— Теперь вот эти лепестки оторви… Осторожно, ты задел корень, он выглядывает… — Кимс-сан… — Что?.. — Я отберу тебя у всего мира, ты знаешь? — Да что случилось с тобой этим утром? — Ох, всего лишь шучу… Я — живее всех живых, мой маленький братец.
Живее.
Всех. Живых.
***
Округ Миары славился городами ярких огней. Крупный воздушный корабль доставил братьев вместе с их скакуном, а спину после жёстких гамаков точно не перестало бы ломить ещё минимум сутки. Младший Боне не показал старшему кровожадных намерений и вновь обернулся собой ежедневным: тем задиристым подлецом, в котором Сан души не чаял. — А ты помнишь… — … как мы бежали по крышам от Толстого Боба? — И как таскали крылатых ящериц в рыбный ресторан, чтобы устроить там хаос? Родные улицы встретили знакомым ароматом, и они восхитили братьев до беспамятства. Влажные после дождя дороги пахли свежестью, а многочисленные башни города целовали верхушками ясное ночное небо. Близнецы, один перегоняя другого, неслись по крупному причалу: буйными волнами тёмные воды разбивались о берег цветастой набережной. Сам город носил гордое название Адонио. Эльфы и астрийцы украшали его пышными садами, разноцветными фонарями, выпускали на волю пёстрых светлячков. По Адонио всегда носились ярко одетые люди, ярмарки и рынки завлекали изобилием выбора, соблазнительные закусочные — аппетитными ароматами. Братья Боне невероятно отличались от светлокудрых жителей города — экзотичным внешним видом скорее походили на меззийцев… Но какая, к чёрту, разница? Здесь и сейчас, позабыв обо всём, они снова чувствовали себя самыми счастливыми на свете. А Кимсан недавно переборщил с сигарами, из-за чего не мог унять свою задницу. Кажется, он окончательно подсел на лессийский лепесток. Вымогал его все ночи напролёт, и тем лучше, ведь наркотик младшего Боне неподдельный, творимый им в лучших пропорциях. — Мы как красавица и чудовище, — расхохотался Кимсан, беззлобно поддевая брата и разгоняясь в сторону рынка: подошвы шаркали о твёрдый камень набережной, брызги воды будоражили хладом. Хотелось дышать морем. Хоть с Адонио и Миарой было связано так много горьких воспоминаний, глаза обоих близнецов блестели. Сколько же они здесь не были… Младший — со времён побега, старший иногда посещал по работе. Дом, родной дом. Погоревшему, правда, постоянно приходилось оттаскивать Кимсана за край одежды от бездонных пучин. Иначе свалится, дурашка, а глубины боится, как самый настоящий кот. — А ты знал, что в Армедоре кот из резиденции бургомистра держит в страхе его собак? — не унимался старший в свою очередь, желая завалить младшего уймой нелепых, случайных фактов. — Нет, не знал. — А ты знал, что в том же Армедоре однажды стражник вызвал подкрепление из-за женщины в кокошнике? — Что? Откуда ты это берёшь? Что вообще творится в этом чёртовом Армедоре? — А ты знал, что двое жителей Астры дважды украли и пропили забор старого чиновника? — Сан, в следующий раз я надеру тебе жопу, а не дам четвёртую самокрутку. — А ты знал, что Мелисса однажды угнала у меня Колетто, чтобы съездить похоронить кота? — Да, я знаю. — Откуда? — остановился Кимсан, в кои-то веки запнувшись и оторопев в чистом и искреннем удивлении. — Ты же мне только что сказал, дурында. Полная ностальгии прогулка в конце концов привела на пёстрый рынок. Продавалось всё: сладости, мясо, приправы, бульоны и уйма разных побрякушек. Даже в ночи Адонио кипел жизнью, и отчего-то хотелось вспоминать только хорошее, не нагнетать желанием отомстить отцу здесь и сейчас. Было принято решение искать его в Миаре вместе с Вэлом, но первая ночь существовала для безудержной ностальгии. После двух минут бесполезных прогулок близнецы остановились около лавки со сладостями. Безупречный не удержался и теперь нарочито медленно копался в кошельке, пытаясь понять, сколько карамельных лакомств хочет купить. — Можно два? — Сразу шесть бери, а то как маленький, — съязвил Погоревший и беспардонно отпихнул Кимсана в сторону. По-доброму пакостная идея зарделась в груди и была исполнена молниеносно — идея порадовать малыша, как во времена безудержного юношеского веселья и шкодливого поведения. Погоревший сгрёб лакомства в руки и бросился куда подальше, под негодующие вопли лавочницы и обескураженный хохот Безупречного. Началась суматоха: лениво прохаживавшиеся неподалёку стражи проснулись и ринулись за хулиганами, но те успели юркнуть в тёмный переулок вместе со своей добычей и залились оглушительным смехом. Он выдавал, конечно, но держаться было сложнее. — Сладости, сука, краду для него — самое смертоносное из моих преступлений, — откашливался Борон, распихивая конфеты по карманам, чтобы не высыпались на ходу. — Карамельки, чёрт возьми, Борон… Ничего полезнее украсть не додумался? Передышка, увы, не затянулась. Звенящий топот преследователей и их недовольное ворчание быстро дали знать, что снова пора валить, а Боне, хватаясь друг за друга, неуклюже выбежали на соседнюю просторную улицу. Правда, пару раз чуть не запутались в белье, которое жители дома вывесили на сушку. Кимсан потерял Борона в толпе: бесстыжий ворожей петлял между людьми, во вспышках исчезал и тут же призрачно появлялся вновь. Крал кошельки. И, когда алый от возбуждения Безупречный озирался на окраине улицы в попытках не попасться в одиночестве, прямо над его ухом послышался знакомый голос. — Хэй, красавчик, — оскалился Борон и высыпал в руки Кимсана серебряники вместе со сладостями. — Это тебе на новые сапожки. — Издеваешься надо мной, пугалище? — но, не успел старший Боне возмутиться, младший схватил его и почти за шкирку потащил за собой — преследование не закончилось. Проблемы наступили немногим позже — двое недоумков впечатались в тупик посреди узкой улицы. Пульс отбивался в висках, а Боне, задыхаясь, слышали друг друга в обрывках синдрома.— Тысяча чертей… — Тупик. — Как ты догадался? — Огромная стена перед нами. — Думаешь, меня это остановит, киса?
Времени бежать обратно не было: ошалевшие братья попятились спинами к стене в момент зарождения очередной гениальной идеи. Борон развернулся, подскочил к Кимсану и пригвоздил его своим телом к каменной кладке. Забинтованная ладонь опустилась на безупречные губы брата, чтобы заткнулся на всякий случай. Кожаные перчатки заскрипели на них, сладко приоткрывшихся. Липкие лапы тьмы обступили близнецов со всех сторон, укрывая в своих объятиях, пока оба силуэта не растворились в невидимом тумане. Запутавшиеся стражники пробежали мимо, а Кимсан гулко задышал в перчатки близнеца, столь интимно и строптиво придушившие его. Они снова вдвоём, в сакральном объятии прозрачной дымки, словно застывшее во времени произведение искусства.— Они поверили? — Кажется. — Тогда, быть может, уберёшь руку? — О личном пространстве беспокоишься? — Нет, просто… — У тебя жутко бьётся сердце. — Это всё из-за сладостей.
Уже спустя полчаса оба близнеца наблюдали вид на ночное море с причала, усевшись на плечо крупной статуи белоснежного василиска. Они и в юношестве забирались на неё: наслаждаясь вином и сладостями, разглядывали блики на воде и не переставали обсуждать всё, что только приходило в голову. — Именно поэтому я никогда не хотел заниматься путешествиями в прошлое, хотя мне некоторые твари предлагали, — повествовал Погоревший. — Вот исправлю что-то не так — и не родишься ты, я или мы. А что мы без друг друга? Что мир без нас с тобой? Или задену что-то другое — всё, я не опасный колдун, а ботаник какой-нибудь в библиотеке. — На самом деле, в последнем случае ничего не изменится, — справедливо поправил Борона старший брат и расхохотался так заливисто, что чуть не повалился вниз, в последний момент удержанный за плечо. — Проклятье, чуть шею себе не свернул. — И я был бы очень этому рад, ага. Что забавно, до этих самых пор Боне не обсуждали случившийся недавно поцелуй. Борон принимал это как данность и шаг навстречу, а Кимсан просто избегал. Но нельзя избежать многозначительной тишины, воцаряющейся каждый раз наедине. Паузы становились искристыми, пряными, взгляды надолго не задерживались, да и касания уже несли особенный подтекст. Медленно болтая ногами, Кимсан по-лисьи ухмыльнулся и воззрился на колдуна: — Ты что же… Улыбаешься, глядя на меня? — Ч-что за… Кимсан, я… — Да не ври мне, ты улыбаешься, как умалишённый, — и правда, отмечая томительный интерес Борона к себе, сам Безупречный не мог перестать светиться улыбкой. Он сладко потянулся, наблюдая белоснежную луну на небосводе, вдохнул морской воздух и растерянно прошипел: — Звёзд сегодня не видно… дос-с-садно… — М-мх? Нашёл проблему, — недолго Погоревший думал. Почти сходу стащил со спины небольшую сумку, выудил оттуда какую-то ветошь и нож. Кимсан в недоумении наблюдал за метаморфозами трещавшей ткани, а спустя пару секунд на его голову оказалось накинуто страшное изобретение Борона. Младший брат юркнул к старшему, следом, и приподнял полотно над их головами. В грубые отверстия от ножа проникал палящий лунный свет, образовывая маленькие импровизированные звёздочки. Кимсан оторопел, не ожидав столь романтичного подхода, а Борон наблюдал за его восхищением с голодом ненасытного зверя. Маленький театр под огромным полотном, они вдвоем, спрятавшиеся под ним на верхушке крупного василиска. Почему жизнь не могла быть такой десять лет назад? Но… кто мешает наслаждаться ею сейчас? — Полнолуние, — неслышно прошептал Кимсан. Его голос всегда садился к ночи. — С… Днём рождения, Боне. Семнадцатое число месяца Половодий. Двадцать девять лет назад на свет появились новорожденные. Первого назвали Кимсаном, а того, кто покинул лоно матери спустя несколько минут, Бороном. Мирана говорила: пускай старший сын будет охраняем Богами, пускай стремится к защите спокойствия во всём мире. Герберт твердил: младшему суждено обратиться требовательным любителем абсолюта, и ни в чём он нуждаться не будет. В ту ночь стояла тишь, полнолуние накрывало тенями округу Миары, не сверкала яркими огнями ни одна ярмарка, только звёзды поблёскивали на небосводе. Старый, уставший от жизни лекарь помогал Миране родить двух сыновей. В доме горели факелы. Братья Боне появились на свет в лунном серебре. — Мха, я надеялся, ты не вспомнишь, — прошептал на самое ухо Борон и прижал к себе близнеца за плечо. И на этот раз лунный свет не обходил их стороной. Горячее дыхание опалило щёку сиама. Горький аромат паслёна смешался со сладковатым. — Я умудрился сбежать в девятнадцатый день нашего рождения, а? А ведь если бы не Перепутье… Нам было бы уже тридцать с хреном. — Именно так, — сдерживая нескрываемое неумение простить, Кимсан опустил голову на плечо Борона и воззрился в столь смешное, импровизированное звёздное небо. — А теперь мы согреваемся объятиями. Прекрасный ты способ придумал… — Думаешь, я обнял тебя, чтобы согреть, засранец? — уязвлённо хмыкнул Борон, но Сан рассмеялся довольно и мягко цапнул его за ухо зубами.— Я и не мечтал ещё раз встретить этот день вместе с тобой. — Х-хах, ну вот видишь. Случаются же в жизни не только чёртовы трагедии.
***
Раннее утро после бессонной ночи даже не встретило головной болью. Братья Боне, лениво потягиваясь и вечно зевая, брели по незнакомым улицам и рассматривали изменившийся город. Немного замёрзшие, они проспали всего пару часов, на ходу завтракали рисовым пловом и дышали далёкой жизнью. Сколько раз в юношестве Боне, даже ненавидя друг друга, шагали по похожим улицам плечом к плечу, вслед за отцом, словно символ его семьи. Герб. — Эта улица похожа на ту, где мы убили кошку, — наслаждаясь завтраком, сообщил Кимсан и выдернул Борона из размышлений. — Да-а, было… здорово, — ничего подобного. Бедное животное, кто знал, что оно будет пробегать ровно под крышей, откуда неуклюже сорвались двое недоумков, игравших в наёмных убийц. А сладковатый рис напоминал традицию Мираны всегда печь лакомства и разрезать их на неравное количество кусков, чтобы братья имели стимул соревноваться за большую добычу. Мягкая ностальгия продолжалась до тех пор, пока Борон не уловил знакомый аромат, исходивший из соседней пекарни. Он остановился, как вкопанный, дёрнул Кимсана за рукав и прошипел: — Пахнет стряпнёй мамы. Или мне кажется? — И… правда, я всегда её стряпню отличал от любой другой. — Ну-ка, давай за мной. Тихая формула сорвалась с губ колдуна, позволяя внешним чертам обоих Боне перемениться. Кимсан накинул капюшон плаща, а Борону — бинты в помощь. Аромат тыквенного пирога заполонял всё маленькое помещение небольшой забегаловки. Скромное, тесное, но до бесконечности уютное: несколько столиков усыпали зал, пока на них горели масляные лампы, а за стойкой, в стороне… Чёрт бы побрал, стояла мама. Мирана Боне собственной персоной. Чудом было встретить её в пределах Адонио спустя тринадцать реальных лет, и вместе с тем — чего необычного? Кимсан встрепенулся и осёкся, но быстро юркнул в тень помещения, пряча лицо под капюшоном и садясь за дальний столик. — Добро пожаловать в мой маленький уютный уголок, незнакомцы, — приветливым, но таким слабым голосом проговорила Мирана.— Это… — Мама. — Постарела. — Но это она, Борон.
Когда-то, по рассказам отца, Мирана была странствующим бардом, охотницей за приключениями. Она боролась за справедливость, в своё время бежала от инквизиции, ведь укрывала беглых преступников от пламени Эльгиды, и не боялась сгореть в ней сама. Мама всегда действовала на благо миру, в этом были уверены её сыновья, но связь с Гербертом потушила неиссякаемый огонь в душе храброй артистки и революционерки. Мирана стала… смиренной, пустой и неспособной защитить своих собственных детей. Возможно, потому, что не любила их всем сердцем. Возможно, потому, что связь с Гербертом была ошибкой. Ныне поблекли зеленоватые глаза Мираны, её некогда вьющиеся медные волосы опадали на грустное лицо безжизненно. — Нам бы… тыквенный пирог Ваш фирменный, госпожа, — в прокуренном голосе мать не узнает собственного сына, и Борон, будучи забинтованным калекой, пройдёт за стол рядом с Кимсаном. Старший чувствовал себя разбито и сиротливо — это читалось в мимолётных движениях. — Я как раз испекла, сколько? — дружелюбная, добрейшая улыбка исказила покрытое лёгкими морщинками лицо матери. У Борона сердце норовило пропустить сразу дюжину ударов, а Кимсан болезненно зашипел и отвернулся, когда Мирана попыталась на него посмотреть. — По кусочку, — буркнул младший, улавливая неподдельное одиночество в сердце совсем не родного себе человека. Неужели она больше не с Гербертом? Или тонет в вечной тоске по ушедшим сыновьям? — Вы тоскливо выглядите, пани. Таким прекрасным утром? Сколько сил уходило на то, чтобы красиво говорить. Кимсан не удержался, развернулся к матери лицом, сокрытым тенью, и столкнулся с её глазами. Лёгкие изменения во внешности мешали ей узнать сына в нём, но Мирана шелохнулась и замерла. — У меня мало причин для радостей в жизни. Но я дарю тепло путникам, а потому сейчас есть все причины улыбаться… Вам налить гранатовый сок? — обратилась она к Кимсану. Он сглотнул горький ком в горле и сдавленно кивнул. Нельзя показывать голос. Нельзя возвращаться сейчас, ломая матери всю душу и снова уходя. Да и… не простили её сыновья в глубине души, оба. А Кимсан, чёрт побери, обожал гранатовый сок. Только как мама готовила. — Мой брат немой, — выпалил Погоревший и столкнулся с испепеляющими омутами Безупречного. Перехватил у Мираны поднос и опустил его на их столик. — Вы… братья? — сбился голос матери, пока Кимсан дрожащими руками разрезал пирог на маленькие кусочки и пытался не сойти с ума от груза прошлого, которое рухнуло на плечи столь, проклятье, невовремя. — Близнецы, — прошептал Борон, который уже усомнился в нужде находиться здесь долго. Казалось, весь мир оборвался там, в хрупкой душе Мираны, и она опустила понурые глаза вниз. Настал момент исповеди. — У меня были сыновья… близнецы, — надави на больное место, и вот, расскажет как на ладони. В этом была вся Мирана — сломившаяся, мягкая, Герберт никогда её не слушал и не поддерживал достаточно. Мерзка та любовь, где прекрасное и храброе сердце травится жестокостью другого. — Что с ними стало? — Борон продолжал вести эту тяжёлую беседу, вновь сталкиваясь со вкусом пирога из детства, достаточно пряного, но не приторного. Вокруг пахло древесиной и специями — с улицы внутрь доносились звуки и ароматы тёплой весны. Они с Кимсаном выжили и, кто бы мог подумать, вернулись сюда. — Ушли, — горько призналась Мирана. Кимсан достал из сумки маленький лист пергамента и кусочек угля. Начал чирикать на нём что-то, будто скрип мог помочь ему отвлечься, проглотить мерзостные воспоминания из детства. А ведь были и прекрасные, были бесценные в своей искренности, добрейшие.***
В свои шестнадцать Кимсан и Борон любили сидеть рядом за столиком маминой забегаловки. Похожие как две капли воды, но на деле контрастные: старший брат предпочитал оттенки синего и турмалинового, а младший — винные, красные. Похитители женских сердец, обладатели длинных угольных локонов и малолетние разбойники Адонио, задницы которых вечно спасал Герберт. Синхронно скрестив руки на груди, они ожидали обеда, а Борон не терял возможности издевательски покоситься на Кимсана. — Выглядишь, будто беременная пигалица, которую тошнит, — произнёс он в конце концов, а старший брат поднял со стола голову и как-то опечаленно сообщил: — Тыквенный пирог… Я ненавижу тыквенные пироги. Отвратительно… — Спорим… — ожил младший и повернулся к Сану, — ты не съешь и кусочка, не подавившись? Я буду пристально наблюдать. — А не пойти тебе в задницу, чучело? — грубости были нормой в их взрослении. Во всяком случае, с течением лет близнецы уже не подставляли друг друга так откровенно, как раньше. Правда, шрам на лице Борона уже красовался — он сообщил, что это был несчастный случай, и никому не рассказал про ночь у зеркала. — Иди, дальше унижай мои рисунки, у тебя это лучше всего получается. Час назад братья Боне поссорились едва не до драки. Чувствительный художник рисовал очередной шедевр, вкладывая в него всю душу, а циничный брат своими комментариями сбил всё настроение к чертям собачьим. Теперь же сидел рядом как ни в чём не бывало и пытался заглушить дикую обиду Кимсана шутками о пироге. Не работало. — Хватит плакать, — продолжал Борон, особенно сильно стукнув брата по плечу. Безупречный тут же завёлся, и, не найдя ничего иного под рукой, выплеснул в лицо близнецу стакан воды. Моментально промокшие волосы младшего и его вытянутая мина заставили старшего засмеяться в голос. Уже спустя пять секунд братья пинались, завалившись на диван. Голос показавшейся на пороге Мираны источал неподдельное тепло. — Я даже не удивлена, — улыбнулась она по-матерински, мягко и ласково. — Вы можете ссориться бесконечно, но помирит и отвлечёт вас обязательно какая-нибудь ерунда. — Разве по нам не видно, что мы до сих пор в ссоре? — поднимаясь с Борона, вопросил Кимсан, но брат тут же ухватил его и потащил пинаться дальше. Глаза матери воссияли. — А разве видно, что в ссоре?***
И вот, снова этот тыквенный пирог, от которого совсем не тошнит, стол, брат рядом, мать… А на душе скреблись кошки. Лучшие мгновения жизни были потеряны в том ещё дерьме. — Верю, мои сыновья живут счастливой жизнью, просто нас с отцом в ней забыли. Немудрено, — подчеркнула Мирана, заваривая в крупном чайнике какие-то травы. — Да и я всё бросила. Иногда это необходимо. — Правда? А как же муж? — Борон поддался искушению вытянуть под столом ладонь и накрыть ею колено Кимсана. Это заставило его дёрнуться, но успокоило. А Безупречный продолжал рисовать. — Наши пути разошлись, — к облегчению обоих близнецов, призналась женщина, тело которой сейчас скрывало лёгкое нежно-жёлтое платье, так подчёркивавшее яркие локоны. Кажется, разговор с двумя братьями, какое-то потаённое ощущение их схожести с сыновьями поддерживало Мирану и спасало. — Я поздно поняла, что была слишком простым человеком… И вот, мой бывший муж наверняка готовится к празднеству в Скаэльском театре, а я поутру пеку пироги. Оба близнеца тотчас осеклись, переглядываясь. Пылающие омуты Борона перехватили обиженно-подслеповатые, и он подмигнул мрачному Кимсану. — Точ-чно, празднество… Этим вечером ведь… праздник в честь Наталиса или… — Верно, праздник прощания с холодами, — изящные руки матери даже сейчас были нежны и аккуратны. С невероятной учтивостью она перебирала травы. — Каждый проводит его на совесть, как душа ему велит, а местная аристократия собирается в Скаэльском театре на представление, ну, и… чтобы сделки разные заключить под шумок. Я же предпочитаю наблюдать за огненными представлениями. Жители сжигают снег, прогоняя зиму.— Да-а… Бывшая революционерка, преступница в глазах инквизиции. — Я не могу здесь больше находиться, Борон. Это место в затылок дышит. — Зато маму повидали. Мне-то плевать на неё, а вот ты… — Поэтому и хочу уйти. Не наш это больше дом.
Борон никак не успел отреагировать в миг, когда Кимсан поднялся из-за стола и подошёл стойке. Ведомый пугающим порывом хотя бы на жалкий миг напомнить матери что-то бесконечно сакральное, вечное, пусть даже не удастся поздороваться с ней по-настоящему. В один рывок он смахнул с себя капюшон, позволяя чёрным локонам рассыпаться по плечам. Тончайшая схожесть с истинным образом сына разбудит в Миране… Разбудит всё. Борон незаметно постучал пальцами по столу, наводя больший морок, меняя лицо брата сильнее, но женщина уже нахмурилась в непонимании. Молча, играя роль немого, Кимсан протянул по стойке рисунок. На пергаменте красовалась чёрная роза, шипастая, какие рисовал Безупречный в юношестве: именно он, никто иной. И широкая улыбка треснула на фарфоровом лице. Такая чужая, правда, мама?.. «Ты будешь задаваться вопросами о том, как это возможно, но я никогда тебе на них не отвечу. Помни, кто ты есть. Не теряй своего лица. Разглядывай в этих штрихах некогда неумелые рисунки любимого… или нелюбимого сына» Может быть, однажды Кимсану захотелось бы столкнуться с матерью лицом к лицу, но не сейчас — не хватало храбрости, зато ненависти винить родителей в уничтоженном детстве хватало с лихвой. Не дожидаясь реакции Мираны, Боне направился прочь. Борон поднялся следом, поспешно собирая остатки посуды и относя их прямиком к стойке, чтобы матери не пришлось носиться через всё помещение. Выходка Кимсана выбила из колеи, но в какой-то степени была бесконечно объяснима. — Мой брат научился рисовать у лучших художников Арона, — стараясь не смотреть на дрожащие руки и шокированный вид Мираны, буркнул младший. — Несмотря на хмурое небо, там живёт множество творческих личностей. Доброго дня, госпожа. — П-подождите, пожалуйста, я… Кимсан уже стоял на улице, задирая голову к небу и позволяя ветру отхлестать себя по щекам, пытался вернуть то уверенное спокойствие духа. Борон нагнал почти сразу, опуская ладонь на плечо близнеца в немом жесте поддержки. Мирана не спешила покидать забегаловку. Сомневалась? Струсила, как и они. — Понимаю, — прошипел младший, обнимая сзади. — Так не захотелось показываться, но захотелось напомнить о себе, а? Сначала Боне дёрнулся, как током поражённый, но из объятий не вырвался, только продолжил нервно переминаться с ноги на ногу. — Я и разжалобился, и разозлился, и захотел подарить эту мерзкую надежду… на что? Сам не знаю, — с тоской отметил Кимсан и прижал к своему животу руки брата, сцепившиеся на нём в замок. — Я спорил с тобой, твердил, что мать нельзя винить… Нагло врал тебе, младшенький. До сих пор не могу… в этом до конца себе признаться. — Беспомощность и неучастие — хуже прочего, — ободряющий хлопок по плечу взбудоражил. Борон опалил совращающим дыханием область под затылком близнеца. Поддержать его и склонить к принятию греха сейчас — великий шанс. — Думаешь, я отговаривать тебя буду? Ты злишься и ненавидишь. Семьи знать не желаешь… Это ли грешно? Грешно было ей поддакивать Герберту, пока мы не ушли. — Давай уйдём отсюда скорее, бесценный. Мне холодно. Не раскрыв секрет о том, как могла отреагировать родная мать, возможно, всё же полюбившая своих сыновей вопреки всему, близнецы исчезли и не оставили следов. Поклялись не вспоминать. Должно быть, Мирана ещё долго со слезами разглядывала рисунок, так похожий на подарки её сына. Но нет… Нет никакой семьи больше. Ничего не осталось, только обломки горьких сожалений. Во всяком случае, в каждом из воспоминаний братья были вдвоём.***
— Ты действительно притащил сюда мула?.. — стоял на пороге Борон, теребя край рукава и наблюдая в гостиной семейного дома развалившегося близнеца в компании с диковинным животным. — Кимсан? Родители вернутся через два часа, какого чёрта? — Зато Герберту понравится, — обнимая осла одной рукой, пока тот жадно грыз ковёр, Сан буравил потолок флегматично-пьяным взглядом. — Папочка всегда говорил, что лучше иметь в доме осла, чем таких недотёп, как мы. Снова запрёт нас на чердаке, и что же? Прекрасно проведём время.
***
Рубиновые облака закатными красками расплескались по вечернему небу. Перед Скаэльским театром столпилось огромное количество народа, которое внутрь степенно пропускали блюстители порядка. Аристократия хвастала яркими одеждами, слава Богам, что не маскарадными масками. Братья стояли поодаль, на украденные деньги прикупившие себе облачение получше. Искоса наблюдали за толпой, пока их тела обрамляли длинные, строгие пальто с высокими воротами: пряно-багровое и хладно-сизое. Как в старые добрые. — Просто так никого не пропускают, — сообщил Борон и резко отшатнулся, когда Кимсан подошёл близко и поправил ему ворот чёрной рубашки, выглянувшей из-под красного плаща. — Что за… а, Кимсан, ты вечно такой неожиданный в своих ухаживаниях. — Это не ухаживания, а опрятность, — блеснул глазами Безупречный, щёлкнув пальцами по шее близнеца. Это взбудоражило азарт в сердце цербера: спустя секунду Борон подхватил брата под плечо и потащил за собой в толпу. — Сейчас покажу тебе, как легко можно оказаться в месте, где не сильно подавляется магия. Укрыв Безупречного своей спиной, Погоревший невесомо коснулся его, и уже знакомая обоим невидимость обратилась прозрачным плащом, позволила незаметно прошмыгнуть внутрь. Скаэльский театр был единственным столь крупным местом для проведения представлений в Адонио. Под покровительством бога лжи и обмана росли лучшие артисты, ведь кто, как не они, должны уметь в два счёта сменить на лицах маски? Боне опасливо брели вдвоём, стараясь лишний раз не попадаться никому на глаза, но знакомых не встречали. Начиналось представление — ничего не осталось, кроме как забрести в главный зал. Сотканный из винных оттенков и золотых огней, пронизанный полумраком, он принял в свои объятия, а Боне спрятались на самых задних сиденьях, не занятых никем. — Скука смертная, что в детстве, что сейчас, — случайно задев носком обуви брата, Борон сполз по креслу вниз и закатил глаза. — Да-а, ты всегда терпеть не мог театры, — усмехнулся Безупречный и поймал себя на мысли: они с Бороном очаровательно смотрелись… здесь, сейчас, вдвоём. Элегантно одетые, в строгих брюках и подпоясанных золотыми поясами чёрных рубашках. Даже бинты не уродовали новый облик Погоревшего. Посреди величественного театра, без надзора родителей. Словно на свидании? От мысли об этом затрепетало робкое сердце. В голове проносились обрывки теплейших картин — они резче возвращались сейчас, нежели чёрные и полные обид.***
— Скучно! — отрезал младший Боне, обращая на себя внимание отца и старшего брата. — Да-да, это представление пытается нам показать, как скоротечно время, бла-бла-бла, как нужно его цени-ить… Вам не кажется, что мы не делаем этого сейчас, пока торчим в этом вонючем театре? — Господин, — щуплый мужичок по правую сторону от руки Борона недовольно на него покосился. — Вам не кажется, что Вы слишком громко разгова… — Завалитесь, сэр.
***
Скованный таинственным наваждением Кимсан, пока Борон наблюдал представление и пытался разглядеть в новых людях кого-нибудь знакомого, потянулся к брату через ручки сидений. Съехал бинт с головы младшего, выпуская грубую угольную прядь опадать на висок, и сокровенное желание поправить её электричеством колыхнуло жилы. Ладонь сама потянулась к лицу отвлечённого близнеца, робко нуждающаяся ухватить хотя бы толику его бесстыжего внимания, и Кимсан… Кимсан вздрогнул, когда Борон поймал его за запястье первым. Перехватил руку за мгновение до прикосновения, являя взор неравномерно голубых глаз, тронутых пожаром, и довольно оскалился. — Поймал, котёнок. Очередные воспоминания, шквалом, неостановимой волной продолжали захлёстывать, и само нахождение в Миаре возвращало туда, где, казалось, они с Бороном оба застряли. Не переставали быть. И десяти лет как будто не существовало.***
Когда Герберту окончательно сносило голову, он считал, что лучший способ наказать сыновей — запереть их на чердаке вдвоём, без тёплых одежд, с объедками ужина и водой. Но, как бы ни нарекал отец это адским истязанием, братья едва ли не обожали моменты, когда могли пофилософствовать друг с другом несколько часов подряд и пострадать от безделья. Той зябкой летней ночью Кимсан кашлял от холода, оборачиваясь в колючий плед, и сидел рядом со спавшим Бороном, на лицо которого упали его густые пряди. Брат сипел, иногда смешно морщил нос, и казалось, будто он давно плавал в царстве Кайстиса. А Кимсан, стуча зубами, подвинулся ближе, к нему и его одеялу — так было теплее, был шанс не заболеть. Угольные волосы и тогда привлекли внимание Безупречного, позволяя запретным чувствам биением сердца вырваться наружу. Тайная любовь зарождалась в сердцах обоих братьев с течением лет, вопреки напускной ненависти и желанию перегрызть друг другу глотки. И Кимсан, сев напротив Борона, беззаветно вытянул ладонь к его волосам, чтобы аккуратно поправить. «Какой… красивый», — юношеская, искренняя мысль, мягким движением пальцев Боне обласкал лоб брата, потёк по шраму вниз, к переносице… А Борон-то не спал. Борон так, дремал, витал где-то в своих мыслях, и его ресницы дрогнули ещё задолго до прикосновения. «Кимсан… рассматривает меня? Ч-что за… Почему он…» Но младший Боне затаился, продолжил делать вид, будто спит, не веря, что его моментами жестокий и клыкастый брат способен на такую нежность. Мелко дрожал, пока ладонь самого желанного человека скользила по лицу, пытался не дать себя раскусить… — Красивый, — прошептал Кимсан уже вслух, мягко обласкивая щёку. — Совершенный. И сердце Борона забилось с дичайшей, смертельной скоростью, лишая возможности терпеть. Он резко вскинул руку. Поймал запястье Кимсана и прижал к своей груди, являя ему проницательные, цепкие глаза, заставляя испугаться до колик и отдёрнуться. «Как же неровно ты дышишь ко мне, старшенький. Иначе бы так не боялся…» Но, чтобы не забираться в самую душу и не выжигать сердце, Борон потянул Кимсана к себе всего. Вжал в собственную грудь, закутал их обоих двумя одеялами, позволил согреться в тесных объятиях, а не рядом, на холодном полу чердака. — С-спи… — прошептал на самое ухо, заставляя гулко дышать себе в плечо и неустанно думать. «Он… ничего не сказал. Почему Борон ничего не сказал?..»***
Взгляды близнецов сцепились сейчас, спустя минувшие годы, а запястье Безупречного оказалось в хватке шершавых пальцев вновь. Только сейчас Борону не сказать «спи»… Представление грохотало на фоне, прелестные танцоры и актёры с алыми лентами кружились на сцене, собирались люди, но главная алая нить сочилась из одной груди брата и связывала его со вторым. Борон улыбнулся слишком многозначительно, подтягивая к лицу ладонь Кимсана и нежно целуя его грубыми губами в костяшки пальцев. Оставляя след, заставляя оцепенеть и потерять нить дыхания. — Красивый?.. — спросил цербер. Равносильно очередному признанию непрошедших чувств. — Со-вер-шен-ный?