаённые места. Пальцы Борона скользили по груди, сминали ткань, а сам он глотал горькие слёзы своего родного и чистейшего. Ненасытно вжимался… Забрал бы каждую утрату. Забрал бы всё.       Но красота спонтанного поцелуя была в его быстротечности. Несколько пронёсшихся секунд, пульсирующие от боли губы, и вот — он уже закончился, а Борон отпустил Кимсана и просмаковал остатки взаимного нежелания сопротивляться.       — Или сгоришь… — заключил Погоревший. — Но не от горя. Подумаешь, какая-то тварь уничтожила всё, что ты творил в честь меня. Раз уж я, мразь бесчувственная, растил розу… то в тебе я не сомневаюсь, — в карман оказался бережно спрятан обломок очередного подарка, и Борон перехватил Кимсана за руки так, чтобы не навредить порезам. Ниточки… алые ниточки вкупе с силами миарского синдрома сшивали тонкую кожу, рисуя новые линии судьбы.       Несколько минут ушло на то, чтобы похоронить Бруму. На глазах у близнеца Погоревший сжёг пса, позволяя пеплу закружиться на взбунтовавшемся ветру, и позволил Кимсану прочесть известные ему молитвы Церкви Майвейн. Душа обратилась синим мотыльком, который порхнул вверх и вскоре скрылся, казалось, в самих облаках. Не успел Борон двинуться вновь обратно, в дом, как Кимсан резко поймал его за предплечье.       — Я редко говорил это, Боне, и в последнее время только огрызался… — неловко прошептал он. — Но… Спасибо тебе за то, что ты есть.       А Борон польщённо, кротко улыбнулся.       — И тебе, Сан… С тобой весело. Что нам ещё нужно?       Немо прятавшие удовольствие от поцелуя взгляды скосились какой куда, а Кимсан поспешил собраться с силами: это он умел делать лучше всего прочего.       — У меня есть идея, где искать зацепку.       Многие места были проверены, но главным стал маленький деревянный ящик для писем, хранимый в разрушенном кабинете Безупречного.       — Мелисса всегда передавала мне письма сюда… Писала свои смешные признания, чтобы повеселить, и подкладывала, пока я не вижу. Может… так… — ключ потерялся, но аккуратная отмычка вошла в проём, спустя пару секунд подарив душещипательный щелчок.       Хоть в это не сильно верилось, но там, внутри, воистину лежало письмо. Борон удовлетворённо ахнул, а Кимсан перехватил скрипучий пергамент и принялся быстро его разворачивать.       — Что, милые признания в любви от подружк… Кимсан? — шутка оказалась не озвучена до конца. Судя по оторопевшему брату, письмо имело все шансы стать уликой. Шокированный Безупречный развернулся, подходя к близнецу и позволяя вместе прочесть текст устрашающего признания от близкой подруги, давно покинувшей этот особняк.       — Кимсан, я верю всем сердцем, что ты не разделил судьбу Клёр и вернёшься из своего бесконечного путешествия…       — Случилось страшное, — продолжил Борон, и пальцы обоих братьев сжали скрипучий пергамент, немного небрежно запятнанный чернилами. — Слухи о твоей пропаже дошли до твоего отца.       — Чёрт побери… — оборвав чтение, старший Боне прошипел. Поспешил ответить на немой вопрос: — Когда убежал ты, Герберт рвал и метал. Я сбежал за тобой почти сразу, а спустя пару лет спутался с Валерианом и вновь показался на людях. С тех пор отец как с цепи сорвался… Преследовал меня, пытался встретиться, потребовать компенсацию всего, что он вложил в нас обоих и всячески пытался испортить жизнь. С ума совсем сошёл.       — М-да, папочка, — не удивился Погоревший, аккуратно присаживаясь на край хлипкого стола и скрещивая руки на груди. — Хотел вытрясти из тебя всё? Сыночки разочаровали, когда пошли по своему пути, компенсацию ему подавай?       — Вроде того… — признался Кимсан. — Я не стал скрываться от него — решил, будет лучше, если он помешается на мне, а не начнёт преследовать одинокого тебя… Меня защищал закон. Видимо, когда мы пропали на Перепутье, слухи дошли до него.

«Кимсан, Я верю всем сердцем, что ты не разделил судьбу Клёр и вернёшься из своего бесконечного путешествия. Вы с Бороном просто исчезли, и… Это оставляет мне надежду. Случилось страшное — слухи о твоей пропаже дошли до твоего отца. Я пишу это в спешке. Времени совсем нет, с минуты на минуту Уильям заберёт меня отсюда — здесь больше не безопасно находиться. Когда Вэл узнал, что ты исчез, он был в ужасе. Не слушал меня, чуть не сошёл с ума и ринулся на твои поиски, бросив абсолютно всё, что вы здесь хранили. Он попросил меня остаться и исчез. Но через несколько месяцев сюда ввалился Герберт со своими людьми. Кажется, он каким-то образом получил право на твоё имущество, Кимсан… Или вовсе его не получал. Совершенно не разбираюсь в этих махинациях, но отсюда принялись вывозить абсолютно всё. Я пыталась остановить его, но он избил меня и сказал, что грязные слуги не имеют права голоса. Угрожал изнасиловать и скормить твоим собакам, если продолжу перечить. Твоих лошадей он согнал, чтобы в будущем продать — всех, кроме Колетто, его забрал Вэл, когда уехал. Собак… мне жаль это говорить, Кимсан, но твоих собак Герберт убил. Он посчитал их бесполезными шавками, на которых ты тратился, и измывался над ними. Я слышала… слышала всё. Хотела бежать, но испугалась быть им пойманной. Какую-то часть твоего творчества он собрался продать, а какую-то уничтожил. Все реликвии забрал. Я оставляю это письмо в надежде, что ты вернёшься и заглянешь в наше секретное местечко. Сегодня 17-е число месяца Ледостава, 333 год. Знаю, что Герберт приехал из Миары, он продолжает развивать своё дело там. Наверняка Вэл поймал его след — он у тебя тот ещё ищейка, ты же знаешь, — и будет искать тебя всеми способами. Попробуй искать зацепки в родном городе. Мы с Уильямом уехали в Гелторион… Белая Астра отныне навевает на меня ужас. Прости, что испугалась и бросила всё. Сначала пришлось потерять Клёр, потом ты, Вэл… Я осталась совсем одна. Уильям — моя последняя надежда, и я обещаю, что буду счастлива с ним, мой друг. Пожалуйста, выживи… Вэл очень переживает о тебе. Верю, что поиски не погубили его, и Герберт ему не навредил… Хотя ему-то навредишь… С любовью, всегда твоя ближайшая подруга, Мелисса. Спасибо за счастливые годы»

      Смиренный выдох Безупречного, тягучий и немного хрипящий, насторожил Борона. Однако старший брат больше не позволял себе слабости, лишь прикрыл глаза, нервно отложил письмо на стол и прислонился к краю. Обречение читалось в каждом движении.       — Она написала это письмо год назад. Мы всё упустили.       — Нет… — встрял Погоревший, очевидно более настроенный на лучшее. — Нет, с чего бы это вдруг? Наш папаша всю жизнь просидел на заднице ровно именно в Миаре. Думаешь, он за год куда-нибудь свалил?       — Меня больше волнует то, кем он стал, — помахав письмом перед лицом брата, Кимсан ещё раз в неверии всмотрелся в строки. — Угрожал изнасиловать и скормить собакам… Он и нас мог лупить палками и запирать на чердаке, но это? Из мести мне за нежелание стать примерным сыночком — хотя я стал адвокатом, так, к слову, — уничтожить всё, что я хранил? Выродок, с-сука… — злоба почти захлестнула, но Погоревший вовремя опустил ладонь на плечо сиама и крепко его сжал.       — У меня к тебе прекрасное предложение, — заговорщическая и увлекающая улыбка Борона… Ей сложно было противостоять. Кимсан нашёл спасение в этой всепоглощающей уверенности, в бытии рядом человека, способного так ярко поддержать. — Мы сейчас приготовим ужин на твоей прекрасной кухне… вдвоём. И отоспимся. Прекрасная идея? Нет, Кимсан, ничего такого… — поймав старшего за локти, Борон поспешил не спугнуть его, раздражённого. — Я предлагаю отоспаться на мягкой кровати, под крышей над головой, в тепле, столько, сколько потребуется. После долгого пути… м-м?.. С меня — ещё один ягодный напиток. И всё обсудим. Обсудим дальнейший план действий.       — Идёт, — смягчился Кимсан, кротко улыбаясь, но ловя себя на финальной и, пожалуй, самой опасливой мысли из всех. — Ещё год назад Вэл был жив… Он искал меня.       — Мх… — едва скрываемое раздражение Борона сейчас подавилось усилием воли.       «Давай, увяжись за ним, верни всё обратно, не от этой ли жизни ты бежал со мной сломя голову? Какой счастливый человек согласится переться на Перепутье, зная, что оно сожрёт его разум?»       — Или… Или он погиб за этот год, — беспардонно надавил младший вновь, позабыв, что это вполне способно добить старшего. Осёкся, вздрогнул и поспешил, проглатывая ненависть, дополнить: — Ладно-ладно. Может, твои крылья потрескались, потому что душу сожрало Перепутье. А венчались-то вы душами и всё такое…       — Гм, — хмыкнул Кимсан, отмирая наконец и встряхивая головой. Едва ли он хотел сейчас разбираться со своей личной жизнью. Прошлая, нынешняя — все перепутались. — Поспеши, братец. У нас есть все ингредиенты для острого морковного супа, хочу готовить с тобой рука об руку. И… Дай слово.       — А?       — Не заговаривай со мной больше о нём. И о Герберте. Давай… Ненадолго представим, что мы в детстве.